Зоя Гавриловна сосредоточенно чистила внутренние полости от образовавшейся дряни и шила бедолагу-матроса восемь с половиной часов. Если бы она не держала в больнице хорошего запаса крови, дураку бы не жить. Не знаю, сколько вылилось из него ещё в клубе и по дороге, но не меньше литра крови этого молодого балбеса в смеси с алкоголем приняли только операционный фартук Зои Гавриловны и простерилизованные покровные простыни. Впервые увидел я операционные баллоны с человеческой кровью в непредставимых умом объёмах.
Я напрочь забыл, что курю. Периодически моему лицу становилось жарко в потоке нестерпимо ослепляющего света от ламп хирургического рефлектора. Капельки пота ещё сильнее разъедали слезящиеся от света глаза, и я, переставая видеть, что делаю, выждав и улучив момент, на секунды отворачивал лицо и тёр воспалившиеся веки то правым, то левым рукавом операционного халата выше запястья и края резиновой перчатки. Через каких-то полчаса от неподвижности и оцепенения, возникающих от очередного длительного усилия для растягивания раневого разреза вместе с ребрами, начали стынуть и потом неметь все больше, до покалывания, мои руки, намокшие и почти вываренные в резине, несмотря на тальк, щедро всыпанный внутрь перед надеванием хирургических перчаток. Руки, мои родные руки, которые повседневно служили мне, а я привычно, как и любой, их не замечал, на протяжении ночи постепенно тяжелели и деревенели, и я всё больше боялся, что они вот-вот откажут совсем. Никогда я не думал, насколько крепким и неподатливым является наше человеческое тело, и что работа интеллигентных хирургов относится к тому же предельно изматывающему разряду, что и труд портовых забулдыг-грузчиков или шкафообразных такелажников.
Чтобы не потерять с непривычки сознание и выстоять, я, глядя на неустанно работающие руки Зои Гавриловны, начал урывками вспоминать о том, как моя Надюша буквально только что, сегодня, нет, уже вчера, вечером, листая альбом с живописью, приобретённый ею всё в том же местном книжном магазинчике, читала нам вслух о великих фламандцах. В Антверпене до сего дня сохранился дом великого Рубенса. Не менее великий Ван Дейк, которого английский король Карл I сделал своим придворным живописцем, с натуры записывал огромное полотно в несколько часов. Великолепные портреты каких-то придворных всеми забытого казнённого короля работы Ван Дейка сегодня может видеть любой желающий. "Сколько же ещё она будет зашивать этого придурка?" — думал я о Зое Гавриловне, благословляя её великие животворящие руки и проклиная все и всяческие человеческие слабости, в том числе ближайшую, мою собственную — физическую. Наверное, от лицезрения крепкой фигуры Зои Гавриловны сам великий Рубенс пришел бы в творческий восторг и с удовольствием написал бы античную аллегорию с Зоей Гавриловной на первом плане. Скажем, заново переписал свой знаменитый "Союз Земли и Воды". Богиня земли Кибела зашивает истыканного ножами пьяниц бога морей Нептуна в операционной богом забытого сахалинского посёлка Комсомольск. Рубенс, может, и влюбился бы в неё. Но этой и скромной и божественно великой женщине выпал иной удел.
Когда утром мы вдвоём, с трудом передвигая очугуневшие ноги, переместили раненого на каталке в палату и переложили, Зоя Гавриловна принесла мне в мензурке пятьдесят граммов спирта, подала и коротко сказала: "От стресса, чтобы спал. Спасибо, Кирилл". Я помню, в синем свете туманного позднего утра, еле пробивающемся вглубь распадка между обступающих посёлок сопок в единственное, но большое квадратное окно ординаторской, медицинский спирт показался мне денатуратом, подкрашенным фиолетовыми чернилами, чтобы сдуру не тяпнули по ошибке. Такой обычно заливают в спиртовки. Я даже проверил спирт на просвет. А когда с осторожностью выпил, оказалось, что глотать почти нечего, чистейший спирт весь впитался прямо во рту, словно испарился ещё на языке.
Она подождала, пока мензурка освободится, и потребовала: "Покажи руки".
Я поставил сухую мензурку на подоконник и с удивлением протянул ей обе руки. Подумал, что она хочет проверить, не задрожат ли у меня руки после выпитого спирта. Или после сверхтрудной операционной ночи.
Зоя Гавриловна повертела в своих профессионально очень сильных руках мои пальцы так и эдак, погнула, выпрямила, потом ещё как следует их помяла и сказала: "Смотри-ка!.. С такой маленькой крепкой кистью только операции делать на малом тазе, бедные женщины тебя потом на руках бы носили. Бережные руки! Ну, марш домой спать, живо-быстро. И никогда больше не думай, что с ним могло бы быть". Сама осталась дежурить у постели спасённого моряка и вести приём уж совсем неотложных.
В посёлке всё уже знали. В тот наступивший понедельник мне передали на работу не выходить. Я и без того не в состоянии был пошевелить ни руками, ни губами, ни, тем более, разговаривать с домашними. Не смог позавтракать и долго не мог уснуть. Всячески стирал из памяти сменяющие одна другую кровавые картины ярко освещённого операционного поля, страшнее, чем на провинциальной скотобойне, но безуспешно, и пытался сосредоточиться на том, чтобы думать только о Зое Гавриловне и о том, что она не сможет уйти от раненого из этой захолустной больнички ещё несколько суток кряду, раз уж не способен был пока избавиться от непривычных ночных впечатлений. По ней ведь никогда не было видно на улице, что она возвращается домой после трудной операции. Она всегда была в идеальном порядке и полной боеготовности, как и её больница. Не сразу пришло в голову, как она с этой ночи доверительно стала обращаться ко мне на "ты". Сколько раз потом я посматривал на мои неожиданно для меня пригодные к хирургической работе пальцы и вспоминал удивительные слова Зои Гавриловны о бережных руках.
Теплоход "Хилок" забрал пострадавшего, придя снова в Комсомольск где-то через месяц или полтора. Парень учился уже передвигаться с палочкой, местные обидчики его навещали, снабжали куревом и подкармливали. Наверное, приносили и стандартную выпивку, чтобы мореман подбодрился и не засох на берегу. Не думаю, что заурядный местный казус попал хоть в какую-то сводку происшествий — кому это надо? Выжил человек — и ладно.
Зое Гавриловне от капитана и команды через весь поселок привезли на горизонтально установленной платформе трактора-трелёвщика невысокий бочонок малосольной сельди, килограммов этак на тридцать или сорок, никому и в голову не пришло взвешивать. Большую часть вкуснейшей, деликатесно приготовленной рыбы она передала в больницу и раздала ближайшим соседям, включая Соболевых. Хотя в нашем доме, как здесь и в любом, весь чердак был увешен вяленой рыбой, а в подполе, вместе с картошкой-моркошкой, хранились соленья-маринады, "хилковская" селёдка всё же очень понравилась. Стократ дороже рыбы была выказанная тружениками моря честь. И то и другое она приняла, как должное, без малейших эмоций.
И вот теперь мне крепко поверилось, что, не дай бог, случись что родами с Надеждой, Зоя Гавриловна не отойдёт от моей жены, пока всё не будет в полном порядке, из любых передряг на себе вытащит. Уже стоя на борту катера, я понял, что в ту трудную ночь Зоя Гавриловна выбрала меня, юнца, сопляка, не из-за моей якобы интеллигентности, я и не знал и не понимал тогда, что это такое, ведь каждый вкладывает в это расплывчатое понятие свой смысл, а я и сегодня радуюсь и горжусь, что стал авиационным инженером. Нет, не думаю, что я ей нужен был, как сугубо интеллигентная личность. Уж кто там был истинный русский интеллигент, так это она, Зоя Гавриловна. Случись горькая нужда, главврач, конечно, подчинила бы себе и заставила помогать обоих вечно похмельных подчинённых почти мужского пола: древнего больничного конюха с его кривыми грязными пальцами, а также предельно медленно, дремотно переставляющего по дороге свои старые нечищеные копыта мерина Николку, если бы рядом вообще больше никого не оказалось. Просто не всякий человек смог бы выстоять у операционного стола ночь напролёт, согнувшись, с руками на весу, стеснённым собственным дыханием и донимающим животом, мучительно передавленным совсем не маленьким весом своих же грудной клетки, плечевого пояса и головы. Вот почему хирургу, кроме всего прочего, нужны физическая сила молотобойца, выносливость вьючного осла и лошадиное здоровье. Наверное, я нужен был ей из-за моей молодости, из-за элементарной физической силы. Не окажись меня, она поставила бы к операционному столу обидчиков-пьяниц и заставила их сменять друг друга, если кто сляжет.
С Зоей Гавриловной Антоновой связана ещё одна не очень смешная медицинская история, в которой мне тоже пришлось принять косвенное участие.
В Комсомольске у меня появился временный приятель, студент-украинец Тарасик Москаленко. Мы работали в одной бригаде, жили неподалёку, вместе ходили обедать дома, поскольку столовой в лесоцехе не было, и по дороге судачили обо всём, что в мире происходило.
Как-то нас ещё до еды перехватила Зоя Гавриловна в косынке и плаще от холодного моросящего дождя, резиновых сапожках прямо на босу ногу и со своим дорожным саквояжиком в руке. И повела обратно к морю. Оказывается, в посёлке в очередной раз забузила старушка-хроничка, на которую время от времени находило, и она начинала гоняться за домашними с угрозами и швыряться в них всем, что под руку ни попадёт, а то и набрасывалась.
— Только отвлеките, — попросила Зоя Гавриловна, — надо поставить ей укол. Она как раз украинка, Тарас. Не сумеете отвлечь — разрешаю действовать силой.
Когда мы пришли, хитрющий, как сам Одиссей, хоть и юный, хохол Тарасик решительно постучался в окно и на чистисенькой украинской мове попросил у матинки разрешения зайти в хату, чтобы напиться, "бо в горлянке дуже засохло". Так же решительно он вошёл и в дверях приостановился. Заговорил с больной ласковым-преласковым медовеньким голоском. Она уже успела взять в руку кухонный нож, похожий на тесак, которым удобно щепать поленья на лучину для растопки, но вошедший оказался ей незнаком, зато вежливо говорил с ней на безупречном языке её далекой юности, и теперь она не понимала, как с ним поступить.
Продолжая безостановочно разговаривать и варьируя интонации, субтильный и гибкий Тарас исподволь двинулся от порога в кухню замысловатым лисьим обходным манёвром. Тут и я выступил из-за его узкой спины и заявил, что тоже очень хочу пить, просто вот на месте помираю от жажды. Меня старушка тоже видела впервые и теперь смотрела то на Тараса, то на меня, каким-то собачьим взглядом, склонив набок голову, как если бы и впрямь решала, то ли обгавкать, то ли кинуться и покусать, а то ли, на всякий случай, хвостом повилять. Вслед за Тарасом и я, переваливаясь, как медведь, медленно начал двигаться в чужой кухне по кругу, соображая, как обезоружить непредсказуемую сумасшедшую бабу, и некстати вспоминая, какими неожидаемо сильными вдруг оказываются вот такие полудохлые психопатки.
Только бабка отвлеклась на нас и от порога отвернулась, как из крытого двора внутрь, не скрипнув дверью, протиснулась всем полным крепким телом Зоя Гавриловна. Без промедления, без крика и гика, мягко, как тигр на жертву, она прыгнула к старухе, держа правую руку на отлёте, немыслимым приемом сбила бабку с ног и лицом вниз бросила на пол так, что из тощей утробы той вырвалось только что-то похожее на: "В-ве!.."
В мгновение ока Зоя Гавриловна оседлала бабку, усевшись ей прямо на лопатки, спиной к старухиному затылку, придавив, по-моему, ей и дурную голову, задрала на бабке грязную заношенную юбку и смаху влепила в оплывшую от возраста и уже совсем рыхлую задницу приличных размеров шприц. Мы с Тарасом открыли рты и остолбенели от изумления, глядя то на противную бабкину ж...пу, то на полные красивые голые колени главврача. Когда через минуту Зоя Гавриловна с видимым трудом встала со старухи, нам осталось только переложить унявшуюся больную на жуткую нищую провонявшую постель.
Я вспоминал эту и другие ей подобные дикие поселковские истории, уходя всё дальше от берега и продолжая успокаивать сам себя.
В открытом море качка усилилась. Всё труднее, уже словно взбираясь на гору, тащился катер с буксируемыми тупоносыми плашкоутами, оглядываться на них надоело, и мало-помалу моим вниманием завладел беспрепятственно и, показалось, независимо живущий вокруг меня безгорестный мир волн.
В Татарском проливе штормит часто. Ветры над Сахалином, бывает, проносятся сумасшедшие, видимо, такие или им подобные и называют тайфунами. На океан, мне тогда представлялось, за два месяца холодного лета я насмотрелся почти досыта с берега, причём, при всяком состоянии погоды. Регулярные приливы и отливы, и волны на поверхности вод всегда разнообразнейшие, — от ластящихся, при штиле, шаловливо или дремотно, смотря по твоему настроению, нашёптывающих извечное, манящих в себя и затем обжигающих ледяным холодом даже в июле и ещё относительно теплой первой половине августа, — до штормовых, беспредельно жестоких, бьющих слепо, без жалости, почти как при цунами. Такие суперволны ужасающе возносятся в твоих глазах у береговой черты и, вслед за этим, обрушиваются на пирс с грохотом, подобным протяжённому во времени и вдоль всего побережья грому или землетрясению. И трудно было понять, брызги ли от погибающей волны целыми потоками вздымаются выше прожекторной вышки, чудом выстаивающей под ударами водной стихии у самого края пирса, или это грозно и неотвратимо высвечивается в закатном небе высоко над берегом гребень ещё более мощной и яростной последующей волны. Или же то, наконец, подходит, накатывает знаменитый девятый вал!..
Может, там, у сумрачного сахалинского берега, возле Комсомольска, и сейчас грохочет усиливающийся шторм, но здесь, в океане, на качающемся борту маленького катера, я на себе понял, что абсолютно бесплодно судить о волнах, стоя рядом с мелкими водами на твёрдом берегу. Только теперь я по-настоящему оказался в мире волн, и уже внешний первый его облик показал мне, насколько бедны были мои представления о нём, насколько неожиданна и непригодна для человеческого обитания без технических ухищрений природа любимой, ласковой планеты в каких-то двух милях, буквально двух шагах от родного порога.
Больше всего меня удивило, вначале обеспокоило, а вскоре и устрашило отсутствие пенных гребней на вздымающихся волнах, отсутствие свиста и завывания ветра, потоков воды, проносящихся вдоль и поперёк палубы, и брызг, взлетающих выше мачт, всех этих знакомых по кино непременных атрибутов разыгравшегося шторма. Тем занимательнее оказалась в открытом море поверхность вод. Её, пожалуй, никак нельзя было именовать поверхностью — она была изумительно и неописуемо многорельефна, эта прихотливо и непрерывно перемещающаяся граница между неистовствующими без косм пены водами и величественно-плотным недвижным воздухом, который неподвижность не тяжелила, потому что над морем дышалось им свободно и легко. Совсем не так, как дышат здесь, задыхаясь, приезжие в первые две недели, пока не привыкнут к нехватке кислорода у океана.
Мне казалось, что воздух, если и движется вокруг, то потому только, что раздвигает его катер, то подталкиваемый снизу и тяжко взбирающийся на очередное, бьющееся под ним тело волны, то все так же неторопливо-медлительно проваливающийся в ущелье между волн, когда под днищем у него исчезает поддержка и опора, а катер живёт и продолжает бороться с водами и воздухом сам по себе, сообщая им свое движение и ни на что, кроме собственной крепости корпуса и надежности дизеля, не надеясь. Об этом твердили мне неколебимость палубы и передающийся через неё нутряной лихорадочный стук, даже не вибрации и не дрожь, от цилиндров неустанно работающего двигателя.
