Квинт Лициний 2

Юрию Владимировичу страстно хотелось узнать ответ на этот вопрос. И побыстрее.

Среда, 05 октября 1977, утро

Ленинград, Измайловский пер.

— Ну, ты как? — сразу от двери обеспокоенно уточнил я и завертел головой в поисках стула.

Тома сдвинула под одеялом ноги правее и кивнула, мол, садись на тахту. Я обрадовался — так даже лучше.

— Уже легче... — она поддернула одеяло повыше и опустила руки поверх. Тонкие пальцы сразу начали суетливо теребить ткань. Тома взглянула на них с укоризной и сцепила кисти в замок. — Глотать уже почти не больно, но температура по вечерам еще есть. И голова иногда болит.

Она полусидела, откинувшись на две подложенные под спину подушки, а тепло рыжевато-каштановых волос не давало забыть о разгулявшемся за окном листопаде. Мой взгляд невольно заскользил ниже, от прядей к ровному носику с горсткой неярких веснушек. Потом дальше, к живущей своей жизнью ямочке на щеке и, по стройной шее, к чуть выглядывающей из-под одеяла тонкой ночнушке. В ее вырезе началом легкого изгиба проступали две тонкие косточки, а в беззащитной впадинке между ними билась, гипнотизируя меня, торопливая жилка.

Я с трудом отмер и, стесняясь охватившей меня нежности, перевел взгляд левей, на дальний угол пододеяльника. Там лежала, отброшенная, книга с узнаваемой обложкой: "Антимиры". Рядом, вытянувшись во всю длину, разметался знакомый котярий. Он даже не потрудился приоткрыть глаза, настаивая на том, что, де, спит, но самый кончик пушистого хвоста нервно подергивался.

— Забавное соседство, — улыбнулся я, лихорадочно ища тему для непринужденной беседы.

Тома посмотрела туда же и непонимающе вздернула бровь.

— Ну... "Мой кот, как радиоприемник...", — продекламировал я.

— А! — посмеялась она, — точно. А я и не заметила совпадения.

Кот прянул ушами и, приподняв голову, недовольно осмотрел нас.

— Точно, и глаза зеленые, — хихикнула Тома и слегка подергала его за заднюю стопу, — что Васька, ловишь мир? О тебе писали?

Тот недовольно выдернул лапу, с предельно брезгливым выражением морды оглядел ее и начал демонстративно вылизывать.

Я придвинулся к Томе и наклонился, вглядываясь. Склеры были чуть покрасневшими, кожа бледней, чем обычно, но по углам челюстей уже не выпирали лимфоузлы, а из-под глаз почти ушли темные круги. Губы, избавившись от сухих корочек, опять стали милыми и желанными. Тонкие такие, подвижные, с естественным четким контуром... Вот они мягко изогнулись, а по краям на щеках загуляли две небольшие ямочки. Потом кончики губ поползли дальше, и улыбка приобрела ехидный оттенок...

— Хм... — одернул я себя смущенно. Выпрямился и хрипловато продолжил, — да... Плохо. Пустовато без тебя в школе.

Над переносицей у Томы коротко обозначилась сосредоточенно-вертикальная складочка, взгляд соскользнул с меня на обои за моей спиной. Улыбка на миг истаяла, но тут же вернулась, чтобы успокоить:

— Скоро уже. Доктор сказала, что дней десять еще.

— И пойдем в мороженицу? — легкая хрипотца еще слышалась в моем голосе, но волнение улеглось, и я смог посмотреть ей прямо в глаза.

Там мелькнуло что-то непонятное — она о чем-то задумалась, и это были явно не мысли о кафе. Взгляд ее на миг стал из тех, которым скульптор смотрит на мраморную глыбу, в уме прикидывая, что таится в ее глубинах. Затем она отмерла, суетливо заправила за ухо некстати выбившийся локон и вдруг залилась краской. У рыжих девиц это происходит легко и сразу, вот и Тома вспыхнула вся, от кончиков ушей и лба до ворота ночнушки.

— Что? — от неожиданности я подался вперед.

— Ох... — прошептала она почти беззвучно, прижав ладони к пылающим щекам. Взгляд ее горестно заметался по одеялу, потом остановился, уткнувшись в одну точку. — Дюш... Как мне стыдно... Как никогда...

Она подтянула коленки и, уронив голову, обхватила их руками. Теперь я видел только ее макушку и поникшие плечи.

Лет десять-пятнадцать назад, там, в циничном будущем, я бы в первую очередь подумал бы о том, а не ведется ли сейчас со мной расчетливая игра; холодно анализировал, сколько в этой сцене от искусства кокетства и тонкого умения манипулировать мужчинами; взвешивал плюсы и минусы в открывающихся возможностях.

Год-два назад я бы испугался за целостность кокона, которым кропотливо оплел свой затхлый мирок.

Сейчас же сердце дерзко, по-мальчишески кричало "хочу любить!", и мне нечего было противопоставить этому горячему зову, рвущемуся из самой глубины души. Поэтому я просто ткнулся в темечко губами и, глубоко вдохнув запах волос, замер. В ушах будто зашумело море.

Мы молчали, и мне было хорошо и покойно.

Потом я отодвинулся и взял ее покорную кисть. Пальцы оказались холодными, и мне пришлось припрятать их между ладошками.

— Понимаешь, — начал я осторожно подбирать слова, — что сделано, того уже не исправить. И пусть...

— И как дальше жить? — бесцветно спросила она, все так же упорно глядя вниз.

Я замер, вспоминая.

"Ты самая красивая", — неискренне шепчу в ухо, а пальцы уже торопливо теребят пуговичку на блузке.

"Я обязательно позвоню", — киваю в закрывающиеся двери ободранного "Икаруса", и, чуть выждав, метко забрасываю скатанную бумажку с номерком телефона в оплеванную урну.

"Дети спят уже?" — и, деловито отводя глаза на вешалку, — "мне срочняк подкинули, жрать хочу — не могу..."

— Как жить... — растерянным эхом повторил я, а потом решительно выдохнул, — да просто жить! Жить, Томка! Это ж так здорово! Только давай договоримся не петлять по дороге, и вот тогда жизнь будет нам в радость.

Она слушала, водя тонким пальцем по одеялу, а потом подняла на меня поблескивающие влагой глаза:

— Ты... А ты сможешь простить?

На скуле нарисовалась влажная дорожка. Я мягко провел пальцем, стирая, и, улыбнувшись, кивнул:

— Да, прощаю, — помедлил и добавил, — не с легкостью, но с радостью. Правда.

Она с облегчением выдохнула, потом чуть слышно шмыгнула носом и попросила с едва заметной укоризной:

— И не торопи меня. Мне ведь не просто.

Я развел руками:

— Извини... Мне просто нравится слышать твой голос и радостно видеть тебя. Тебя это не обижает?

— Нет, — мотнула она довольно головой и улыбнулась с легкой иронией, — слушай на здоровье. И... мне с тобой тоже очень хорошо.

Четверг, 06 октября 1977, утро

Ленинград, ул. Чернышевского

— Za ushko da na solnyshko... — Фред медитативно покачивался с пяток на носки и обратно у приколотого к стене изображения уха формата А4.

— Ja, ja, Kemska volost, — отозвался развалившийся в кресле Джордж.

— А кто будет солнышком? — невинно вопросил Карл от окна.

— Явно не мы, да? — фривольный тон Джорджа намекал на какую-то непонятную Синти игру слов.

— А жаль, отчетливо жаль...

— О чем эти клоуны базарят, Фред? — Синти за последние недели вполне освоилась в компании "архивариусов", которые сошли ей за подружек.

Фред подробно разъяснил, не поскупившись на сочные детали. Синти немедленно налилась гневом.

Нет, вопрос секса для нее стоял остро, с этим не поспоришь. В консульстве — никого, соседи по дипломатическому корпусу тоже не интересны: женатые стариканы и зеленая молодежь. В последнее время она даже на некоторых примелькавшихся парней из наружки начала посматривать с интересом. Понятно, что ничего не случится, но отчего ж не помечтать-то?

Пригасив гнев, она внимательно посмотрела на мужчин сквозь приопущенные веки. У, гады, опять разыгрывают... Ну и слава богу, секс с ребенком ей не интересен даже сейчас.

— Кстати, — объявила она, — я тут подумала...

Фред лениво приподнял руку, прерывая:

— Синти, золотце, ты вчера ничего необычного не ела?

Она непонимающе моргнула, припоминая вчерашнюю диету. Со стороны шефа полетело премерзкое хихиканье.

Гады, однозначно, гады. Ну, ничего, хорошо смеется кто? Вот именно...

— Итак, я подумала, — с нажимом продолжила она, — возьмем за исходный пункт связку из осведомленного отца и сына-связника. Мотив — желание уйти за кордон. Окей, принимается, разумная версия, не хуже других. Тогда я постулирую, что сын должен учиться в специализированной английской школе.

В комнате стало тихо. С лиц мужчин сползло дурашливое выражение.

— Смотрите, — продолжила Синти с энтузиазмом, — отец — информированный секретоноситель. Значит — входит в местную элиту. Он хочет лучшей жизни на западе для себя и своего сына. Значит, он будет его к этой жизни готовить. В частности — предоставив наилучшую возможность для изучения языка.

— Хо-хо, — сказал Фред и с силой растер лицо. Его покрасневшие глаза теперь смотрели серьезно. — Дальше.

— Я узнала, в городе всего двадцать две специализированные школы с углубленным изучением английского. Если брать два последних класса, это порядка тысячи мальчиков. В общем... — она поколебалась, но продолжила, — за неимением других идей, можно отработать эту. Шансы неплохи.

— Шансы неплохи, шансы неплохи, — возбужденно забормотал Фред, почти бегом нарезая круги по кабинету, — но как туда попасть?

Синти торжествующе улыбнулась:

— А давайте замутим обмен специалистами? В рамках разрядки международной напряженности и налаживания взаимопонимания между народами? Мы им три десятка русистов на практику месяца на три, изучать преподавание литературы в старших классах. Типа, у нас очень растет интерес к этим предметам, мы аж все в восхищении от всего русского. Они на это клюнут. Зная Советы — они наших практикантов, как носителей языка, сами засунут в английские школы. Ну, а дальше — дело техники.

— Так, — Фред помолчал, раздумывая, а потом хлопнул в ладони, — супер. Умница. Карл?

— Да, — сказал тот, глядя на расплывающееся колечко дыма, — хорошо. Действительно хорошо. Я в Москву.

— Мы в Москву, — набычился Фред.

— Хорошо, — не стал спорить Карл, — мы.

Четверг, 06 октября 1977, день

Ленинград, Измайловский пер.

Мы встретились внезапно. Я только что опять навестил Тому и лично убедился, что больная твердо встала на путь выздоровления. Она явно обрадовалась моему появлению и почти час радостно прощебетала, прежде чем я начал замечать у нее признаки усталости. Теперь я, мечтательно улыбаясь, неторопливо спускался по лестнице.

Обстановка навевала определенный склад мыслей. Именно такие лестницы достойны называться "парадными". Высокое окно, выглядывающее на белоснежную колоннаду Собора и бывшие казармы Измайловского полка, давало достаточно света, чтобы в полутьме не терялись ни вязь лепнины на стенах, ни дореволюционный кафель шашечками на площадке между этажами, ни отполированное за десятилетия руками жильцов дерево перил.

Да, из таких парадных должны выходить только либен даммен ну просто не знаю в чем.

Хотя, почему не знаю? На ней — приталенное драповое манто до пола и черная фетровая шляпка с кокетливым бантом из гипюра. И перья страуса склоненные... А рядом бравый офицер с лихо подкрученными усами. Гвардейскую выправку подчеркивает мундир из благородной темно-зеленой ткани с белой выпушкой по швам. Тускло поблескивают золотые эполеты, и бликует с черной барашковой шапки серебристая Андреевская звезда размером с небольшое блюдце.

Я невольно подтянулся, мысленно примеривая измайловский мундир на себя.

И тут меня дернули за рукав. Медленно, не выходя из роли, повернулся и пару секунд приглядывался.

— Вот и верь ему после этого! — раздосадовано всплеснула она руками. — На пустой лестнице! Прошел мимо и не заметил! А потом и не сразу узнал! — теперь правая рука грозно уперлась в бок. — А ведь какие песни пел, какие комплименты говорил! Феей своих снов называл! И ведь чуть не поверила!

Я покраснел. Немного, самую малость.

— Позвольте, сударыня, — вальяжно начал, двинув подбородок вперед, — понимаю, нет ничего удивительного в том, что меня вы знаете. Но вы мне не были представлены.

Ее глаза весело блеснули, и она моментально включилась в игру:

— Софья Ивановна мы, — жеманно протянула она и попыталась изобразить книксен.

Я снисходительно покачал головой.

— А ведь я волновался за вас, любезная Софья Ивановна. Переживал. Вы такая шебутная, — и уточнил светским тоном, — приводов в милицию больше не было?

Она аж задохнулась от возмущения:

— Да я только один раз... И то — случайно! — осеклась, прищурившись, — а откуда ты знаешь?

— Так, догадаться-то, сударыня, было не сложно, — словно извиняясь, развел руками, — достаточно с вами переговорить.

— Наглый мальчишка! — притопнула она сапожком.

Я победно ухмыльнулся:

— Так-с, полагаю, что врачебный долг неотложно зовет вас в пятнадцатую квартиру? Ну-с, тогда не смею больше вас задерживать, ma gentille Софья Ивановна.

Четко выверенный наклон головы, звонкий щелчок каблуками, чтоб эхо загуляло по подъезду... Эх, вот щелчок-то у меня и не получился!

Софья зловредно заулыбалась, и на румяных с морозца щечках прорисовались запавшие в мое сердце ямочки.

— Кхе... Потренируюсь, — согласился я и окинул ее оценивающим взглядом, — а загар тебе к лицу.

Она протянула руку и потрепала меня за вихры на макушке.

— Муррр, — вырвалось из меня.

— Подрос, больной, — констатировала, отпуская, — на человека стал походить, а не на тощего синюшного цыпленка. Головушка, правда, все также бо-бо. Но, есть, есть в твоем варианте безумства что-то... запоминающееся.

Я промолчал, улыбнувшись, и разговор засох.

— Ну... — неуверенно сказала она, когда молчание стало неприлично затягиваться, — иди уж.

— Удачи, — кивнул я и продолжил спуск.

В ней много, очень много жизни. Бурная река жизни, и в эти воды щедро брошено искрометного авантюризма. Встречи с ней освежают. Да, был бы я лет на десять старше... Нет, как жена — это экстрим самого высокого градуса. В этом потоке живой воды можно и захлебнуться. А вот освежающие встречи... Не даром же у меня каждый раз при встрече с этой женщиной вскипают опасные желания и грезятся бессонные ночи.

И тут я испытал жгучий стыд.

"Боже", — подумалось мне, — "какие ж мы, мужчины, все же животные".

"Ну, да ладно, ладно, тебе..." — неожиданно внутренний голос раздвоился, и в нем появились тягучие адвокатские нотки. — "Да даже не успел подумать ни о чем таком. Может, я дружеские посиделки имел в виду"?

"Кого ты хочешь обмануть? Себя?" — глумливо вопросило мое первое "я", — "а то я не знаю, что именно ты имел в виду".

— Тьфу на вас, — выругался я вслух и потянул на себя дверь парадной, — о деле надо думать, о деле.

Суббота, 08 октября 1977, день

Ленинград, Красноармейский пер.

Гадкий Утенок подловила меня на большой перемене, на выходе из столовой. Тут было людно, но ее это не остановило. Она, как я уже заметил, не стремилась казаться, а предпочитала быть, и эта искренность подкупала. Вот и сейчас она не пыталась натянуть на лицо несерьезную улыбку, а честно побледнела, отчего темные, почти черные глаза стали казаться еще больше.

— А ты сегодня вечером занят? — пока она произнесла эту немудренную фразу, голос ее пару раз подломился. — Пошли сегодня в кино?