Там мой брат!

Мысленно я помянул всех демонов орочьего пекла, прямо таки обязанных проявить гостеприимство по отношению к Нарану. И попытался вытащить свои ноги, а одновременно повернуться на бок. Чудом не заорал — так усилие отдалось в спине.

Отлежаться бы, отдохнуть — но нельзя. Кто же знает, когда вздумается проснуться остальным!

Не дай светлые Боги, захочет кто-то выйти по надобности или проверить, насколько хорошо Наран свои обязанности исполняет!

Были бы силы, я посадил бы его, чтобы поза была, как у живого — но и это до первого оклика. Некогда мне отдыхать. Встать... опереться-то не на что, свалюсь, скорее всего, без костыля. Значит — ползти. Ну ещё... хотя бы тридцать ударов сердца... мне же ещё надо, чтобы тихо!

И про Кошку не забыть. Про друга моего.

"Кошка!" — позвал я. "Спасибо тебе..."

Дотянуться — где там рукоять? Кошка, впрочем, не стала дожидаться, пока я трясущейся рукой ухвачу костяное ее изображение. Сама прыгнула в руку, как, бывает, соскучившийся кот толкается лбом в ладонь.

Я попытался вернуть ее в ножны, неловко так, и почти услышал: "да ладно уж! Давай лучше... себя в кучку собери... вояка!"

Что ж... Ещё немного отдышаться, сжать зубы накрепко, и вперед!

Руки вперед... расстояние — меньше шага, но больше не получается... Подтянуться... Выдохнуть... Набрать воздуха... Подтянуться... Оттолкнуться здоровой ногой... Подтянуться...

Так миновало, кажется, полночи. Если бы не видел я луну — подумал бы, что скоро рассвет.

Ткнулся лицом в траву, переводя дух. Никогда бы не подумал, что это возможно — выдохнуться, одолев смешное расстояние... Двадцать шагов или около того.

И ведь я полз, а не шел!

Только бы не испугались лошади. Орочьи скакуны — сторожа не хуже собак. Ну, милые! Я же вам не враг... Молчите? Пожалуйста, я вас очень прошу! Я свой. Я хороший. И вы... вы наверняка очень хорошие, ведь лошади не воюют... они как раз и страдают порою больше людей, страдают ни за что...

Холодная земля не остужала голову. Что же голова-то так горит! Я полежал неподвижно — недолго. Долго нельзя...

Гнедая кобыла щипала траву в двух шагах, не обращая на меня внимания. Я долго, пристально смотрел на нее, представляя, как подхожу к ней, глажу мягкую гриву... красивая грива, красивая, умная лошадка! Похлопываю ее по шее, подношу к морде большой кусок хлеба, посыпанный солью.

Он пахнет летом... и мирным временем.

Кобыла фыркнула, подняла голову от травы и уставилась на меня.

Ну, давай, милая... Давай подружимся. Я никогда не бил лошадей. А ещё я легкий, и бронь не ношу. Меня таскать легко. И хлебом я тебя накормлю, сам не съем, а тебе дам... только увези меня отсюда... пожалуйста...

Кобыла не торопясь переступила и подошла ко мне — я лежал в нескольких шагах всего.

Лошадиный нос потянулся к моему лицу. Я медленно поднял руку и осторожно погладил храп. Кобыла не возражала.

Помоги мне!

Я вспомнил прикосновения к своему сознанию души куга и представил, что точно так же касаюсь сознания лошади...

Помоги. Возьми меня на свою спину, и уйдем отсюда. Я не стану тебя обижать. И обязательно раздобуду для тебя хлеб с солью... обязательно... если доживу. А я должен, понимаешь?

Я думал об этом, упорно и с силой — если можно расходовать силу на мысли. Мне казалось, что да...

Пожалуйста. Давай будем дружить. Я легкий.... Я никогда не бил лошадей.... Буду чистить тебя, гладить, купать в речке...

Кобыла попыталась понять. Мне так казалось по внимательному ее взгляду. Потом наклонилась ещё раз, обдав меня теплым, пахнущим травой дыханием. Тихонько фыркнула... Я как будто услышал:

— Ну так садись... Если очень нужно... если потом будет хлеб...

"Не смогу", подумал я ей. "Я ранен, не заберусь. Лошадка... Птичка ты рыжая... присядь, прошу тебя . И я тогда заползу".

Лошадь вздохнула — совсем по-человечески — и тяжело, подогнув ноги, села на землю.

"Спасибо!" — чуть не сказал я ей вслух. И пополз... полез... даже не знаю, каким словом это можно было назвать. Скорее всего, каким-нибудь неприличным! Это наиболее полно отразило бы суть.

Главное, я боялся, что лошади надоест вот так сидеть, поджав ноги, и она попросту встанет — а тогда мне уж не взобраться. И не факт, что уговорю ее опять присесть. Интересно, КАК посылают подальше лошади? Наверное, заливистым, издевательским ржанием. Вот-вот, громкого ржания мне больше всего и не хватает...

Поэтому я карабкался, кусая губы и еле сдерживая стоны. Нога тоже решила напомнить, что она пробита. Ну а как же! Забыли тут про нее, видишь ли...

Неужели я сижу?! Добрался. Первый шаг, самый легкий, наверное... Теперь — удержаться и не упасть.

Сидеть было почти невозможно, мне показалось, словно Цэгэн опять орудует своей излюбленной камчой. Каждый шаг. Каждое движение. Но если я сразу лягу лошади на шею — как долго она будет это терпеть?!

Привязаться бы... но поздно. Вся надежда на здоровую ногу, на моё упрямство и доброту гнедой кобылки... интересно, можно ли бредить, сидя в седле?

Но я же не в седле — я без седла. Может, поэтому я могу бредить? Лучше бредить, чем стонать... нельзя мне тут выть, лошадь ещё испугаю, ей и без того запах крови не нравится, я же чувствую. А мне видится отец... и Комол почему-то... и вообще какая-то хрень непонятная, то ли орки, то ли эльфы, толпа и столб какой-то... и багровое пятно костра.

Пятно.

Я вздрогнул... и с трудом заставил себя открыть глаза.

Где я? Сколько уже еду так вот... ничего не сознавая, не соображая? Сколько же прошло времени?

Как назло, луна ушла за облако...

Каждый шаг лошади отдавался в спине и там, в боку, куда всё время старался ударить Наран. Всё-таки я его убил... Хотя не я, а Кошка! Спасибо тебе, Кошка...

Не терять сознание... Не терять! Лошадь — существо умное, и, не получая распоряжений всадника, вполне способна решить, что прогулка закончилась и нужно возвращаться к прежнему хозяину... Я же не дал ей хлебушка — только пообещал. Кобыла вполне могла рассудить, что нечего тут шастать невесть зачем по ночной степи, а лучше вернуться обратно, к оркам, к костру. Со мной на спине, ага...

Интересно, они не нашли меня — или не искали? Пропал эльф — и сурты с ним...

Или вовсе еще не хватились?

Сколько же длилось мое забытье?

Я с трудом запрокинул голову, но созвездия издевались, плавали перед глазами, превращались одно в другое, не давая даже узнать себя. Как же через реку поплыву? Хорошо хоть она рядом. Вот, блеснула вода.

Хотя...

Внезапно вспомнились слова Комола: "Там брод есть... далековато, правда... но на всякий случай запомни".

Козий брод! А я о нем и забыл совсем... Кажется, я как раз в ту сторону и ехал. Вернее, неспешно шла кобыла.

Знают орки о нем?

Может, сейчас там сидят и меня дожидаются...

А что же делать? Реку мне не переплыть — сил нет. Верхом, и пусть лошадь плывет? А если свалюсь? Мне же не забраться обратно...

Нет. Не знают они о броде. Иначе с плотом бы не возились. Не должны знать. Это единственный мой путь, похоже. И надо скорей.

* * *

Тревогу трубят. Тело как каменное — шевельнись, и крошка гранитная посыплется... Но я умею заставлять тело. Заставил и сейчас. Вскочил, поправляя доспех, и чуть не выронил пояс. Боль все еще непривычно шевельнулась во мне, и я начинаю ругаться. Грязно, мерзко, непристойно — так ругались на меня и таких, как я, надсмотрщики за рабами. А потом скидываю доспех и надеваю на себя пояс. Ну и пусть вышивка незакончена. Не в вышивке счастье. Мы и с одним клыком управимся, да, пояс? Да, молчит мне в ответ пояс. И одним глазом. А как же!

Надеть доспех я уже не успеваю и так и вылетаю на стену. Без железа, но при оружии. Что-то кричит мне Комол, на лице его — ярость и страх, и разочарование... а мне плевать. Я доспех-то надеть не успел, а ты еще хочешь, чтобы я терял время на то, чтобы остановиться и прислушаться? А хрена тебе свеженького не накопать, благороднорожденный?

Я скалюсь — волком, псом диким, росомахой безжалостной... Скалюсь и швыряю себя к зубцам. К оркам. К тем, на кого можно, наконец, обрушить свое горе. В ушах звенела война — железом и бронзой, и кованой сталью, и пели гимны войне верткие стрелы... мимо меня все пели, между прочим. Эдан мертв — а цацка его работает. Как батины часы — неумолимо и отчетливо. Вот еще одна мимо свистнула, жалобно так — не дали кровушки напиться... Не горюй, маленькая, я сделаю это за тебя...

Я пил эту бойню, как истомившийся верблюд пьет воду в долгожданном оазисе. Пил, пьянел и не мог остановиться. Даже когда пропустил от усталости какой-то чересчур везучий ятаган, и тот на радостях вспорол мне бедро — даже и тогда я не подумал об отдыхе. И потом тоже — когда поскользнулся в собственной крови и чуть не напоролся на легкое, совершенно несерьезное чье-то копьецо. Глазом. Это, наверное, чтобы вышивку на поясе уравновесить. Одним глазом я бы тут много навоевал, наверное... А вообще — какая разница? Что с глазом, что без него — я все равно буду их убивать. Тем более, что висок и скулу я все-таки не уберег. Рана кровит ужасно, мешается... все время приходится смахивать кровь. Ну да ничего. До смерти заживет. А не заживет, так и тем более — пофиг.

Если честно, не помню я ничего... Ну то есть так-то, ошметками, помню — как мы — их, а они — нас, а вот чтобы детали там последовательно или, скажем, как вообще все в целом было — ну ни капельки в памяти не задержалось. Не нужно оно там было, вот и не задержалось. Просто раньше я дрался и убивал, потому что ремесло такое у меня дурацкое, да и весело — когда вместе-то — чего уж скрывать... А теперь... теперь мне весело не было. И ремесло тут было совсем не причем. Просто сейчас у меня появился такой вот заскорузлый смысл жизни. Корявый, занозистый. С гнильцой. Но уж какой есть. И я убиваю. Меня тоже пытаются убить — и почему-то не получается. Хотя я вообще-то без доспеха тут ошивался всю эту бойню. Уж не знаю, как уцелел. Но это после нее, родимой, меня обозвали "крохой-оркустом"... неудержимым оркским чудовищем, только что росточком не удавшимся...

* * *

Я теряю себя. В час по капле. Или даже по ведру. Кровью своей разбрасываюсь, ухо мне одно смахнули за здорово живешь... и душа, да... мертвеет. Даже озлобление прошло, я теперь не буйный, со мной разговаривать можно спокойно... никто, впрочем, не рвется со мной разговаривать. Скучный я стал. Орки тоже как-то... не стремятся. Я уже к концу следующей бойни заметил — избегают они меня. Не хотя. Стрелами усыпали — не помогло. А я что, я пользуюсь... догнал, напал... поубивал тех, до кого дотянулся. И оркуста убил. Очень, оказывается, просто оркуста убить — бояться только перестать, и все. Идешь на него, он — на тебя, пока замахивается (мне раньше казалось, что он это делает очень быстро), подойти и убить. Мне сказали, что так не бывает. Даже эльфы не всегда могут двигаться быстрее оркуста, а уж убить его так запросто... не, не бывает. Я киваю. Не бывает, конечно. Кто я такой, чтобы спорить? На меня махнули рукой. Такой вот я скучный.

Комол говорит, что так нельзя. Нельзя от других прятаться. Я молчу. Я же не прячусь. Я иду к костру, я отвечаю на вопросы — если мне их задают... Вот ты, комендант, не задал мне сейчас вопроса — отчего? Мне даже ответить не на что...

Еще Комол говорит, что если так дальше пойдет, он меня выгонит в вылазку, пусть мол я там сам с орками разбираюсь... А я что? Я не против. Хоть щас. Не, не выгнал. Чего, спрашивается, обещал?

Нога болит. Это уже ничего. Пусть болит. Радует меня, милая... Правда, мне кажется, что это и душа тоже болит... но, может, оно и к лучшему. Вряд ли ты был бы в восторге, брат, если бы оттуда видел меня сейчас...

Иной раз мне кажется, что ты рядом. Вот-вот руку протяну — и коснусь. Бред. Наверное, я действительно спятил, ребята правы. Но я верю, что однажды ты все-таки улучишь минутку-другую, воспользуешься этими своими Прятками и улизнешь ненадолго Оттуда, чтобы проведать меня. Это такие, как я, не могут, не умеют... а ты — сможешь. Даже если к тому моменту меня уже тоже не будет в живых. Я буду ждать, Эдан. Я ведь очень терпеливый, знаешь ли. Я дождался тебя тогда, когда сидел в рабской клетке. Дождусь и в этот раз. Просто... не забудь там обо мне, хорошо?

* * *

Прошло пять дней. Хрен знает, что про них такого сказать... ничем они друг от дружки особенным не отличались, эти дни. Кровь, страх, и боль, и смерть, и гарью пропитан воздух — орки подожгли под стенами телеги с "земной кровью" и подмешали туда много всякой гадости. Кто вот подучил, а? Кому бы кишки отворить да над этими самыми телегами и подкоптить? И ветер в нашу сторону... У нас семеро умерли от отравления за полчаса, еще двенадцать — в последующие сутки. Потом Комол мрачно поднялся на стену и низверг на дымящую дрянь пару тучек с водой. А мы и не знали, что он так умеет. Правда, теперь у нас нет Комола. Точнее, конечно, он есть, но толку с него никакого — лежит мертвым грузом на лежаке у лекарей, только дыханием от трупов и отличается. Он же весь день и всю ночь медитировал, пытаясь наскрести сил на эти чудо-тучки. И выжал из себя все, без остатка. Лекари удивляются, что хоть на дыхание что-то осталось... Впрочем, важно ли это? Невеликая отсрочка, что уж... Лично мне было все равно. Лишь бы побольше орков с собой утащить. И все. Яд меня не взял, значит, еще попляшем с ятаганами... Дышать, правда, трудно. Не больно, нет — просто трудно. Словно на грудь гирю повесили пудов в пять, и с этой гирей мне и приходится вдохи-выдохи делать. И еще гортань вся ровно ободранная — от каждого глотка горит, точно я в нее не воду, а свинец расплавленный заливаю. Но это ничего, от этого я не умру. Голос, конечно, потрескается (уже потрескался), но ведь и мне не скоморохом на площадях зарабатывать, верно?

Комол в отключке, командовать и запрещать делать глупости практически некому, поэтому мы пошли на вылазку. Меня тоже взяли... ну, точнее, не смогли отказать. Ух, мы и порубились! Знатно! Увлекательно! Укрылись за воротами, только когда в крови уже поскальзываться стали, да и то не сразу...

Хотя если честно, никакого восторга я не испытывал. Ни во время боя, ни после... Больше всего я напоминал себе гномью махину. Точно то же самое получается — равнодушное стремление сделать свое дело. Словно меня давно уже задумали и создали исключительно для уменьшения оркского поголовья. Ну вот я и... уменьшаю. Прореживаю. Хорошо выходит. Устал только.

Сплю без снов. И мало. Все больше на стене пропадаю. Поэтому и к сигналу тревоги давно уже не опаздываю. Я, правда, и раньше этим не особо грешил, но раньше я и не каждую смену на стенах стоял. Раньше вообще все было иначе. И Эдан был жив... раньше.

Я стоял у стены и смотрел на орочьи отряды, потягивающиеся к Крепости. Они шли уверенно и безнаказанно, знали, падлы, что у нас стрел уже почти нет. То есть наших совсем уже нет, а то, что имеется — это орочьи стрелы, которые мы из трупов понаковыряли. А их не так уж много наковырялось, этих стрел. На всех гостей не хватит, придется мечами угощать.