А вот то, что произошло дальше, я не могла предположить даже в страшном сне — настолько это было кошмарно, абсурдно и сюрреалистично. Дикарки, победно улыбаясь, стали деловито отрезать трупам головы своими жуткими ножами. И эти кошмарные трофеи они насаживали на копья и втыкали эти копья вдоль берега... И все это творилось под благосклонными взглядами вождей.
От многочисленного вражеского племени осталось не так уж много, около двух сотен — только женщины и дети, которых каким-то чудом не пристрелили. Уж не знаю, зачем их оставили в живых — едва ли я когда-нибудь постигну помыслы этих сумасшедших русских варваров. Некоторые из пленных были ранены, и теперь они жалобно подвывали и стонали.
Но кульминацией этого момента стало еще одно событие. Из толпы был вытащен мальчик лет двенадцати, по виду местный. Почему-то все были злы на этого несчастного перепуганного ребенка. Его, визжащего и отчаянно сопротивляющегося, чернокожие дикарки грубо волокли к небольшому плоскому пятачку земли, на котором собрались вожди, а я в это время с безмолвной мольбой переводила взгляд с одного русского вождя на другого — но видела в их глазах лишь холод, равнодушие и осуждение по отношению к этому мальчику. Вот один из них едва заметно кивнул — и одна из женщин преспокойно, не изменившись в лице, отсекла ребенку голову своим мачете... Минута — и голова мальчика пополнила собою ужасный частокол, а тело его, подобно телам остальных убитых, было раздето догола и брошено в реку. Увидев это, я покачнулась и рухнула в обморок, словно типичная, так презираемая мною, 'слабая женщина'...
Очнувшись, я увидела, что надо мной хлопочет Ольга, а остальные смотрят на меня — одни с тревогой и любопытством, а другие в общем-то равнодушно. Мне было очень стыдно за этот обморок, и я поняла, что дальше так продолжаться не может. Во мне накопилось столько напряжения, что я боялась непроизвольно взорваться. Неприятие, непонимание мешали мне адаптироваться в этом обществе. Я ломала голову, но не видела решения этой проблемы. Мне казалось, что у меня один выход — просто перестать существовать. Это лучше, чем прожить остаток жизни в мире жестокости и абсурда. Но я слишком малодушна, чтобы покончить с собой, кроме того, подобный выход из ситуации претил всем моим убеждениям. Что же делать? К моим мучительным раздумьям присоединялась настоятельная потребность ощутить рядом хоть какое-нибудь живое существо, которое могло бы меня утешить...
Убедившись, что со мной все в порядке, все разошлись по своим делам. Я встала, осмотрелась вокруг и увидела, что возле тех домов, в которых мы жили до того, как переехали в Большой Дом, творится какая-то приподнятая суета. Наши дикарки младших возрастов — и черненькие и беленькие — сновали туда-сюда с поручениями, топилась баня, а также печи в казарме и общежитии — да так, что из труб валили столбы белого дыма с искрами, а Петрович отдавал своим помощникам какие-то указания. Спросив у Ольги, что там происходит, я получила ответ, что вожди решили принять женщин и детей побежденных дикарей в наше племя. Она сказала, что это делается для того, чтобы не дать этим несчастным умереть с голоду, так как их мужчины убиты, и некому стало добывать для них еду.
Что ж, вот он — наглядный пример того, как мужчины ставят женщин в зависимость от себя, веками и тысячелетиями насаждая в их головах убеждение, что без мужчин они ничего из себя не представляют. А ведь если бы эти невежественные дикарки задумались о том, что они ничуть не хуже мужчин могут справляться с добыванием пищи, они и сами могли бы выжить, и тогда им не пришлось бы зависеть от чужого племени. Хотя какие из них добыватели — они же почти все с маленькими детьми... Как же они их бросят ради охоты? Тут опять постарались мужчины — в постоянном стремлении закрепить и усилить свое гендерное превосходство они внушили этим женщинам, что нужно рожать как можно больше, что это их главная обязанность, что они не могут выбирать собственное поприще... Несчастные первобытные женщины! Никто здесь не борется за их права, и оттого у них жалкая, беспросветная, полурабская жизнь...
И вдруг в моей голове что-то щелкнуло. Стоп! А я? Ведь я ничем не отличаюсь от этих женщин по своему положению. Все достижения феминизма здесь не имеют абсолютно никакой цены — ведь борьба за права женщин еще далеко, за тысячелетия, впереди... И я, увы, ничего не силах изменить сейчас. Не в силах, потому что я одна. Моя жизненная позиция стоит наперекор убеждениям всех остальных. Но все остальные более-менее довольны, одна я несчастна... Наверное, мне стоит смириться. Другого варианта нет. Наверное, мне стоит наконец начать думать позитивно и постараться увидеть хоть что-то хорошее вокруг себя. Ну вот, например, просто справедливости ради, исходя из своих наблюдений, не могу не отметить, что наши вожди трудятся не меньше, а даже больше своих подопечных, и при этом едят то же, что и другие члены племени, и живут в таких же условиях. Это так, но неужели же я начинаю испытывать к ним что-то вроде уважения? Не может быть. Наверное, здесь, где у меня нет ни одного единомышленника, мои мысли стали несколько извращаться — и вот я уже готова зауважать этих русских, этих угнетателей женщин, этих самодовольных обладателей мужских половых органов. Нет, не бывать этому. Они могут запудрить мозг своим затюканным женщинам и темным дикаркам, но только не мне. Меня им не обмануть. Хотя и признаю, что они не такие ужасные и отвратительные, как показалось мне вначале.
Пока я размышляла, в общей суете нашлась работа и мне — Ольга, раздуваясь от осознания своего превосходства, вручила мне веник из прутьев и вместе с другими нашими девочками послала подметать пол в нашей бывшей казарме. Она только и ищет повод, как бы меня лишний раз унизить. Мысленно отхлестав Слепцову этим самым веником по шее, я поплелась исполнять свою повинность наравне с бывшими своими ученицами. Ну что ж — по крайней мере, меня не заставили чистить сортиры...
Пару часов спустя я в числе остальных членов племени наблюдала, как священнодействует Петрович, совершая некий шаманский обряд. В ходе обряда помощницы шамана торжественно раздевали догола женщин и детей побежденного племени, причем делалось это на холодном ветру и под мелким дождем. Потом им обстригали волосы во всех местах, и Петрович зачем-то проводил этим женщинам — обнаженным, обстриженным наголо и дрожащим от холода — плоской стороной ножа сперва по шее, потом по губам, отчего каждый раз неприятный холодок пробегал по моей спине. Было во всем этом что-то глубоко чуждое мне, противнице всякого рода обрядов, которые, как известно, тоже являются не более чем хитрым инструментом подавления и подчинения.
После этого обряда самих женщин отправляли в баню, а их одежду уносили на прожарку от платяных вшей в жаркое место, где до этого сушились бревна для стройки. При мысли о насекомых, которые обычно паразитируют на людях из самых низших слоев, дрожь омерзения прошла по моему телу. Да неужели у всей этой толпы насекомые?! А вслед за этой мыслью подумалось и о других паразитах, от которых так просто не избавиться — о глистах и им подобных, включая возбудителей опасных инфекций. Кто знает, каких мерзких микроскопических тварей носят в себе эти грязные дикари, не имеющие представления о правилах гигиены... Мое богатое воображение уже рисовало картины страшных эпидемий, которые выкосят Племя Огня за несколько дней... И настолько яркими были эти картины, что ком подступил к моему горлу, и тошнотворный ужас от предчувствия грядущих бед едва не заставил меня снова потерять сознание. Но я усилием воли взяла себя в руки.
Мне хотелось верить, что и Петрович, как вождь и духовный лидер нашего племени, и мадам Витальевна, как медицинский работник, знают, что делают, ведь они уже приняли к себе две группы дикарок и вымуштровали их так, что от цивилизованных людей их отличает только одежда, в которой отсутствует хоть малейший клочок тканого материала. По крайней мере, ментальные различия не бросаются в глаза. Все они чистые, регулярно моющиеся, и от них — хоть от темненьких, хоть от светленьких — всегда приятно пахнет, а не воняет козлом, как от некоторых вроде бы цивилизованных людей у нас там, во Франции. Мадам Витальевна — она же ярая фанатка гигиены, и чистота телесная является ее религией, а гигиена ее богом. Не завидую я этим дикаркам, если они вздумают поступать согласно своим прежним привычкам, потому что гнев мадам Витальевны, называемой здесь Мудрой Женщиной, будет тогда ужасен.
Я смотрела на этих дикарей, стараясь абстрагироваться, и мне отчего-то вспомнились толпы беженцев, наводнивших Европу за последнее время благодаря политике Евросоюза... С одной стороны, процедура обработки беженцев не включала в себя таких унижающих человеческое достоинство вещей, как раздевание догола перед всеми, публичную стрижку налысо во всех местах и обряд условной смерти и возрождения к жизни. Все там у нас в Евросоюзе были цивильно, аккуратно и толерантно, все проникнуто уважением к правам человека.
С другой стороны, нашим чиновникам там, в Евросоюзе, было на самом деле глубоко наплевать, что станет с этими беженцами потом, и относились они к ним как к бездушным животным или механизмам, на содержание которых выделены деньги, которые теперь требуется освоить. Потому-то те и не желали адаптироваться. И мне вдруг стало ясно, что в принципе и отношение к нам, гражданам ЕС, было тоже чисто формальным и механическим, в то время как Петрович и другие вожди отнеслись к нам с искренним сочувствием и старались исправить те части нашей натуры, которые, по их мнению, не соответствовали местным условиям. Я говорю себе честно. Иногда от действий этих русских мне было очень плохо, но я никогда при этом не чувствовала, что им на меня наплевать. Никогда!
Точно так же по отношению к женщинам клана Волка и их детям было видно, что все члены племени Огня — от Петровича до самой последней девочки-мулатки — совершенно искренне переживают за женщин бывшего клана Волка и хотят, чтобы те как можно скорее отреклись от своей прежней грешной жизни и влились в наш большой и дружный коллектив. Тому же сопереживанию оказались подвержены и мои французы, которые еще совсем недавно страстно желали, чтобы этих людей убили, а теперь они бережно относят на руках чисто вымытых детей клана Волка в бывшее Общежитие Вождей, где те намеревались сделать что-то вроде детского приюта.
Да, мысленно я одобряла эту процедуру очищения, зная, что по большей части и баня, и стрижка, и избавление одежды от насекомых делаются в целях гигиены и профилактики инфекционных заболеваний, но тем не менее все это было ужасно унизительно для человеческого достоинства женщин, которые подверглись этой процедуре. Но, видимо, по-другому было нельзя. Насколько я знаю, это не первый такой обряд для Петровича, и еще раньше, почти в самом начале, он уже очищал таким образом от скверны тех миленьких афро, которые составляют почти половину нашего племени. Они были — подумать только — людоедами... Но, однако, нет у вождей племени более преданных сторонников, чем эти шоколадно-смуглые женщины и девицы, готовые ради них и на тяжелый труд, и на опасную битву. Видимо, в ходе этого обряда Петрович делает какую-то психологическую установку этим дикарям с примитивными мозгами — впрочем, так, вероятно, действуют все шаманы, колдуны и целители. Я вообще подозреваю, что этот Петрович не так прост, как хочет показаться. Наверное, такое сильное влияние на умы обусловлено хорошей подготовкой специалиста по психологическим техникам — гипноз, внушение, и т. д. Что, если все остальные просто находятся под внушением, и одна я — невнушаемая, потому-то мне так плохо? Да ну, это просто мои фантазии... По крайней мере, очень на это надеюсь.
7 ноября 1-го года Миссии, Вторник, около 8 часов утра. Дом на Холме.
День седьмого ноября, красный день календаря. Правда, эпическая победа над кланом Волков случилась на день раньше, как и связанные с ней приятные и не очень хлопоты. Но последующий 'разбор полетов' утомленные вожди решили отложить на завтра, по принципу 'утро вечера мудренее'. Масштаб событий лучше оценивать по прошествии некоторого времени, и тогда же решать, кто виноват и что делать. А то сгоряча, сразу после битвы, можно принять такое неверное решение, за которое потом будет мучительно больно очень и очень долго.
И вот теперь, глядя на бестолково толкающихся под мелким моросящим дождем женщин и уцелевших подростков бывшего клана Волка, не понимающих смысла мероприятия под названием 'зарядка', вожди клана думали о том, какая пропасть, оказывается, отделяет этих новеньких подопечных от полуафриканок и бывших Ланей, вот уже четыре месяца находящихся под их влиянием. Небо и земля. И хоть клан Волков далеко не бедствовал, всегда имея свой кусок мяса с жиром, об этих женщинах и детях сказать такого было нельзя. Марина Витальевна нашла у них целую кучу обычно обостряющихся в холодный период хронических болезней, в основном связанных с неправильным питанием, жизнью в задымленной атмосфере чумов и пещер, тяжелым трудом и рукоприкладством со стороны их бывших мужей, братьев и отцов. По сравнению с ними старожилки племени Огня выглядели как воспитанники элитного интерната рядом с бомжами. Чистые, опрятные, они даже в это холодное и промозглое время года пахли здоровым вымытым телом, а не прогорклым запахом 'мертвого ежика'.
Кроме того, приняв в себя остатки разгромленного клана Волка, племя Огня увеличилось численно более чем в три раза, а это значило, что весь расчет по зимним пищевым запасам летит к черту. По расчетам Сергея Петровича, если они попробуют растянуть весь имеющийся запас картошки на семь месяцев, то на одного человека в день будет приходиться не более ста грамм, а то и меньше. Урожай, который еще недавно казался вождям вполне достаточным и даже избыточным, буквально в один момент превратился в довольно малозначащий компонент обеспечения их продовольственной безопасности. Природа как бы говорила им:
— А вам слабо добыть где-нибудь еще пятнадцать-двадцать тонн продовольствия, желательно высококалорийного, безопасного с точки зрения паразитов, и такого, чтобы его было легко хранить?
— Да не вопрос, — ответили природе вожди, — высококалорийное продовольствие вот-вот косяками поплывет вверх по течению, да так плотно, что среди этих косяков будет стоять воткнутое весло. Местные бьют этого лосося острогами с мостков и лодок, у нас же для этого есть специальные сети, даже ни разу не использованные. Добыть можно хоть тысячу тонн, хоть две тысячи. Обработать эту рыбу, при наличии почти трехсот трудоспособных взрослых и тридцати шести стальных ножей тоже вполне возможно. Вопрос только в сохранности конечного продукта.
Самым известным и простым способом консервации рыбы и мяса является его засолка, при этом на один килограмм рыбного филе берется сто грамм соли. При подсчете у вождей получилось, что для того, чтобы племя Огня с гарантией пережило зимний сезон и обычную весеннюю бескормицу, необходимо добыть и законсервировать около пятидесяти тонн рыбы в чистом весе, в смысле в филе. Никаких проблем в этом нет, если подходить к задаче с точки зрения наличия рыболовных сетей, пригодных для потрошения стальных ножей, и людей, готовых работать этими ножами посменно хоть круглые сутки и при свете дня и при электрических лампах.
