| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Возможно, вы тут иронически усмехнетесь — прекраснодушием страдал Феликс Францевич Глюк, некоторою наивностию... Пожалуй, что вы правы — страдал Глюк и наивностью, и прекраснодушием. Но, во-первых, был он еще молод, а во-вторых, все мы чем-то да страдаем, лучше уж страдать наивным прекраснодушием, нежели желчным цинизмом.
Однако вернемся к списку.
Вы, должно быть, заметили, что список сей страдал некоторою неполнотою, особенно мало информации записано было в той его части, что касалась гостей, посетивших в роковой вечер госпожу Новикову на Цванцигеровой даче. Объяснялось это просто: околоточный надзиратель, Заславский Константин Аркадьевич, пока еще про гостей госпожи Новиковой не успел ничего выяснить, только фамилии установил. Да и в списках, куда вошли домочадцы и прислуга, тоже белых пятен хватало.
При всем том расследование только начиналось, и завтрашний разговор с Полоцкой, Софьей Матвеевной, кое-что мог прояснить, а возможно, и не кое-что, но очень многое...
— — — — — — —
*денег (од.)
Разговор 5
— Феликс, вчера ты целый день болтался неизвестно где, а племянник мадам Лискович до сих пор сидит! — сказала мадам Глюк, придвинула к себе масленку, сняла крышку и стала тоненько намазывать масло на булочку. Солнечный лучик, проникнув в щель между задернутыми занавесками, переломился о граненую крышку масленки и пустил в глаза Феликсу Францевичу жирного зайца. Глюк отгородился от зайца газетой "Вестник юга".
— Феликс, не закрывайся газетой, когда мать с тобой разговаривает. Катя с утра ходила в лавку за сахаром, приказчик сказал, что племянника хозяйки еще не выпустили. Неужели так трудно найти убийцу? Чем же ты тогда занимался?
Глава 5
Ах, мадам Глюк, вы даже представить себе не могли бы, как трудно найти убийцу!
Особенно человеку случайному, ни к полиции, ни к прокуратуре, ни даже к суду отношения не имеющему — такому как Глюк, Феликс Францевич. И полицмейстер, Михаил Дмитриевич Воскобойников, против участия Феликса Францевича в расследовании возразил решительно, и в сильном раздражении.
Впрочем, полицмейстера можно понять, посочувствовать ему даже. Город большой — жителей почти полмиллиона, только своих, а приезжие! Город портовый, а где порт — там моряки, а где моряки — там и пьяные драки, и с поножовщиною, а порою и со смертельным исходом: сами понимаете, после долгого плавания душа у морского человека томится, а томление выхода требует. И контрабандисты, и бандиты, и что ни день — то труп: или в подворотне кого-то прирезали, или в переулке оглоушили; что ему, полицмейстеру, убийство какой-то гувернантки, к тому же вовсе нездешней, а из далекой Екатеринославской губернии! Да еще Вася Шмаровоз со своими мальчиками, орлами-налетчиками — прежде он по лавкам да конторам действовал, в основном на Молдаванке, а теперь уже и в центре города орудует; поневоле вспухнет полицмейстерова голова!.. А газеты все шпильки в жирные ляжки полиции норовят запустить — когда, мол, справитесь с преступностью? с бандитизмом? с налетами? когда в городе будет, наконец, порядок? Неужели наша полиция совершенно бессильна?
А нынче (это уже июня тридцатого) и вовсе газеты распоясались, они уже вопросы не задают, они уже прямо утверждают: полиция бессильна. Полиция ничего сделать не может, или же не хочет. То есть не написали еще, что полиция на откупе у бандитов-налетчиков, но намекнули.
А о гувернантке газеты совсем позабыли. Одно у них имя: жирным шрифтом, сажеными буквами: ШМАРОВОЗ. Некоторые писали "Василий Шмаровоз", хотя Василием Вася никогда не был. Фамилия его звучала похоже, Вайсман, вот и сделался он Васей, а где Вася — там и Шмаровоз, приблизительно так же, как где Евгений — там сразу же и Онегин, или где Бизе — там соответственно Кармен. Ассоциативный ряд. И, конечно, по закону противопоставления: Вася на самом деле был исключительно опрятен (как кот), и был к тому же франт, щеголь даже. Шмаровозами же или шмаровозниками у нас обычно называют нерях и грязнуль.
И что Вася натворил на этот раз — не поверите! Как в воду глядел Дима Згуриди со своими мрачными предсказаниями, или напророчил даже, но и ему, этому скептику Згуриди, не снилось, на какой подвиг Вася Шмаровоз отважился в этот раз!
Вечером, когда в Городском саду самое гуляние, Вася Шмаровоз перекрыл входы-выходы своими мальчиками (а входов-выходов всего-то три), и гуляющим — пожалте бриться! С дам поснимали украшения, у мужчин отобрали бумажники, а примадонне оперного театра (которая случилась тут же — прогуливалась с одним из своих поклонников, Марцинковским), Вася, извинившись, вернул ее бриллианты (каковые, как нам с вами известно, Глюк Феликс Францевич вовсе не разыскал — чего бы там Квасницкий ни выдумывал). И сказал, де, что вышла ошибочка, и что у творческих работников (врачей, инженеров и деятелей искусства) он, Вася, ничего не берет, а берет только у буржуев; а перед ее, примадонны, талантом и красотой он, Вася, преклоняется, и потому ужасно извиняется за накладку.
Все прошло тихо, быстро и культурно. Дамам мальчики говорили: "Ах, ваша красота такая ясная, что ей не надо никакие украшения!", или: "Эти камушки только заслоняют сверкание ваших глазок!", — и дамы снимали свои колечки-сережки даже с некоторым удовольствием. Мужчины, может быть, и протестовали бы, но мальчики у Васи серьезные, а здоровье и, возможно, что и жизнь, дороже бумажника, даже и из крокодиловой кожи.
А потом Вася сказал: "Всем спасибо", — и спокойно, без спешки, удалился. Вместе с мальчиками.
Вот такая произошла история вечером двадцать девятого июня (на Петра и Павла) в Городском саду.
И, конечно же, конечно, какая тут гувернантка! кому про нее интересно? Ни строчки о ней и ее убийстве в утренних газетах Глюк не нашел.
Ну, газетная практика (так же, как и ресторанная) известна: хороши только свежие — новости ли, продукты. Это за неимением свежих новостей (продуктов) сервируют вчерашние, лежалые.
Феликс Францевич с утра отправился на службу. После дня, проведенного на Фонтане, контора показалось ему еще более душной и пыльной, чем обычно.
Непосредственный Глюка начальник, Кузьма Иннокентьевич Безобразный (ударение на "о" — когда в глаза, и на "а" за глаза) поинтересовался, как успехи Феликса Францевича в расследовании, и кто же по его, Феликса Францевича, мнению, убийца.
Глюк объяснил Кузьме Иннокентьевичу ситуацию.
Кузьма Иннокентьевич покачал головой, поцокал языком: "Ай-ай!"
Когда время приблизилось к полудню, Глюк, с разрешения Кузьмы Иннокентьевича, контору покинул.
Вас, может быть, удивляет, что Феликсу Францевичу никто не препятствовал в служебное время заниматься совершенно посторонним делом? О, вы просто не знали мадам Глюк!
А вот Кузьма Иннокентьевич знал ее очень хорошо, даже (как сплетничали некоторые) слишком хорошо. И был к тому же человеком благоразумным, а благоразумный человек не спорит со стихийным бедствием. Кроме того, Кузьма Иннокентьевич был добродушен, любопытен и обожал детективы. То есть не детективы, а полицейские романы, в каких описывались преступления и их расследование. Весьма увлекало Кузьму Иннокентьевича подобное чтение.
И уж конечно, было весьма заманчиво и лестно для Кузьмы Иннокентьевича пусть даже и косвенно, но прикоснуться, соучаствовать в расследовании преступления невыдуманного, и к тому же столь таинственного.
А потому никаких препон Глюку в манкировании тем служебных обязанностей ради дознания Кузьма Иннокентьевич не ставил, и Феликс Францевич удалился из конторы беспрепятственно, и с дружески-отеческим напутствием, и с пожеланием всяческого успеха.
Глюк, поигрывая тросточкой, прошелся по тенистой улице походкой фланирующего бездельника, поднялся на бульвар по лестнице, которой еще только предстояло стать прославленной и легендарной, присел на скамеечку.
Софья Матвеевна запаздывала.
Феликс Францевич к женским слабостям относился снисходительно: почему бы женщине, хоть и старой, не опоздать? На то она и женщина! — и покамест наслаждался непривычным в такое время дня бездельем.
В жаркий полуденный час бульвар был пустынен и тих. Утренние гуляющие: няни, бонны и фребелички* и их питомцы и питомицы; старики и старухи не без средств, но и не настолько обеспеченные, чтобы выезжать в летнее время на дачи (надежда века, едва успевшего наступить и осколки века, уже минувшего) — уже разошлись по домам, пить молочко и кушать котлетки. Гуляющие вечерние: чиновники в высоких чинах с дородными супругами, офицеры с милыми барышнями из хороших семейств, негоцианты, задержанные в городе коммерческими надобностями, — занимались еще своими дневными делами или (прекрасная половина) готовились к вечернему променаду. Так что Глюк на бульваре пребывал почти что в одиночестве: городовой на углу да двое заболтавшихся старичков на соседней скамейке, опаздывающих к своим котлеткам, не в счет.
Глюк, облокотившийся на спинку скамейки, со сдвинутой на затылок шляпой, с выражением легкой скуки на лице, являл собою зрелище, не вполне для бульвара в это время суток обычное. Поэтому, наверное, городовой, поглядывающий на него с подозрением, снялся со своего места и двинулся в направлении скамейки, занятой Феликсом Францевичем. Скорее всего, он принял Глюка за одного из мальчиков Васи Шмаровоза, высматривающего возможную жертву. Местные налетчики переняли манеру одеваться у своего предводителя, и модный в их среде прикид в точности повторял одежду элегантного молодого человека того времени, каковым был и Феликс Францевич: светлые брюки, белый полотняный или пикейный пиджачок, светлая рубашка, темный узенький галстук, и конечно же, тросточка, и соломенная шляпа — канотье, и тонкие усики, и набриолиненый пробор.
Полиция, раздраженная вчерашней Васиной выходкой, бдила и блюла, и поэтому Глюк решил встречи с городовым избежать. Документов с собой у него не было — да кто в те времена таскал повсюду удостоверение личности? Кроме, может быть, мошенников. Ну, и приезжих. Еще потащит в участок, пока то да се, пока разберутся — времени уйдет много; да и вовсе Глюку не хотелось быть задержанным по подозрению, все равно в чем. И на службе могут случиться неприятности, и не только у него, Глюка, но и у Безобразного, Кузьмы Иннокентьевича, что уж точно никому не нужно. Да и полицмейстер, Михаил Дмитрич, расстроится и раздражится — не нравится полицмейстеру, когда всякие посторонние (вроде Глюка с Квасницким) суют нос не в свое дело.
Так что Феликс Францевич со скамеечки встал и двинулся в направлении от городового, не торопясь излишне, но и не слишком медленно. Чересчур спешить, конечно, было бы глупо — еще засвистит в спину. Глюку никогда еще городовые вслед не свистели, и испытывать это новое для себя ощущение он не торопился.
Заслышав за спиной пыхтение городового, Глюк прибавил шагу. Городовой тоже — расстояние сокращалось; Глюк уже почти бежал, но пыхтение городового все приближалось. Феликс Францевич почти что решил уже перейти на бег, но передумал, резко остановился и развернулся. Однако городовой, против ожидания, не требовал предъявления документов и не вопрошал грозно: "А кто ты такой, и что ты тут делаешь?" — нет, напротив, откозыряв, задал вежливый вопрос:
— Звиняйте, це вы господин Глик будете?
— Глюк, — поправил Феликс Францевич, слегка заинтригованный.
— Тут цидулку вам передали, от одной барыни. Из номеров хлопчик доставил. Очень звиняйте, — городовой протянул Глюку записку, еще раз откозырял и вернулся на свой пост.
"Цидулка", то есть записка, была сложенным вдвое листком почтовой бумаги со штампом "Hotel Londonskaya" в верхнем углу. На одной из внешних сторон крупным почерком было написано: "Господину Глику, который в полдень должен быть возле памятника Герцогу". А вот содержимое записки для Глюка осталось тайной. Может быть, если бы Глюк владел французским, как француз, он и смог бы разобраться в этих каракульках, начертанных дрожащей рукой. Но французский Феликс Францевич знал в пределах гимназического курса (с отметкой "удовлетворительно"). Так что единственное, понятое им, оказалось слово "monsieur" и число "14".
Однако гостиница " Londonskaya" находилась тут же, на бульваре.
Глюк вошел в прохладный вестибюль, поднялся на второй этаж, нашел дверь четырнадцатого номера, постучался.
Ах, как хорошо, что Феликс Францевич не читал детективов! Ни единой дурной мысли не пришло в его голову: ни о том, что его ждет засада, и его сейчас будут бить, ни о том, что это — ловушка, подстроенная злоумышленниками, и некая авантюристка будет соблазнять его с тем, чтобы гостиничная прислуга застала их вдвоем при компрометирующих обстоятельствах, ни о том, что сейчас он наткнется на труп Софьи Матвеевны Полоцкой, и попытается вытащить торчащий в сердце трупа нож — и в этот момент в номер ворвется полиция...
Так что стучался в дверь он совершенно бесстрашно.
Дверь отворила абсолютно ему незнакомая женщина в платье сестры милосердия. Глюк не успел произнести заготовленную фразу, как милосердная сестра спросила его:
— Вы мосье Глик?
— Глюк, — поправил Феликс Францевич.
— Извините. Она вас спрашивала многократно, и ждала, но сейчас задремала. Если вы имеете время...
— Да кто она? — Глюк пока что еще ничего не понимал.
— Больная. Я не могу ее будить, это ей вредно...
Говорила сестра милосердия очень быстро, словно тарахтела по клавишам "ундервуда" опытная машинистка.
— Да кто же ваша больная? — почти уже рассердился Глюк.
— А вы записку не получили? Она вам сама написала, а адрес надписывала я...
Глюк вытащил записку, развернул и продемонстрировал милосердной сестре:
— Если вы можете это прочитать, то пожалуйста, переведите мне.
Сестра подняла свои тонкие черные брови почти что до самой косынки с нашитым на ней красным крестом.
— Понятно, что после удара больная плохо владеет руками, и речью тоже...
Глюк почувствовал, что еще немного — и в этом номере гостиницы появится труп. Милосердной сестры. Которую он, Глюк, задушит. И с наслаждением.
Вы скажете — ну, что он за тупица, этот ваш Глюк! Вы-то давно уже догадались, что "она" — это Софья Матвеевна Полоцкая, кто же еще? Ведь никто, кроме Софьи Матвеевны, не знал, что в полдень Глюк будет возле памятника Герцогу, ну, может, еще Квасницкий — подслушав. Но записку накарябать по-французски Квасницкий вряд ли смог бы, да и на такой обстоятельный розыгрыш — со снятием в гостинице номера, с наймом сестры милосердия — у Квасницкого вряд ли достало бы времени и охоты. И сразу же, едва только записку эту развернув, Глюк подумал о Софье Матвеевне, и о том, что случилось нечто непредвиденное и неприятное, и именно ее, Софью Матвеевну, ожидал увидеть в дверях. Может быть, жара подействовала на умственные способности Феликса Францевича, или, возможно, тарахтенье милосердной сестры обладало неким гипнотическим действием, каким обладает бормотание цыганок, но нечто помутилось в его мозгах, и он никак не мог, как говорят в наше время, "въехать" в суть речей женщины.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
