— Пусти! Пусти! Пусти! — невнятно закричала она в мое плечо, брыкаясь изо всех своих невеликих сил. — Пусти, говорю! Оставь меня в покое! Уйди! Ханащтэ! Хоттойтэ! Пусти!
Я не отвечал. Краем глаза я видел удивленную физиономию Лены, явно намеревающуюся что-то сказать, но не обращал внимания ни на нее, ни на крики Оксаны. Я просто сел на скамью в центре беседки, не выпуская ее из объятий, позволяя ей биться, как хочет, лишь удерживая ее у себя на коленях. Деревянные брусья скамейки вдавливались в задницу. Спину между лопатками и поясницу от напряжения резала острая боль. Скрипел и подвывал костыль, пытаясь адаптироваться к хаотическим движениям. Однако я игнорировал все помехи. Я просто держал в Оксану в руках, ожидая, когда она выдохнется.
Хватило ее примерно на полвминуты. Ее движения стали все более слабыми и замедленными, выкрики все менее громкими и внятными. В конце концов она внезапно расслабилась, вцепилась в мою рубашку и громко заревела, пряча лицо на груди. Я утешающе поглаживал ее по плечу и волосам, чувствуя сотрясения ее тела и неприятный холод от быстро намокающей материи. В ее плаче уже не слышалось прежних истерических нот. Теперь им просто выходило гигантское напряжение, скопившееся за последнее время. У меня еще никто и никогда не плакал на плече, и теперь я с интересом прислушивался к ощущениям. Выходило, скорее, приятно — чувство сильного защитника детей и слабых. Однако особенно сосредоточиться на нем не удавалось: под влиянием постоянного вектора тело Оксаны постоянно сползало с колен, и его приходилось возвращать в исходное положение. Плюс все сильнее болела спина — у скамьи отсутствовала спинка, опереться я не мог ни на что, а костыль в такой ситуации помогал мало.
Наконец Оксана затихла, по-прежнему зарываясь лицом в мою уже насквозь мокрую рубашку.
— Все хорошо, — сказал я, поглаживая ее по голове. — Все на самом деле хорошо. Бандиты больше не придут. Тебе просто нужно отдохнуть.
— Дощтэ?
— Что?
— Почему? — Оксана оторвала лицо от моей груди и взглянула мне в глаза. — Почему ты меня успокаиваешь?
— В смысле?
— Ты же... вы же... вы же должны меня ненавидеть! Я же якудзе все о вас рассказала... из-за меня все...
— Дурочка. Ты здесь сбоку припека. Когда немного успокоишься и отдохнешь, посмотри запись нашего сегодняшнего интервью. Там столько всего накручено, что ты ничего не могла изменить.
— Я смотрела...
— Тем более. Мы рисковали и засветились в Хиросиме. Так или иначе, но нас нашли бы очень скоро. Или бы мы сами объявились. Нет, милая моя, ты дурочка, но вовсе не сволочь и не мразь. Скорее, мы должны извиняться за то, что тебя и всех остальных в историю втянули. Ну, успокоилась немного? А то на тебя смотреть страшно.
— Вы... вы на самом деле не сердитесь?
— Я сержусь! — грозным тоном заявила Лена, приближаясь. — Вот тебе за все плохое!
Лена подняла руку — Оксана испуганно съежилась — и прежде, чем я успел хоть слово сказать, отвесила девочке громкий смачный щелбан по лбу. Та, зажмурилась, тихо ойкнула, но потом удивленно открыла глаза.
— Ну и не больно, — буркнула она.
— Зато наказание. Довольна теперь?
Оксана не ответила. Она отцепилась от моей рубашки, обняла себя руками и замерла. Несколько секунд прошло в молчании, и я уже начал задумываться о новых реабилитационных мерах, когда она снова подняла взгляд.
— Алекс, — тихо сказала она, — положи меня на землю. Пожалуйста.
— На землю? — изумился я.
— Да. Вон туда, на склон.
— А-а... ладно. А зачем?
— Я... хочу почувствовать траву. Телом. Я... любила так лежать. В детстве. Летом. Когда еще могла... еще могла ходить...
Она осеклась и сглотнула.
— Теперь не могу, — с трудом закончила она. — В каталку... с земли самой забираться трудно. Пожалуйста. Несколько минут.
Я встал, держа ее на весу (костыль опять протестующе завыл всеми сервомоторами), вынес из беседки и осторожно опустил на травяной ковер посреди горячего воздуха и одуряющего свиристения кузнечиков. Она широко раскинула руки и уставилась в небо широко раскрытыми глазами. Я выпрямил ее безжизненные ноги, закрытые длинной юбкой и сел рядом. Лена опустилась с другой стороны.
— И все-таки, откуда у тебя мой игломет? — спросил я немного погодя.
— Украла, — она перевела на меня взгляд. Я вдруг заметил, что у нее глаза разного цвета — один карий, другой зеленый.
— Как — украла?
— Просто. Забралась по лестнице ползком, дотянулась до замка. Его можно проволокой открыть, меня отец научил. Нашла. Забрала.
— Зачем?
— Не знаю. В полицию отнести. Или просто так. Алекс, Лена... я же говорю, я мразь. Вы... вы добрые. Вы просто не знаете, какие бывают люди. Сволочи. Убийцы. Алкоголики. Наркоманы. Воры... Вы улетите к себе, так ничего и не узнаете. И не надо знать. Только... только... простите меня. Пожалуйста! Я... я не знаю, что на меня...
Лена положила палец ей на губы, и девочка замолчала.
— Этот этап мы уже проехали, — ласково сказала Лена. — Но если хочешь еще раз выплакаться, валяй, можешь у меня на плече. Мано все равно не поймут и не оценят. Оксана, милая мой, пойми — мы не дети, обижающиеся по пустякам. Мы гораздо старше тебя. Мы понимаем куда больше, чем тебе кажется.
Она ласковой ладонью убрала со лба девушки волосы, растрепанные ветром.
— Выговорись. Я вижу, тебе надо. Выговорись — и полегчает. Ты ведь откуда-то из северного Чжунго, да? Ка-тян упоминала про какой-то город в Сайберии. Ару... Уру...
— Иркутск, — подсказала Хина через внешний динамик.
— Ага, Иркутск. Как ты вообще в Ниппон из Чжунго попала? Чины ведь, кажется, с САД на ножах.
Оксана помолчала еще немного, потом начала говорить — медленно и неохотно, то цедя слова по одному-два, то горячо выпаливая сразу несколько фраз, надолго замолкая после каждой вспышки. Мы не торопили. Хотя в животе у меня начинало посасывать от голода, я не обращал внимание. Тело адаптировалось к прямым солнечным лучам, и тепло начало казаться даже приятным. Хотя голову заметно припекало (вот где была бы реальная польза от густой шевелюры, как у терриков), я не обращал внимания, только затемнил стекла окуляров. И слушал, окунаясь в ледяной кошмар совсем иной жизни, чем в тихом и мирном ниппонском городе-музее.
Вот рассказ Оксаны Черемезовой, лишь немного дополненный фактами о политике, истории и экономике, которые она не знала или просто не упоминала.
Родилась она в две тысячи восемьдесят втором году по терранскому летоисчислению, шестнадцать местных лет назад, в далеком северном городе под названием Иркутск. Местность под названием Сайберия имела странный статус. Формально она все еще являлась частью Русского Мира, и официально правил в ней святой православный император Кабаев Третий, назначавший своих наместников и собиравший какие-то то ли налоги, то ли просто дань. Однако фактически она превратилась в разновидность протектората Чжунго — с той лишь разницей, что перед обычными протекторатами в Африке и Южной Америке Чжунго брал на себя определенную ответственность. Сайберия же служила для него лишь источником ресурсов.
Население Сайберии уже более пятидесяти лет жило фактически само по себе. Из-за сурового климата местность издревле использовалась империями Русского Мира, как бы они ни назывались, в качестве места ссылки для преступников — и уголовных, и политических. Освобожденные часто не уезжали в прежние места, а оставались на месте. Из-за огромного количества людей, прошедших сквозь жестокие и кровожадные концлагеря, в Сайберии сформировалась своеобразная культура. Царил там культ оружия, физической силы и недоверия официальным властям любого пошиба. Экономика описывалась загадочным термином "теневая", в сути которого я так и не сумел разобраться — впрочем, не слишком и старался. Главное заключалось в том, что бизнес не только не рекламировал себя, но и всячески скрывал свое существование, чтобы не попасть под поборы или даже откровенный грабеж тех, кто называл себя "властью".
Полная анархия, впрочем, там не воцарилась. И Русский Мир, и Чжунго по-прежнему использовали местность для трудовых лагерей, "перевоспитывающих" диссидентов и участвовавших в добыче полезных ископаемых и необработанной древесины, а также обслуживания хранилищ радиоактивных отходов. Сверх того добыча и транспортировка ресурсов требовали наличия некоторой транспортной и промышленной инфраструктуры и общественного порядка. Так что официальная полиция Русского Мира вместе с неофициальными чинами-"смотрящими", как назвала их Оксана, старались поддерживать спокойствие хотя бы внешне. Для возобновления короткоживущего местного персонала (вы не поверите, но даже в наше время ожидаемая продолжительность жизни в тех краях не превышала пятидесяти терранских лет) на территории Сайберии функционировало некоторое количество школ и даже пара университетов. Они готовили технических специалистов для вспомогательных должностях на рудниках, шахтах, электростанциях, лесопилках и так далее. Один из таких университетов влачил существование в родном для Оксаны Иркутске.
Отец Оксаны происходил откуда-то с "коренной" территории Русского Мира — одного из тех немногих клочков, что являлись частью государства не только формально, но и фактически. Он четыре года "отсидел" в колонии под Иркутском за воровство или что-то похожее. Термин "отсидел", приведенный Оксаной по-русски, я тоже понял не до конца — формально имелось в виду пребывание в трудовом концлагере, но вкладывалось в термин что-то большее. Выйдя на свободу, больной туберкулезом (!) в открытой форме (!!!), он не стал возвращаться на родину и осел тут же, на месте. С грехом пополам залечив туберкулез (чины активно боролись с заразными болезнями, уменьшавшими количество дешевой рабочей силы), он нашел себе жену, малограмотную женщину из "деревни" — небольшого поселения, сосредоточенного на выращивании сельхозпродукции под открытым небом. Почти как экофермы в Ниппоне, только не ради "чистоты продукции", а потому что на запуск нормальной автоматизированной фермы не хватало денег. Через несколько лет перебравшись с ней из деревни в Иркутск, уже с годовалой Оксаной, он нашел работу в цехе по ремонту дорожной техники. Платили ему мало, на жизнь хватало с трудом, и он "подрабатывал" на иных работах, часто нелегальных вроде подделывая показаний тахометров на продающихся "с рук" автомобилях. Жили они в "общаге" при заводе — разновидности дормитория, с той лишь разницей, что предназначалась она не для временного проживания молодых студентов, а для многовлетнего обитания целых семей.
Отец Оксаны употреблял спиртные напитки "по-черному", то есть слишком много даже для Терры. Почти все время он ходил пьяным, даже на работе. Жену и дочь он бил — жену страшно, до кровавых ран и сотрясения мозга, дочь пока еще "любя", ограничиваясь пощечинами и подзатыльниками. В крайне редкие моменты просветления он каялся перед семьей, на оставшиеся гроши покупал конфеты и новую одежду и даже пытался "воспитывать" дочь (именно тогда она научилась от него вскрывать механические замки проволокой). Но чем дальше, тем реже это случалось. Жена не только не пыталась его останавливать, но даже и пила вместе с ним. Работала она то уборщицей, то дворником, то еще чем-то похожим, и алкогольная интоксикация ей мешала не сильно. Оксана часто голодала, питаясь какими-то объедками соседей, ходила в рваной грязной одежде, немытая. В холодном щелястом доме "общаги" ходили сквозняки, о горячей воде в бараках и не слышали, и от частого мытья можно было запросто заработать простуду, а то и воспаление легких. А воспаление легких являлось в тех местах смертным приговором: достать антибиотики, к которым у местных бактерий еще не появилась резистентность, было непросто даже для чинов — вахтовых рабочих из Чжунго.
Подрастающая Оксана ненавидела родителей и "общагу", в которой росла двенадцать лет. Однако жизнь не предвещала никаких перемен. Светила ей в будущем роль неквалифицированной работницы в какой-то из местных мастерских, как максимум — продавщицы в магазине (торговля в тех краях до сих пор преимущественно ручная), замужество за таким же алкоголиком, как отец, а то и роль матери-одиночки, надрывная, каторжная работа за мизерную зарплату и ранняя смерть в возрасте тридцати пяти — сорока лет. И то лишь при условии, что ее раньше не забили бы до смерти местные "гопники" (разновидность терранских молодежных банд) — просто ради развлечения.
Единственной отдушиной для нее стала школа. Формально среднее образование в Русском Мире все еще являлось обязательным, так что немногочисленные желающие могли ходить в школы бесплатно. Разбирать буквы кириллицы (местного алфавита) и правилам арифметики ее научила одна из соседок, так что Оксану приняли. У девочки не было наглазников, но в школах даже давали учебники — древние, из пожелтевшей от времени бумаги, но все еще способные дать крупицы знаний.
И она жадно их поглощала.
Учебники географии открывали для нее удивительный мир дальних стран и океанов, где жили невероятные животные: длинношеие жирафы, ласковые дельфины, крохотные колибри, стремительные гепарды, массивные слоны, сказочные жуки-носороги и прекрасные бабочки. Там возвышались гигантские башни переливающихся небоскребов и ездили блестящие автомобили. Исторические книги уносили в прошлое — обычно далекое, потому что последнее столетие зияло вырванными страницами и замазанными абзацами. Но ей хватало и того. Рыцари, кругосветные путешествия, античные и средневековые храмы, первые космические полеты двадцатого века и спуски в черные глубины океана — она глотала все подряд. С не меньшей охотой она ныряла в учебники математики, геометрии, физики, химии — сначала для младших, а потом и старших классов. Чертежи и формулы казались для нее такими чистыми, такими идеальными, такими оторванными от опостылевшей реальности, что иногда она даже мечтала стать такой вот геометрической фигурой, шаром или цилиндром, в мире других фигур. Она проводила в школе все время с утра до вечера — по крайней мере, там не дуло и не было родителей и пьяных горластых соседей.
Учителя, по большей части равнодушные чины, не обращали на нее внимания, но и не гнали. А один абориген-мано, отсидевший за "педофилию" (этти с подростками, официально не признанными половозрелыми по возрасту), даже всерьез увлекся ей — во всех смыслах. С ним в возрасте тринадцати лет она потеряла девственность, но никогда о том не жалела. Он был ласковым, никогда ее не бил и часто подкармливал, а этти с ним хотя и не доставляло особого удовольствия, но и не казалось неприятным. А еще он учил ее по-настоящему. Формально он преподавал "труд" — базовые навыки неквалифицированной работы, что-то типа того, чем я занимался в нашем дорме в качестве управляющего. Однако он обладал университетским образованием, полученным где-то на окраинах Русского Мира, в городе под названием Нижний Новгород — пусть и не самым выдающимся, но все-таки университетским. И свои знания он с удовольствием передавал Оксане. Он учил ее видеть взаимосвязи между, казалось бы, несвязанными предметами — как химические реакции позволяют создавать электрический ток, как абстрактные математические уравнения преобразуются в захватывающие рисунки, как правила рычагов позволяют с легкостью ворочать тяжелые коробки с мусором... Своим полудетским умом она уже начала задумываться, как бы выйти за него замуж, хотя и знала, что он занимается этти и с другими ученицами. Она быстро училась — от природы наделенная цепкой памятью и отличным воображением, она очень быстро превзошла в своей школе даже старших учеников. После одной из контрольных работ на нее даже обратил внимание директор. Будь она мальчиком, он бы наверняка постарался представить ее неформальным чинским властям города — те всегда искали способные местные кадры, не слишком избалованные высокими зарплатами метрополии. Но для девочек дорога была закрыта практически везде.
