— Понимаю, — сказал Диксон. — Единственной жизнеспособной средой в долгосрочной перспективе была ледяная шапка Чао Мэн-фу.
Скоулз развел руками. — Возможно, звездным путешественникам пришлось создать потомков, совершенно непохожих на первоначальный экипаж, чтобы выжить в таких условиях. И, возможно, им также пришлось немного заняться планетной инженерией; возможно, им пришлось инициировать некоторые из гидротермальных источников, которые создали закрытый мир с жидкой водой там, внизу. И поэтому...
— Да?
— Итак, существо, которое мы откопали изо льда, является выродившимся потомком тех древних звездных путешественников, которые все еще плавают вокруг моря Чао.
Скоулз замолчал, не сводя глаз с Ларионовой.
Ларионова уставилась в свой кофе. — "Выродившийся потомок". Спустя пять миллиардов лет? Послушайте, Скоулз, на Земле прошло всего три с половиной миллиарда лет с момента появления первых прокариотических клеток. А на Земле целые типы — группы видов — возникли или пришли в упадок за периоды, составляющие менее десятой части времени, прошедшего с момента события в бассейне Калорис. За такие промежутки времени морфология видов меняется, как горячий пластик. Так как же возможно, чтобы эти меркурианцы сохранились?
Скоулз выглядел неуверенным. — Возможно, они претерпели масштабные эволюционные изменения, — сказал он. — Но мы просто не распознаем их. Например, может быть, червь-паразит является злобным потомком какого-нибудь безобидного существа, которое звездоплаватели привезли с собой.
Диксон почесал шею, где на воротнике скафандра виднелось грязное кольцо. — В любом случае, у нас все еще есть загадка того, как меркурианец зарылся в лед.
— Хм. — Скоулз отхлебнул остывающего кофе. — У меня есть объяснение на этот счет.
— Я так и думала, что вы объясните, — кисло сказала Ларионова.
Скоулз сказал: — Интересно, не является ли импульс подняться на поверхность своего рода остаточной тоской по звездам.
— Что?
Скоулз выглядел смущенным, но продолжал настаивать: — Глубоко запрятанная расовая память побудила меркурианцев искать свой потерянный родной мир... почему бы и нет?
Ларионова фыркнула. — Вы романтик, Киван Скоулз.
На панели управления вспыхнул контрольный сигнал. Диксон наклонился, нажал на кнопку и принял вызов.
Он посмотрел на Ларионову, его луноподобное лицо оживилось. — Ирина. Они нашли еще одного меркурианца, — сказал он.
— Он цел?
— Более того. — Диксон встал и потянулся за своим шлемом. — Этот еще не умер...
Меркурианец лежал на покрытом пылью льду Чао. Вокруг него стояли люди в скафандрах, их лицевые пластины были анонимно пустыми.
Умирающий меркурианец представлял собой конус из синюшно-фиолетового мяса длиной в ярд. Осколки разбитого прозрачного панциря были вдавлены в его кристаллизующуюся плоть. Некоторые реснички внутри панциря вытянулись и задергались. Насколько помнила Ларионова, реснички в реконструкции Диксона выглядели по-другому окрашенными: здесь были желтоватые нити, почти золотистые.
Диксон быстро поговорил со своей командой, затем присоединился к Ларионовой и Скоулзу. — Мы не смогли бы спасти его. Он оказался в бедственном положении, как только наш сердечник прорвался в туннель. Я думаю, он не выдержал перепадов давления и температуры. Его внутренние органы, похоже, сильно повреждены...
— Только подумайте. — Киван Скоулз стоял рядом с Диксоном, сцепив руки за спиной. — Во льду под нашими ногами, должно быть, миллионы этих животных, запертых в своих бессмысленных маленьких камерах. Наверняка никто из них не смог бы прокопать больше чем на сто ярдов или около того от жидкого слоя.
Ларионова отключила их голоса от своего сознания. Она опустилась на колени на лед; под коленями она чувствовала перекрещивающиеся нагревательные элементы в ткани своего скафандра.
Она всмотрелась в тускнеющие глаза гидролокатора "меркурианца". Жвалы существа — выпуклые и острые — открывались и закрывались в тишине вакуума.
Она почувствовала порыв протянуть руку в перчатке к потрепанному боку существа: прикоснуться к этому животному, к этому существу, чей вид, возможно, преодолел световые годы — и пять миллиардов лет — чтобы добраться до нее...
Но, тем не менее, у нее было ноющее чувство, что что-то было не так с аккуратной гипотезой Скоулза. Физический дизайн меркурианца казался грубым. Мог ли это действительно быть вид, летающий к звездам? Строители корабля на Калорисе, должно быть, обладали какой-то важной способностью владеть инструментами. И более раннее исследование Диксона показало, что у существа не было никаких следов конечностей, даже рудиментарных...
Рудиментарные конечности, вспомнила она. Лета.
Внезапно ее восприятие этого животного — и паразита-хозяина — начало меняться; она почувствовала, как парадигма растворяется внутри нее, тает, как меркурианская снежинка на солнце.
— Доктор Ларионова? С вами все в порядке?
Ларионова посмотрела на Скоулза. — Киван, я назвала вас романтиком. Но, думаю, вы были почти правы, в конце концов. Но не совсем. Помните, вы предположили, что паразит — заражение — изменяет поведение хозяина, заставляя его подниматься.
— Что вы хотите этим сказать?
Внезапно Ларионова увидела все это. — Я не верю, что этот меркурианец происходит от звездных путешественников — строителей корабля на Калорисе. Думаю, что рост интеллекта меркурианцев был более поздним развитием; меркурианцы обрели сознание здесь, на Меркурии. Я все же думаю, что меркурианцы произошли от чего-то, что прибыло на Меркурий на том корабле. Домашнее животное или пищевое животное — Лета, даже какой-нибудь эквивалент желудочной бактерии. Пять миллиардов лет — достаточный срок для чего угодно. И, учитывая конкуренцию за место рядом с недолговечными жерлами, есть много стимулов для развития интеллекта внутри этого замерзшего моря.
— А сами звездоплаватели? — спросил Скоулз. — Что с ними стало? Они погибли?
— Нет, — сказала она. — Нет, я так не думаю. Но они тоже претерпели огромные эволюционные изменения. Я думаю, что они действительно эволюционировали, Скоулз; на самом деле, я думаю, они потеряли свое сознание.
— Но одна вещь сохранялась в них, несмотря на всю эту пустыню времени. И это было остаточное желание звездоплавателей вернуться — однажды на поверхность и, наконец, к звездам...
Это была воля, которая пережила даже саму потерю сознания, где-то в долгих, запутанных эпохах: пережиток сознания, давным-давно преобразованный в более глубокое биохимическое побуждение — волю к возвращению домой, все еще заложенную в некогда разумном виде, со временем превратившемся в простую паразитарную инфекцию.
Но это был дом, который, конечно же, больше не мог существовать.
Золотистые реснички "меркурианца" дернулись еще раз, огромной волной движения, которая пробежала по его покрытому льдинками телу.
Затем все стихло.
Ларионова встала; ее колени и икры были жесткими и холодными, несмотря на обогреватель скафандра. — Давайте, — сказала она Скоулзу и Диксону. — Вам лучше увести свою команду со льда как можно скорее; бьюсь об заклад, первые исследовательские группы университетов прибудут сюда через полдня после того, как мы передадим новости на Землю.
Диксон кивнул. — А "Тот"?
— "Тот"? Я позвоню Суперэту. Думаю, мне нужно заказать астероид...
И тогда она подумала: "Наконец-то я могу поспать. Выспаться и вернуться к работе".
Вместе со Скоулзом и Диксоном она побрела по покрытому пылью льду к надувным палаткам.
Она чувствовала лед под своим животом... но над ней не было ни льда, ни даже воды, бесконечное ничто, в котором без отзвука исчезали отчаянные удары ее ослепленных глаз.
Удивительно — невероятно — в конце концов, она была надо льдом. Как это могло быть? Была ли она в какой-то огромной верхней пещере, ледяной свод которой слишком удален, чтобы его можно было разглядеть? Была ли такова природа Вселенной, иерархия пещер внутри пещер?
Она знала, что никогда не поймет. Но, казалось, это не имело значения. И по мере того, как ее сознание угасало, она почувствовала, как Искатель внутри нее успокаивается.
Внутри нее разлилось последнее тепло. Сознание раскололось, как тающий лед, утекая сквозь закрывающиеся туннели ее памяти.
— Наконец, — сказала мне Ева, — аппаратное обеспечение зонда "Солнце Тота" было готово. Теперь все, что было нужно, — это программное обеспечение...
ЛИЗЕРЛЬ
3951 год н.э.
Лизерль была подвешена внутри тела Солнца.
Она широко раскинула руки и подняла лицо. Она находилась глубоко в конвективной зоне Солнца, широкой мантии из турбулентного материала под светящейся фотосферой; мир вокруг нее заполняли конвективные ячейки размером больше Земли, опутанные нитями магнитного потока. Она слышала рев огромных конвективных источников, чувствовала запах застоявшихся фотонов, распространяющихся в космос из удаленного термоядерного ядра.
Ей казалось, что она находится внутри какой-то огромной пещеры. Подняв глаза, она увидела, как фотосфера образует светящуюся крышу над ее миром, возможно, в пятидесяти тысячах миль над ней, а границей внутренней радиационной зоны был сияющий, непроницаемый пол еще на пятьдесят тысяч миль ниже.
Лизерль? Вы меня слышите? С вами все в порядке?
Киван Скоулз. Это прозвучало как голос ее матери, подумала она.
Она опустила руки по бокам и взмыла вверх, позволяя полу и потолку мира-пещеры вращаться вокруг нее. Она открыла свои чувства, чтобы ощутить турбулентность как шепот на своей коже, свечение жестких фотонов из ядра как нежное тепло на своем лице.
Лизерль? Лизерль?
Она вспомнила, как мать заключила ее в объятия. — Солнышко, Лизерль. Солнышко...
Даже в тот момент, когда она родилась, она знала, что что-то не так.
Над ней склонилось лицо: широкое, гладкое, улыбающееся. Щеки были влажными, блестящие глаза огромными. — Лизерль. О, Лизерль...
Лизерль. Значит, меня зовут Лизерль.
Она изучала лицо перед собой, изучая морщинки вокруг глаз, юмористический изгиб рта, волевой нос. Это было умное, умудренное жизнью лицо. Это хороший человек, подумала она. Хороший род...
Хороший род? О чем я думаю?
Это было невозможно. Она была в ужасе от своего взрывного сознания. Она даже не должна была еще сфокусировать взгляд...
Она попыталась дотронуться до лица матери. Ее собственная рука все еще была влажной от околоплодных вод, но она заметно росла, кости вытягивались и расширялись, заполняя дряблую кожу, как перчатку.
Она открыла рот. Во рту было сухо, десны уже болели от прорезывающихся зубов.
Она попыталась заговорить.
Глаза ее матери наполнились слезами. — О, Лизерль. Моя невозможная малышка.
Сильные руки подхватили ее. Она чувствовала себя слабой, беспомощной, поглощенной ростом. Мать подняла ее высоко в воздух. Костлявые взрослые пальцы впились в ноющую плоть ее спины; ее голова откинулась назад, разрастающиеся мышцы все еще были слишком слабы, чтобы выдержать тяжесть ее растущей головы. Она чувствовала других взрослых, окружающих ее, кровать, в которой она родилась, очертания комнаты.
Ее держали перед окном, наклонив тело вперед. Ее голова запрокинулась; слюна стекала по подбородку.
Огромный свет залил ее глаза.
Она закричала.
Мать заключила ее в объятия. — Солнце, Лизерль. Солнце...
Первые несколько дней были самыми тяжелыми. Ее родители — невероятно высокие, вырисовывающиеся фигуры — водили ее по ярко освещенным комнатам, по саду, всегда залитому солнечным светом. Она научилась сидеть. Мышцы ее спины напрягались, пульсируя по мере роста. Чтобы отвлечь ее от бесконечной боли, перед ней по траве кувыркались клоуны, хихикая своими огромными красными губами, а затем исчезали в облаках пикселей.
Она росла взрывоопасно, постоянно питаясь, миллион впечатлений накапливался в ее мягком сенсориуме.
Казалось, нет предела количеству комнат в этом месте, в этом доме. Постепенно она начала понимать, что некоторые из комнат были виртуальными камерами — пустыми экранами, на которые можно было проецировать любое количество изображений. Но даже в этом случае дом, должно быть, состоял из сотен комнат. И она — со своими родителями — была здесь не одна, постепенно осознала она. Были и другие люди, но сначала они держались в стороне, вне поля зрения, о чем можно было судить только по их действиям: еде, которую они готовили, игрушкам, которые они ей оставляли.
На третий день родители взяли ее с собой на прогулку на флиттере. Это был первый раз, когда она была вдали от дома, его территории. Она смотрела в выпуклые окна, прижимаясь носом к нагретому стеклу. Путешествие представляло собой дугу над игрушечным ландшафтом; голубая гладь океана отделялась от суши, окружая ее со всех сторон. Это был остров Скирос, как рассказала ей мать, и море называлось Эгейским. Дом был самым большим сооружением на острове; он представлял собой нагромождение белых зданий кубической формы, соединенных коридорами и окруженных садом — травой, деревьями. Дальше виднелись мосты и дороги, петляющие в воздухе над землей, дома, похожие на детские кубики, разбросанные по сияющим склонам холмов.
Все было залито тяжелым, жидким солнечным светом.
Наконец флиттер прижался к травянистой лужайке недалеко от берега океана. Мать Лизерль подняла ее и поставила — на подгибающихся, нетвердых ногах — на жесткую траву среди песка.
Взявшись за руки, маленькая семья спустилась по небольшому склону к пляжу.
Солнце жгло сквозь разреженный воздух с невыносимо синего неба. Ее зрение казалось телескопическим. Она смотрела на далекие группы играющих детей и взрослых — далеко, на полпути к горизонту — и ей казалось, что она сама была среди них. Ее ноги, все еще неуверенные, вжимались в твердый влажный песок. Она чувствовала вкус морской соли в воздухе; казалось, она пропитала саму ее кожу.
Она нашла мидий, цепляющихся за разрушенный пирс. Она отгребала их игрушечной лопаткой и зачарованно смотрела на их мокрые от слизи ножки.
Она сидела на песке со своими родителями, чувствуя, как легкий костюм обтягивает ее все еще растущие конечности. Они играли в простую игру, в которой фишки перемещались по плавающей виртуальной доске, изображающей лестницы и шипящих змей. Был смех, притворные жалобы ее отца, сложные пантомимы обмана.
Ее чувства были наэлектризованы. Это был чудесный день, полный света и радости, необычайно ярких ощущений. Ее родители любили ее — она видела это по тому, как они общались друг с другом, подходили к ней, играли с ней.
Они, должно быть, знали, что она другая; но, казалось, им было все равно.
Она не хотела отличаться от других — быть неправильной. Она отгородилась от этих мыслей и сосредоточилась на змеях, лестницах, сверкающих фишках.
Каждое утро она просыпалась в кровати, которая казалась ей слишком маленькой.
Лизерль нравился сад. Ей нравилось наблюдать, как цветы тянут свои крошечные, прелестные личики к Солнцу, пока огромное светило терпеливо взбирается по небу. Солнечный свет заставляет цветы расти, сказал ей отец. Может быть, она была похожа на цветок, подумала она, слишком быстро растущий под таким солнечным светом.
