— Бунт показал, что люди не верят никаким лозунгам. Люди верят холодильнику намного больше, чем телевизору. Люди прикинули: ага, вот поделится Союз на суверенные государства, и че? В Крым или там в Анапу на самолет визу покупать придется. Денег отдашь, а тебя еще и не впустят. На границах таможни встанут, апельсины подорожают. Начальники-то выкрутятся, а нам что, вместо отпуска в Норильске вековать? Потому что билет от Норильска до Анапы будет стоить, сколько квартира в том самом Норильске.

Иван Антонович потянулся, стукнув о стенку большим ежедневником.

— Кино хорошо это показало.

Поспелов презрительно фыркнул:

— Кино!

— Петр Николаевич! — Ефремов теперь смотрел прямо, неприятно.

Еще бы, думал Поспелов. Машеров и Серов люди понятные. Машеров до власти дорвался, Серов и вовсе купается в ней. Его ни при каком начальнике не отстранят. Не выборная часть ЦК страной правит. Страной правят вторые и третьи секретари. У которых все настоящие рычаги. Которые канцелярией заведуют. Которые сутками думают: кого на какую должность поставить. Это они на вершину возносят…

А Ефремов идеолог. Идеалист. Самое плохое, что есть в мире. Потому что все к своей идее приводит. Высунешься, забьет по шляпку. Не дотягиваешь — за шиворот подымет. А что придушит по дороге, то неважно. То спасаемый сам виноват, в Светлое Будущее не годится…

Ефремов сказал:

— Петр Николаевич. Ваш неизвестный покровитель…

При этих словах Серов издевательски хмыкнул.

— … Допустил вас лишь до малой части сведений “Тайны”. А столь презираемое вами “кино” смонтировали по большой части. Это не съемки, Петр Николаевич, понимаете? Это не каскадеры стреляли по Дому Правительства, это не наймиты Вашингтона ввели в Москву танки.

Поспелов глянул исподлобья, собравшись как бы в комок цвета сливочного мороженого: лицо и пиджак одним цветом.

— Ваше неверие понятно, — Ефремов развел руками. — Иван Александрович, дайте ему планшет почитать.

— Да нет наверное, — Серову идея не понравилась. — Он все равно не поверит. Скажет: “электроника достигла заоблачных успехов, бутафория это для космического фильма Клушанцева”. А мне сверхсекретную вещь сюда, в допросную, тащить.

Поспелов раскачивался на стуле; стул заскрипел. Наконец, Поспелов ухватился руками за столешницу, скрип умолк.

— Но коммунизм же нигде, — забормотал он, — и никогда! Пол Пот…

— Пол Пот себя коммунистом только называл.

— Но раскулачивание!

— Никакая страна не обошлась без аналогов раскулачивания, это, увы, главная историческая последовательность. В Англии “огораживание” произошло раньше, во Франции Великая Французская Революция случилась чуть позже, в Японии Война Босин, в любимой вашей Америке — Война за Независимость, в ходе которой Вашингтон и Белый Дом сожгли как раз любимые ваши англичане. Не то, что Советской России не существовало: князь-анархист Кропоткин еще не родился. Герцена декабристы еще не разбудили. Если коммунизм плох, а капитализм свят — отчего же в Первой Мировой людей ипритом травили?

— Но мы ездили к фермеру… Как его… Гарст! У него Хрущев машины для сортировки зерна хотел купить…

Серов перелистал свои бумаги, отложил: конечно, там по данной теме ничего не нашлось. Не к тому готовились перед началом допроса. Тогда Серов просто сказал:

— Гарст один такой классный парень, миллионер-фермер, а вот его сельские работяги живут хуже наших колхозников, потому что им приусадебный участок нельзя. Только фикусы в горшках. Большая часть успеха американских фермеров стоит на дешевых мексиканских арбайтерах.

— А советских колхозов — на ежегодной помощи студентов и солдат!

— При любимом вами Сталине — конечно. И мы по взмаху волшебной палочки такую практику не отменим, как нельзя вылечить за год легкие, прокуренные за жизнь перед этим.

Серов похлопал пальцами по столу. Машеров так и не произнес ни слова с начала допроса. Ефремов дышал ровно, глубоко, спокойно, и Серов никак не мог отделаться о мысли об атомном сердце главного идеолога Страны Советов.

Серов сказал тогда:

— Не вижу причины, по каковой мы должны перед вами оправдываться. Да, Советский Союз государство неидеальное. Я, как представитель “кровавой гэбни”, знаю, насколько. Знаю об изнанке несколько больше вашего. Но, Петр Николаевич, в человеке есть не только содержимое прямой кишки.

— А?

— Говно, Петр Николаевич, говоря попросту. Но не говном люди различаются, не по говну и ценятся. Коммунизма пока что нет на Земле.

— Знаю! — Поспелов пренебрежительно махнул рукой. — Через две пятилетки!

— Петр Николаевич, первый капитализм на Земле когда появился?

— Э… При чем тут? Впрочем! При Елизавете Английской.

— На двести лет раньше, в Чехии. Только назывался движением гуситов. Маркс не родился еще, никто не придумал, как это все в экономических терминах объяснить. Абсолютно все трактовали сугубо через религиозные нормы. Так, Иван Антонович?

— Так, — сказал Ефремов. Он думал, что Поспелова, конечно, вряд ли переубедят. А если даже и переубедят, приговор точно не изменится. Поспелов уже подготовил восстание. Люди уже погибли. Как там говорили смешные толстенькие мальчишки в своих пафосно-лучезарных космических книгах: “Из всех возможных решений выбирай самое доброе…” — Поспелов это правило нарушил… Правило? А говорят: “у коммунистов нет ничего своего”, но вот есть же зародыш этики. Почти “Тезисы” Лютера. И крови за них прольется, наверняка, не меньше…

Ефремов расправил плечи, выдохнул. Он сказал:

— Гуситы на религиозной теме сгорели. Им католические попы сказали: вы хотели двойного причастия, вот оно, даруем. Что-что? Какие там еще налоги? Вы о божеском радели — вы его получили. Отмены барщины вы же не требовали? Вот и отлично, не будем отменять. Оружие в землю, расходитесь по домам… Так сломали первый на Земле настоящий капитализм.

Ефремов захлопнул ежедневник.

— До расцвета капиталистической Америки и вашей любимой Англии прошла с тех пор ни много, ни мало, а половина тысячелетия. Как знать, сколько еще от нас до настоящего коммунизма. И будет, наверное, настоящий коммунизм похож на книги о нем, как мы на гуситов. Две руки, две ноги, голова — а больше ничего общего.

И по этой откровенности, по мечтательно-задумчивому тону главного идеолога — Ефремов явно для себя говорил, вряд ли замечая людей в комнате! — Поспелов понял: ему конец. С такими сведениями никто его никуда не отпустит. Он облизал губы. Выдохнул:

— Хорошо. Я назову фамилию… Того, из ваших. Я все расскажу! Я на суде показания дам! Если только…

— Если только?

— Если, това… Гражданин Серов, покажет мне ту… Исходную историю. Как оно шло без подсказок.

— Ишь, чего захотел!

Серов, однако, повел горизонтально ладонью:

— Петр Миронович, не беспокойтесь. Показания на суде этого стоят. Я ему дам подборку… Малую подборку. И сам, лично, проконтролирую, чтобы он этого ничего никому не разболтал. У меня в наркомате имеются… Оборудованные помещения.

— Под вашу ответственность… — Машеров махнул рукой. — Я даже выяснять не буду, зачем вам это понадобилось. Выводите арестованного!

— Каждый остался при своем, — вздохнул Ефремов. — Мы его не убедили. Следовательно, на его последователей наши доводы не подействуют. Надо искать что-то новое.

— Оставим потомкам, о чем поругаться. — Машеров повернулся к Председателю Комитета Государственной Безопасности:

— Товарищ Серов!

— Слушаю.

— Чтобы правильно составить обращение к… К стране… Я хочу знать, что у нас по другим фронтам.

— По другим фронтам, значит… Значит…

Серов листал принесенные сводки.

— … Внутри страны все по-прежнему. В крупных городах люди даже собираются на баррикады. Пока что нет сведений, за кого больше. Но сама решимость браться за оружие… Скажу так: настораживает. Год сейчас не семнадцатый и, к счастью, не сорок первый. Людям определенно есть, что терять. Но никто не сидит, не ждет референдума. Никто не запрашивает разрешений на митинги. Либо уверены, что не получат — либо митингу не верят, считают пустой говорильней.

Машеров слушал внимательно. Ефремов сделал пометку в большом блокноте и произнес:

— Вот здесь надо вставить блок… Минуты полторы… О народном единстве. Что все неравнодушные люди хороши уже этой вот готовностью отстаивать свое мнение с оружием.

— Даже неравнодушные враги? Они тоже хороши?

— Петр Миронович, и вы туда же… — Ефремов помассировал веки. — Вы уже поделили людей. В сердце своем. А душа, разделенная в сердце своем, не устоит.

— Не замечал за вами страсти к поповщине.

— За мной сейчас нет никакой страсти, кроме понятной вашим слушателям. Среди зрителей не только горячая молодежь. Более того. В той пачке фильмов, что пошли прокатывать неделю назад, Поспелов что-то предложил “молчаливому среднему.”

— Скорее всего, предложил сохранение текущего положения, которое молодежь и охреневшие при Никитке от вседозволенности экспериментаторы-академики постоянно меняют. Кто стоит за Поспеловым, уже установлено?

— Имеются только указания на конкретное лицо, — Серов провел по собственному лицу пальцами, крепко растер уши, чтобы не поддаваться сну.

— Расследование продолжается. Пока я бы не хотел… Смотрите, вот мы Поспелова взяли, осудили и приговорили. Тот, стоящий над ним, обязан принять какие-то меры. Попытку к бегству, попытку пасть в ноги-раскаяться. Что-нибудь он да обязан сделать. Это и станет подтверждением… Простите, товарищ Ефремов, я отвлекаюсь. Вы говорили: Поспелов предлагает людям стабильное положение дел, но может ли оно длиться вечно?

— На этом сделаем главный стержень речи. — Ефремов постучал карандашом по пунктам. — Сначала мы подстраиваемся вот этим и этим блоками. Все обращение минут пятнадцать, не больше. Так что на подстройку вам примерно тысяча знаков. Можете развить, как душа подскажет, но — три минуты, не более.

— Вы же будете суфлировать?

Ефремов кивнул и снова безотчетно постучал по сердцу ладонью. Примерно месяц назад он умер — там, в исходной истории. Если бы он лежал на печи молча, то самое произошло бы и здесь. Нет, как все-таки чудесно проницателен Высоцкий! Кто рискнул подставиться под случай, тот в могиле — или в почете.

— Итак, вы обращаетесь к людям Союза. Мягко сетуете, что-де пепел Октября стучит в их сердца, и порой прожигает слишком сильно. Сейчас иное время. Разногласия надо решать культурно. Не ради абстракций, а ради сугубой конкретики. Гражданская война обошлась нам в пять миллионов человек прямых потерь, и примерно двадцать миллионов нерожденных. Представьте себе гражданскую войну на современных танках, с ядерным оружием?

— Не надо представлять, — криво ухмыльнулся Машеров. — Есть кино. Тот “Черный тюльпан”, что сняли при Кирилле Трофимовиче. Я только теперь понял, зачем.

— Да. Мысли давно вброшены. Сейчас вам надо поднять закладки, сделанные фильмом за все эти годы в общественном сознании. Пятнадцать минут, Петр Миронович, не больше. Пусть люди останутся неудовлетворенными. Пусть начнут искать ответы. А мы сразу “Черный тюльпан” по всем каналам, выжимку. Мои сейчас ее делают. Кино-конспект. Кратко, тезисно.

— А если люди придут не к нашему фильму?

— Так ведь никакое иное кино проблему распада СССР не затрагивает настолько полно, жестко, по всем социальным слоям. Ничего иного никто не снимал. Только “Черный тюльпан”, все. Выбор из одного.

— А если все же это не сработает?

— Мы увидим реакцию по информации товарища Серова, и завтра наутро выпустим еще обращение, уже откорректированное.

— Наутро? Иван Антонович, тут не у всех сердце атомное. Хорошо бы часам к шестнадцати!

Бледной улыбкой Ефремов показал, что заметил и оценил шутку. Продолжил:

— Ваш главный посыл простой: дорогие сограждане, все вы посмотрели “Землю под черными траками”. Вот что могло бы случиться, если бы часть из вас пошла воевать за Поспелова, а часть — против. К счастью, мы до такого не докатились. Мы, понимаете? Никаких противопоставлений.

— Подать в том ключе, что: “все уже закончилось, всем спасибо, можно расходиться”?

— Именно так. Никаких призывов к оружию. Подведение итогов, мягкое сожаление о потерях, обещание во всем разобраться и всем раздать по заслугам.

Машеров некоторое время смотрел в ноябрьский вечер за окном. Вздохнул.

— Товарищ Серов, про Союз я более-менее представил. Что на Радуге? Бунт подавлен? Или товарищ Ефремов считает, что вооруженное выступление тоже надо не заметить?

Главный идеолог улыбнулся неприятно:

— Товарищ Ефремов полагает, что зачинщиков и участников бунта на Радуге надо расстрелять с показательной твердостью. Именно вот провести линию между мирными выступлениями — и теми, кто начал совершать необратимые поступки. Ломать построенное доверие, убивать людей — это все невосполнимые вещи. Никаких снисхождений, кто бы ни просил.

— Товарищ Серов… Подробности, все же.

— На Радуге заговорщикам удалось разагатировать только наемных рабочих. Сколько-то вахтовиков, сезонников, часть строительного батальона.

— Какую часть? Половину, треть?

— Одну десятую часть. Примерно сорок человек из пятисот. Но эти оказались еще и самыми хитрыми. Взяли машины и уехали куда-то, мы пока не искали, не до них.

— А что об этом говорят арестованные?

— Ничего. Вербовали там грамотно, горизонтальных связей между группами никаких.

— То есть, практически, они в бунте не участвовали? Просто дезертировали?

— Участвовали, Петр Миронович. Они первым делом офицеров перебили. Комсорга батальона ножом так истыкали, что даже я ругался, на что привычный.

— К ордену посмертно.

— Рассматриваем, — осторожно сказал Серов. — Не все понятно.

Машеров покривился:

— Не замыльте. Положительные примеры тоже необходимы. Что остальные?

— А остальные больше хулиганили на рабочих местах. Пытались поднять массы — но массы всех этих по большей части сразу вязали. Ограниченного успеха достигли только те бунтовщики, которые вообще не работали с людьми, а сразу начали жечь технику.

— Что бандитизм? Уголовные преступники, всегда оживающие в такие моменты?

Серов покачал головой:

— На Радуге поголовная грамотность и поголовное вооружение народа. В такой среде бандитам надо сильно думать, это не безоружных сгибать. А рецидивистов мы выпалываем, к счастью, уже двадцать лет. Еще при Никите Сергеевиче Дудоров начал процесс, так что уголовные кадры постоянно мельчают. Опытных урок там не нашлось, а большую часть прочих граждане сами… Скажу так: успокоили.