А еще они прилетели из космоса.
В хмуром северном Иркутске, где почти не случалось ясных дней, а над городом стоял плотный смог от заводских труб и домашних печей, разглядеть звезды на небе удавалось крайне редко. Да Оксана и не смотрела на небо. Но в Кобэ-тё, расположенном куда южнее, вдали от ярких огней крупных городов, с куда более чистым воздухом, она могла видеть ночное небо во всей его красе. Особенно — благодаря наглазникам, добавлявшим резкости и дополнявшим мир тем, что нельзя увидеть невооруженным взглядом. Очень часто ночами она смотрела в окно или даже выезжала в своем кресле на улицу и часами просто смотрела вверх. Она нашла в Сети карты звездного неба и выучила несколько десятков созвездий и пару сотен отдельных звезд. Находя их взглядом во время своих бдений, она с трудом сдерживала рыдания. Туда, вверх, она могла попасть не больше, чем остаться в Ниппоне. Там, наверху, она знала, есть невесомость. Состояние, в котором не нужны ноги, чтобы свободно передвигаться. Где можно свободно парить, не чувствуя каменной тяжести нижней половины тела. Где достаточно толкнуться рукой, чтобы оказаться в другом конце комнаты или даже космической станции. Там даже без ног она могла бы снова почувствовать себя нормальным человеком — но безжалостная судьба закрыла ей и эту лазейку. Даже короткая туристическая вылазка стоила для нее непомерно дорого, совершенно неподъемно с ее мизерными карманными деньгами. А остаться там... да кому она вообще может потребоваться, нищая инвалидка из погрязшей в варварстве, почти несуществующей страны? Кто ее примет? Там ведь даже милостыню просить не у кого...
И вот перед ней оказались двое из запретного мира мечты. Двое, небрежно употребляющие странные словечки типа "бездых", "безвес", "комбез", "баллистическая траектория", "холодные движки". Двое, очевидно, чувствующие себя в невесомости как рыба в воде, а теперь еще и быстро осваивающие земную поверхность.
Двое, воплощавшие в себе все, что она не могла получить ни за что и никогда.
Оксана возненавидела нас уже при первой встрече на крыльце дормитория, еще даже не зная, кто мы такие и что здесь делаем. Потом, в школе, ее ненависть только усиливалась — начиная с первых дней, когда мы, вроде бы инвалиды, так легко и непринужденно с первой же попытки освоили гоночные карты. Она понимала, что ее чувства совершенно дурацкие и глупые, что мы не сделали ей ничего плохого, что она не должна так о нас думать. Но поделать с собой ничего не могла. Она стискивала зубы при встречах, кивая, здороваясь, и выполняя прочие ритуалы, чтобы не казаться грубой хамкой, но старалась как можно больше нас избегать.
Она знала, как может нам навредить. В тот день, когда она со стиснутыми зубами наблюдала за нашими первыми перемещениями по школьному треку, к ней подошел странный мужчина. Точнее, нет, не странный. Ее прошлое безошибочно подсказывало: он тоже из "цыган". А может, и хуже — из "гопников" или даже "урок". Она не смогла бы объяснить, как поняла, но какие-то мелкие детали поведения, мимики, обертоны речи выдавали его с головой. Не говоря уже про татуировку — в Иркутске их делали очень многие, даже не имевшие к преступникам никакого отношения, но в Ниппоне их носили в основном те, про кого пугливым шепотом роняли страшное слово "якудза".
Тот мужчина тоже наблюдал за нами, пользуясь открытостью школьной территории в честь праздничной недели. Вряд ли, однако, он в тот день подозревал, что разосланная по преступной сети информация о нашем поиске относится к двум соплякам в гоночных картах. Скорее, он просто сканировал местность на предмет новых возможностей. Однако, остановившись рядом с Оксаной и какое-то время наблюдая за гонками, он не упустил возможностей для вербовки.
— Круто гоняются, нэ? — проговорил он в пустоту. Оксана бросила на него сумрачный взгляд. Инстинкт уже подсказал ей, кто он такой, но она не слишком боялась. Она уже усвоила, что в Ниппоне даже самые крутые урки на публике держались тише воды ниже травы. Нападения здесь и сейчас она могла не опасаться.
— Круто гоняются... — повторил якудза, пожевывая травинку уголком рта. — Тоже туда хочешь, о-дзё-тян?
"О-дзё" в Ниппоне уважительно говорили пафосным девочкам из богатых семей, однако панибратский суффикс "тян" явно указывал, что над ней издеваются. Оксана не отреагировала.
— Мы ищем двоих, — якудза и не ожидал реакции, словно разговаривая сам с собой. — Пустоброды. Люди из космоса. Очень плохие люди. Сбежали, не заплатив долги. За них дают большую награду. Заметишь кого подозрительного — дай знать.
Тихо звякнуло — во входящем буфере появился броадкаст с контактом. Не обращая на нее больше внимания, якудза ушел из прохода на трибуны. А Оксана осталась, чувствуя нехороший холодок вдоль позвоночника.
Контакт лежал в буфере почти месяц, не сохраненный, но и не стертый. Девочку раздирали противоречивые чувства. Она знала, что урки делают с должниками в Иркутске, и не сомневалась, что даже в тихом мирном Ниппоне происходит то же самое, только тайно. Хотя ее уверенность в том, что мы — те самые пустоброды, крепла день ото дня, а ненависть полыхала все сильнее, она не могла перешагнуть черту, после которой, она понимала, пути назад нет. А потом — потом у нас с Леной отключились костыли и случилось то самое совещание в онсэне, где мы рассказали девочкам о себе и Хине. Оксана подслушивала из коридора через щель в приоткрытой двери. Хотя она сама отказывалась разговаривать о нас с остальными девушками, она почему-то ждала, что ей тоже все расскажут — или хотя бы попытаются.
Но никто ей не рассказал. Ее снова забыли. Она снова оказалась никому не нужной. И ее иррациональная ненависть заполыхала с новой силой.
И пару дней спустя она, уже окончательно не понимая, что и зачем делает, открыла канал до того самого контакта. Она назвала лишь наши имена — и школу.
А на следующее утро, когда все население дорма отправилось в школу смотреть на выступление додзё Мотоко, она осталась, чтобы тайно пробраться в наши комнаты. Ползком взобравшись по лестнице, она вскрыла примитивные механические замки куском проволоки и быстро обыскала наши вещи. Мой игломет я особенно и не скрывал — он валялся на полке в шкафу. Сеть подсказала Оксане, что именно она держит в руках, и она решила оставить оружие себе, чтобы в случае чего оправдаться в полиции. Сунув игломет в карман, она сползла обратно на первый этаж — и тут в дормиторий вломился совершенно незнакомый мужчина. Он бесцеремонно сунул ее в кресло, кресло закатил в машину и сорвался с места так, словно за ним гналась вся полиция города.
— Молодец, — безразлично сказал он. — Хорошо сделала. Торадзима-сама шлет тебе личную благодарность. Сейчас приедем в школу, покажешь их на всякий случай, и свободна.
Оксана поняла все сразу. Она уже отправила наш снимок. Не было никакой нужды заставлять ее ехать в школу. Ее собирались повязать с якудзой публично. Зачем? Затем, чтобы потом сдать полиции как местного агента бандитов. Она знала, что урки действуют именно так, подсовывая случайного козла отпущения, чтобы отвести внимание от реальных людей. Козел плюс немного денег на лапу следователю, чтобы никто не смотрел не в том направлению — и фраер уезжает в лагерь, а урки остаются. А может, ее просто убьют там же, на месте, чтобы она не смогла ничего рассказать, смущая следователя. Ее охватил приступ паники. До нее внезапно дошло, что она сделала и с кем связалось. Нет, она и раньше понимала, что бандиты везде одинаковые, во всех странах, но, оглушенная эмоциями в наш адрес, совсем перестала думать о последствиях.
— Не напрягайся так, — конвоир выдал в ее сторону оскал, должный изображать ободряющую улыбку, но лишь перепугавший ее еще сильнее. — Нам с ними только поговорить надо. Никого убивать не надо... сегодня. Поговорим и уедем. Вакатта? Вакатта ё!?
И тут Оксану охватила апатия, такая же могучая, как и предыдущий приступ паники. Всё. Ее история закончилась. Даже если ее не убьют, она станет сообщницей бандитов. Ее посадят в тюрьму или выбросят обратно в Иркутск или куда-то еще в Русский Мир, где она сможет лишь сдохнуть под забором от голода или насмерть замерзнуть. Или сначала посадят, а потом выбросят. Она своими руками уничтожила свое будущее, отдала якудзе двух людей из далекого космоса, не причинивших ей ничего плохого. А еще она страшно подвела доброго дедушку Макото, столько для нее сделавшего. Его обвинят в том, что он привез такую, как она, из Русского Мира, хотя и знал, что там существуют только олигархи, урки и терпилы, а она явно не олигарх. Ему придется с позором уйти в отставку. Но она уже ничего не могла сделать, только надеялась еще не омертвевшим уголком сознания, что ее убьют сразу, а не бросят полиции, как кость голодной собаке. Тогда она хотя бы не испытает весь последующий позор и сознание вины. Ее не могли всколыхнуть ни кортеж больших автомобилей, к которому они присоединились, ни стрельба на улице, ни вид школьного спортзала с согнанными в центр заложниками. Она почти перестала осознавать окружающее — и слегка пришла в себя, только когда оказалась лицом к лицу с нами. Только тогда она попыталась сопротивляться.
Остальное мы видели.
Она сама не знала и не помнила, как сунула мне в руку игломет. Ясно воспринимать окружающий мир она начала только в больнице. Два часа ее обследовали, мяли тело твердыми теплыми пальцами, просвечивали томографом, делали анализы крови, слюны и вообще чего только можно, снимали кардиограммы и энцефалограммы, отпаривали в теплой ванне с запахом трав и морской соли, разговаривали мягкими успокаивающими голосами, стучали инъекционным пистолетом в шею и сгибы локтей... Потом ее, наконец, сонную и снова не воспринимающую реальность, отвезли в палату и оставили в покое. Перед тем, как отрубиться, она успела только попросить, чтобы к ней никого не пускали, и особенно — нас с Леной: даже мощные транквилизаторы не могли приглушить ее чудовищное чувство вины.
Полиция допросила ее только один раз. Невысокая улыбчивая женщина в обычной одежде, без наглазников, с добрыми морщинками вокруг глаз, проговорила с ней не дольше десяти минут. Оксана рассказала все с момента встречи с агентом якудза под трибунами гоночного трека, не щадя себя ни единым умолчанием, не позорясь ни единым словом самооправдания. Женщина-полицейский только тяжело вздыхала и сочувственно качала головой. Оксана не услышала ни одного слова упрека, от чего ей становилось только тяжелее.
— Я во всем виновата. Меня надо отправить в тюрьму, — под конец глухо сказала она. — Депортировать. Я преступница. Я все расскажу под запись. В суде расскажу...
Женщина, чье имя Оксана так и не запомнила, ласково сжала ее ладонь в своих.
— Все хорошо, Оксана-сан, — ответила она. — Тебя не посадят в тюрьму и не депортируют. Хай, соо дэсу, ты виновата. Но гораздо больше виноваты те, кто по долгу службы обязаны тебя поддерживать и опекать. Да, тебя попросят повторить еще раз — только раз — то, что ты уже рассказала мне, но не более того. А еще я знаю очень хорошего психолога, специализирующегося на подростках, в том числе гайкокудзинах. Он тебе поможет. Просто потерпи еще пару дней.
— Я привела якудзу...
— Якудза уже месяц ищет пропавших внезов всеми своими силами. Их уже нашли и без тебя. Даже если бы ты им не сообщила, их бы поймали не сегодня-завтра. Ты всего лишь слегка ускорила события.
— Но я...
— Никто из хороших людей не погиб, даже почти не пострадал. А еще ликвидирована одна из самых крупных и опасных группировок якудза во всем Ниппоне. Ты оступилась, но и исправилась. Ты очень мужественная девочка. Если бы ты не подала вовремя оружие Алексу-сан, Торадзима убил бы его. И Лену-сан, вероятно, тоже. Твой грех искуплен в полной мере, Оксана-сан. Только поговори с ними, извинись еще раз. Они поймут и простят.
— Не простят. Я бы не простила...
— Оксана-сан, в японском языке есть такое слово — котодама. Его сложно перевести на другие языки. Магия речи, дух речи, сила речи... В словах заключается мистическая сила, способная менять мир. Не надо бояться того, что может случиться. Извиниться перед ними — твой долг, а дальше котодама сделает все куда лучше, чем ты могла бы надеяться.
В палату заглянула медсестра, и женщина со вздохом поднялась.
— Мне пора, Оксана-сан. Мне разрешили поговорить с тобой совсем немного, и я уже провела здесь слишком много времени. Отдыхай и ничего не бойся. Все плохое осталось в прошлом. Саёнара.
Она поклонилась и вышла. Оксана снова осталась одна.
Ей не помогли ни транквилизаторы, ни отдых, ни разговор. Чем бы ни являлась та котодама, в словах женщины-полицейской она отсутствовала. Магия не сработала. Чувство вины в Оксане росло с каждым часом, каждой минутой. Ее отпустили в дормиторий, и она приложила все усилия, чтобы не сталкиваться с нами даже случайно. Умом она понимала, что действительно обязана извиниться. Но встретиться с нами лицом к лицу было выше ее сил.
А наши головы занимало совсем иное, чтобы о ней вспомнить.
Она знала о конференции и очень хотела послушать, но побоялась явиться в школу лично. При мысли о спортзале перед ее глазами вставала картина согнанных в центр заложников и боевиков вокруг. Посмотреть интервью придут многие из тех, кто сидел тогда на полу под дулами автоматов. Даже если ее не заметим мы с Леной, она наверняка столкнется лицом к лицу с кем-то из них. А это казалось немногим хуже, чем встретиться с нами. Ее и раньше держали в отдалении, за невидимой стеклянной стеной отчуждения — а теперь стена наверняка превратится в шквал ненависти и презрения. Сидеть в четырех мрачных и душных стенах она уже не могла, а потому вызвала свою спецмашину и уехала сюда, в беседку. Быстро собирающиеся тучи ее не отпугнули — она надеялась, что ее, может, убьет молнией.
Но молния не спешила. Наоборот, после краткой грозы и короткого ливня, тучи рассеялись, выглянуло солнце. Слушая наше интервью, она все больше осознавала, что наделала: не только напустила бандитов на школу, не только отдала им двух ни в чем не повинных людей, не только рискнула жизнью младших детей, но и поставила под удар само будущее человечества. Наверное, существуют преступники и покрупнее ее, но их еще следовало поискать... Насилуя себя, она заставила себя досмотреть интервью до конца, и даже внезапно пошедший фальшивый поток, который она распознала с первого кадра, ей не помешал. Она мгновенно нашла трансляцию в личном канале Набики, которая, как знала Лена, наверняка находилась там, на месте.
Когда интервью кончилась, она полностью впала в прострацию. Будущее исчезло и не собиралось появляться. А она не намеревалась возвращаться ни в дормиторий, ни в школу. Ей хотелось просто исчезнуть. Раствориться в горячем воздухе, солнечном свете и звоне кузнечиков, перестать существовать, уснуть и не знать больше ни позора, ни стыда, ни страха.
А потом ее окликнули мы.
Солнце клонилось к горизонту. Рассказ Оксаны занял больше двух часов. Чем дальше, тем спокойнее становился ее голос, уходил надрыв. Мне ужасно хотелось есть, протестующие нотки доносились и от живота Лены, но мы ее не прерывали. Оксане явно следовало выговориться. Мы же открывали для себя иную сторону жизни на Терре — жуткую, иррациональную, хаотичную. Я знал, что по крайней мере половина терриков живет в условиях нищеты, голода и постоянных междоусобных войн. Что африканский континент постоянно искрит и полыхает гражданскими войнами. Что существует такая вещь, как безжалостная эксплуатация человека — выжимание из него всех соков и последующее выбрасывание за ненадобностью. Но лишь сейчас до меня медленно начало доходить, что "естественная" терранская среда обитания, позволяющая человеку существовать с минимальными усилиями, имеет и другую сторону медали.
