А потом все рухнуло в одночасье.
Учителя зарезали какие-то "урки" — на улице, когда он вечером шел домой после занятий. Виновных не нашли и, скорее всего, даже не искали. Осужденных по уголовной статье о педофилии в концлагерях "опускали" (еще один термин, смысл которого я не понял), а статус "опущенного" являлся самым низким в социальной пирамиде Русского Мира, где-то на уровне безголосых животных. Вскоре отец скоропостижно скончался от цирроза печени, мгновенно перешедшего в терминальную стадию после употребления какого-то неправильного спирта. Потрясенная мать ушла в бесконечный запой, уверенно следуя по его следам. А сама Оксана, ослабленная недоеданием и холодной зимой, заболела полиомиелитом.
Ее мать испокон веков относилась к "антипрививочницам". Она ровным счетом ничего не знала ни о возбудителях болезней, ни о механизмах иммунитета, но искренне считала, что прививками врачи "травят людей", чтобы те побыстрее умирали. Отцу было все равно, и девочка за всю жизнь не получила ни одной прививки. Ни одной — несмотря даже на серьезное давление чинов-"смотрящих": Чжунго старался не допускать эпидемий у своих границ, тем более в местах концентрации своих граждан, и распределял вакцины бесплатно. До определенного возраста ей везло. Но вскоре после смерти отца она, совсем заброшенная матерью, ушедшей в очередной запой, почувствовала себя плохо. Лихорадку, головную боль и общую слабость школьный фельдшер (она продолжала упорно ходить в школу) отнес на счет простуды. Потом к ним присоединились рвота и боли в немеющих конечностях, и она уже не могла ходить в школу. Сердобольные соседи постановили, что она подцепила грипп, то ли обычный, то ли загадочный "желудочный", и давали ей какие-то жаропонижающие. Что происходило потом, Оксана помнила очень плохо — ходили какие-то люди, ее куда-то везли, больно кололи, ей было страшно, и она постоянно плакала.
А когда она наконец обрела способность соображать, ее первым воспоминанием стал длинный темный коридор, в котором она лежала на твердой каталке, и никак не могла спустить ноги, чтобы пойти в туалет.
Врачи в больнице распознали полиомиелит, но сделать ничего, в общем-то, не могли. Проникший в организм вирус так и не научились выводить, несмотря на несколько веков научного исследования болезни. Да никто, в общем-то, и не старался выхаживать сироту. Ее почти не пытались лечить. Целыми днями она лежала в коридоре на каталке, среди таких же несчастных пациентов бесплатной больницы, заброшенная и измученными работой медсестрами, и давно выгоревшими и равнодушными ко всему врачами. Никто не приносил ей судно, как нам с Леной в ниппонских госпиталях, и она ходила под себя, иногда несколько дней проводя в переполненном фекалиями, протекающем памперсе. Ее кормили отвратительной больничной пищей — судя по описаниям, я бы не смог ее есть даже под угрозой голодной смерти. Как она выжила, я так и не понял. Потом ее забрала мать, по-прежнему пьющая и окончательно забросившая дочь. К холоду и одиночеству добавился постоянный голод, зато убавились памперсы, которые пришлось заменить пожертвованным кем-то детским ночным горшком. Если бы не соседка, с которой раньше изредка спал отец, изредка ее подкармливающая и моющая, она так и умерла бы в темном углу комнаты под грудой вонючего тряпья, а заметили бы это разве что через несколько дней. Если бы вообще заметили.
Потом случилось маленькое чудо. Ее нашли местные "цыгане" — так назывались какие-то люди, не этническое понятие, а какие-то проходимцы, зарабатывающие эксплуатацией инвалидов. Ее посадили в инвалидную коляску — не ту, что сейчас, а просто неудобное жесткое кресло с двумя большими колесами и двумя маленькими. Передвигаться в ней можно было, только вращая колеса руками. Стояла ледяная северная зима с заваленными снегом улицами, и Оксану, закутав в шубу (разновидность термоизолирующей одежды), оставляли сидеть в коляске на углу улицы, собирая подаяние. (Здесь могу только отослать читателя читать статьи, поскольку в двух словах объяснить такое кошмарное и типично терранское явление невозможно.) Из-за холода она не могла попрошайничать слишком долго, ее "рабочая смена" длилась два-три местных часа. Потом у нее отбирали собранную мелочь, кормили, отвозили домой и оставляли до следующего дня.
Оксана быстро привыкла нищенствовать, впадая "на работе" в апатию и практически не обращая внимание на окружающее. Она ушла глубоко в себя, в мыслях путешествуя по дальним чудесным странам, океанам и даже в космосе. Наверное, только то, что она узнала из учебников географии и обществоведения, не позволило ей сойти с ума. Она держалась на наполовину сформированном, наполовину сломанном внутреннем стержне — и мечтала учиться дальше. И однажды после "рабочей смены" она попросила отвезти ее не домой, к пьяной матери, а в школу.
"Цыгане" поразились, но просьбу выполнили. Немногочисленные ученики приняли ее равнодушно. Издеваться над ней не пытались, но и помогать не помогали. Со смертью доброго учителя на нее практически перестали обращать внимание, и она в своей инвалидной каталке сидела на уроках в дальнем углу. Сидела — и жадно слушала даже то, что уже сто раз знала. А потом, уже в беспроглядной мгле, сгущающейся в зимней Сайберии уже вскоре после полудня, она самостоятельно катила свое кресло домой по ледяным буграм тротуаров, закусив губу и едва удерживая слезы из-за боли в руках и особенно в коченеющих пальцах. Остановиться, чтобы отогреть пальцы за пазухой, она не могла, чтобы не замерзнуть насмерть.
Разумеется, у нее по-прежнему не имелось наглазников. Но она делала какие-то пометки в бумажных тетрадях, которые прятала за пазухой, как величайшую драгоценность. Дома она нашла заброшенные учебники из школьной библиотеки, и вскоре во время своих "смен" она уже не сидела, понурившись, а читала и перечитывала истрепанные бумажные томики. "Цыгане" сначала сердились, но потом кому-то из них пришла в голову гениальная идея. Обычную табличку "Помогите собрать на лечение" ей заменили на оригинальную "Помогите собрать на учебу". Как ни странно, сборы пусть и немного, но повысились, и "работодатели" даже стали подкидывать ей новые книги.
Так прошла зима. Наступила холодная сырая весна. В четвертом месяце года пьяная мать погибла, оступившись на покрытой льдом лестнице и проломив себе череп о торчащий штырь. Оксана осталась одна. Даже на Терре в нормальной стране ее отдали бы в какой-нибудь приют, но ни Русский Мир в целом, ни Сайберия в частности нормальной страной не являлись. Она осталась практически без средств к существованию, несовершеннолетняя, одинокая и полупарализованная. "Цыгане" не позволили выбросить ее из комнаты и даже стали оставлять немного денег, чтобы ценный кадр ненароком не умер с голоду, но жизнь легче не стало. И тогда девочка уже всерьез задумалась о самоубийстве. Упасть с набережной в недавно вскрывшуюся реку, и все. Полминуты мучений, ничуть не более страшных, чем каждый ее день — и нескончаемый кошмар, который почему-то считается жизнью, останется позади. Вполне возможно, она так бы и поступила, если бы не случай.
Однажды утром — более солнечном и приятном, чем обычно, а может, она просто так домыслила позже — возле ее инвалидного кресла на улице остановились двое. Как и все жители Иркутска, она умела прекрасно распознавать статус человека с первого взгляда. Чины-вахтовики, чины-"смотрящие", чиновники и собирающие дань "менты", "чекисты" и "прокуроры" Русского Мира, "урки", "гопа", "попы", "работяги", "терпилы", "солдафоны", "кидалы", "чмыри", "бомжи" и так далее — она хорошо знала жизнь с ее уличной изнанки. И знала, кто походя выматерится в ее адрес, кто бросит мелкую монету, а кто — крупную купюру. Один из остановившихся явно относился к "смотрящим" из числа опытных. В легкой, но теплой одежде, не продувающейся даже ледяными ветрами Сайберии, он смотрел на Оксану едва заметными щелками глаз совершенно бесстрастно. На его лице не читалось никаких эмоций. Такие не подавали милостыню никогда — но никогда и не останавливались рядом, даже если почему-то шли пешком, а не ехали в машине. Однако второй — второй казался совершенно непонятным. От изумления она даже оторвалась от древнего учебника английского языка без обложки, который читала последние два дня. Непонятный человек лицом походил на чинов, хотя и отличался от них крупным ястребиным носом. Но он ежился в легкой, явно не по погоде одежде незнакомого фасона, прятал в карманы озябшие руки без перчаток, иногда вытаскивая их, чтобы отогреть дыханием, и вообще явно казался растерянным от промозглой иркутской весны. Однако его глаза за непривычно большими линзами наглазников смотрели на мир с живым интересом, и он явно не испытывал желания спрятаться в теплое помещение, как большинство других чинов на его месте.
Говорили эти двое между собой по-китайски. Как и каждый иркутянин, Оксана неплохо понимала северные и центральные диалекты и даже умела немного читать упрощенную систему. Сейчас она разбирала достаточно, чтобы понимать — обсуждают ее.
— ...типичное явление для местных краев, Морихэи-сан, — пояснял "смотрящий". — Нищие изображают из себя смертельно больных, чтобы им давали побольше, хотя на самом деле здоровее меня. Детей вроде нее часто эксплуатирует местная организованная преступность, обычное явление.
— Но она вроде бы не изображает смертельно больную, — удивился второй. — Что у нее в руках? Неужели настоящая бумажная книга? Смотри, что-то по-английски написано. А что там на табличке?
— У профессиональных нищих много разных приемов, — равнодушно пожал плечами "смотрящий". — Книга — действительно, что-то оригинальное. И на табличке написано "Помогите собрать на учебу". Но не надо обманываться. Она "учится" так же, как другие "болеют" — просто изображает. На самом деле она понимает в книге не больше, чем обезьяна. Просто изображает внимание. Все, что ей дают, отбирают мошенники-хозяева, так что ни о какой учебе речи не идет. Она, скорее всего, даже и по-русски читать не умеет.
— Хозяева?
— Да. Такие дети находятся на положении фактически рабов, но довольны и тем. По крайней мере, их кормят. Когда они подрастают и перестают вызывать жалость, их просто выбрасывают и находят других. Эти животные размножаются бесконтрольно, выбор всегда большой.
Оксана сама не поняла тогда, почему внезапно так взъярилась. Ее обычная апатия, окутывавшая ее невидимой броней, как-то мгновенно испарилась под нахлынувшим валом горячей злости.
— Я не животное! — резко, насколько позволяла слабость, крикнула она, мешая китайские и русские слова. — Я учусь! По-настоящему учусь, понял? Пошел отсюда, здесь не кино!
На мгновение бровь чина удивленно дрогнула, но тут же замерла. Коротким неторопливым движением он ударил Оксану по щеке тыльной стороной кисти.
— Заткнись, сучка, — сказал он по-русски. — Давно в полицию не попадала? Могу обеспечить. Идем, Морихэи-сан, — он снова переключился на китайский. — С нищими опасно общаться, можно заразу подцепить.
Оксана исподлобья смотрела на него. Окоченевшие пальцы плохо сгибались, и от удара книга выпала из рук на землю. Поднять ее самостоятельно она не могла. Ей хотелось орать, визжать, ругаться самыми грязными словами, которые знала — но она знала также, что натравить на нее полицию для "смотрящего" и в самом деле не составляло никакой сложности. А из отделения она могла и не выйти живой. Она не раз слышала, как людей забивали там до смерти — просто так, ради развлечения. А за нее даже никто не стал бы заступаться, даже "цыгане". Тем более "цыгане", платившие полиции дань. И хотя она еще несколько минут назад думала о самоубийстве, ей вдруг страшно захотелось жить. На глаза навернулись злые слезы, но она молчала. Заставила себя молчать.
— Знай свое место, тварь, — снова по-русски бросил чин, но уже без враждебности, скорее, для порядка. — Идем, Морихэи-сан. Нас уже ждут в университете.
— Нет, подожди, Лю-сан, — остановил его странный второй. Он наклонился и поднял учебник. Оксана напряглась еще сильнее — он мог ради смеха разорвать книгу, выбросить ее подальше или унести с собой. Однако вместо того странный мужчина раскрыл книгу в начале и заглянул в нее.
— Wats da capital of Zhongguo? — спросил он.
— Пекин, — от неожиданности Оксана растерялась и ответила, хотя и намеревалась молчать.
— Haw old ar yu?
Оксана растерянно смотрела на него. Слова казались знакомыми, но общий смысл оставался где-то на расстоянии чуть дальше вытянутой руки: вроде и близко, а не ухватишь.
— Haw. Old. Ar. Yu? — повторили странный мужчина, тщательно отделяя слова друг от друга. И Оксана вдруг поняла. Она уже видела этот вопрос в книге.
— Четырнадцать, — буркнула она. — Фор... форт...
Дальше слово не вспоминалось. Да и зачем? Побыстрее бы они ушли. Она насупилась и уставилась в колени.
— Ar. Yu. Ill?
— Я не говорю по-английски, — буркнула она.
— Но ты же читаешь учебник? — странный мужчина снова переключился на китайский.
— Два дня.
— Два дня? — мужчина задумчиво постучал пальцем по кончику носа. — Погоди...
Он ухватился за оправу наглазников и начал что-то делать. Оксана заметила, что его пальцы такие же озябшие, как и у нее, и так же плохо шевелятся.
— Меня зовут Макото Морихэи, — вдруг сказал новый мужской голос по-русски. Вернее, говорил сам странный мужчина, но едва слышным шепотом и на совершенно незнакомом языке, а громкий голос шел откуда-то из его глаз. — Я гражданин Северо-Американского Договора. Я живу в Ниппоне. Как тебя зовут?
Девочка растерянно смотрела на него. Ей стало страшно. На нее впервые обратили внимание такие большие люди — не только "смотрящий", но и настоящий иностранный турист. А по своему невеликому жизненному опыту она твердо знала: внимание означает неприятности. Возможно, побои. Издевательства. Может, даже изнасилование... хотя кто позарится на безногую?
— Как тебя зовут? — холодно повторил чин, тоже по-русски. — Отвечай. Живо!
— Ок... Оксана Черемезова...
— Ты действительно учишь английский? — только сейчас Оксана поняла, что говорят наглазники. Она слышала о разных чудесах, скрывающихся в умных очках с толстой оправой, но никогда не знала, как отличить вранье от правды, так что предпочитала не верить ничему. Значит, там, внутри, и в самом деле сидит человечек-переводчик?
— Учу...
— Два дня? И уже можешь понять простой вопрос?
Оксана едва пожала плечами.
— Ты ходишь в школу? — не унимался странный чудак. — Что еще ты учила, кроме английского?
Оксана молчала. Она перестала понимать, что вообще от нее хотят. Кроме погибшего учителя в школе, на нее никто никогда не обращал особого внимания. Ей становилось все страшнее. Краем глаза она заметила одного из "цыган", изредка приходившего ее проверять, но тот остановился на почтительном расстоянии. Он тоже прекрасно понимал, с кем связываться можно, а с кем не стоит, и вмешиваться не собирался.
— Пустая трата времени, Морихэи-сан, — поморщился чин. В его голосе снова появилось раздражение. Оксана съежилась, ожидая нового удара.
