Пламя крыльев

— Умно. Но глупо. Ты пробуешь дергаться, хотя ты — весь мой, тебе уже не уйти.

— Да я и не пробую, я жду, — Кортэ напоказ зевнул и сыто почесал живот. — Предложения жду. Выгодного.

— Золото? — На сей раз, видимо, исчерпав силы тела и пользу устрашения, хозяин Виона говорил не басом на вдохе, а вполне обычным голосом.

— Тебе одолжить? — сочувственно хмыкнул Кортэ, приходя в наилучшее настроение готовности к большому торгу. — Время идет, я хочу спать, а ты скучнее брата Теодора, ведущего нуднейшую праздничную службу вместо нашего славного настоятеля. Вот он-то умеет быть кратким и в постные дни.

— Твоя цена? — с сомнением отозвался голос и для солидности забасил на вдохе: — Только единожды я, высшая сущность, снисхожу до выслушивания жалких мелочей.

— Высшая, — с фальшиво-почтительным благоговением поразился Кортэ, ощущая себя почти хозяином положения, пусть и временно. Задумался, вслух бормоча обрывки молитв и осеняя себя знаком замкового камня. Присматриваясь, как на это реагирует тот, кто смотрит глазами Виона. Когда пауза затянулась, Кортэ звучно молвил 'воистину' и совсем иным, деловым тоном, продолжил: — Как славно ты успокоил меня, Бас. Я буду звать тебя так, неловко без имени... Так вот, Бас. Что я подумал, то останется между нами. Ты высший, ты прочтешь в мыслях. Вслух изложу лишь мелочное и суетное: денег мне хватает. Я богат, жадность моя сыта. Но я зол! Как я зол... Ревность кипит, пусть она и грех, но уж что есть, того не утаить... от высшего. Ты пообещал великое знание Виону, жалкому слабаку. А мне, знаменитому и могучему нэрриха Кортэ, грозе столицы, даёшь всего лишь золото?

— Знание без оплаты обещают тем, кто его никогда не получит, кто используется вслепую, — ласково заверил Бас. — Но ты умен и опытен. Я готов предложить договор на крови. Всё без обмана, найм в обмен на то, чего не получил Вион. О, дар будет щедрым. Мой опыт сделает тебя мудрее Оллэ. Ты станешь непобедим в бою, мудр и воистину бессмертен.

— Так, ясно, — Кортэ хлопнул себя по бедру и настороженно сощурился. — Не утаю, я опасаюсь ереси, поскольку в вере тверд, так видит нам Мастер. Но знание — оно лишь орудие, в должных руках оно принесет пользу, а мои-то руки чисты. Чего тогда бояться? Продолжим... Ты прав, суетные дела мира вполне понятны, я слаб и привык к мелочному, но надежному. Уж прости, каков есть... Позволь высказать предложение. Первое. Три дня ты не тревожишь тело мальчишки. Тебе не заметно, но я-то вижу: он истощен до предела и скоро погибнет от утомления. Тело требует отдыха, о высший, тебе с твоим всемогуществом подобное непривычно. Малыш не спит ночами и бодрствует днем. Он отощал, ослабел и издергался. Я сам присмотрю за ним. Не сбежит.

— Разумно, — предположил Бас.

— Как ты мудр, воистину. Второе, — не теряя деловитости тона, Кортэ продолжил торг. — Мне требуется договор. Письменный. Чтобы всё подробно, до самых мелких мелочей, я не такой дурак в торговле, за цыганское золото не продаюсь. Завтра я намерен отдыхать и лечить Виона, хотя он и противен мне. Затем кладу два дня на быстрый поход до столицы. Там меня должен ждать человек с договором. У тебя как, в столице есть... поддержка?

— Я высший, — напомнил Бас и, словно очнувшись, попытался вернуть утраченные позиции главного в разговоре. — Для меня нет невозможного. Нет расстояний и нет тайн. Я содержу в себе великое знание и использую его по мере потребности.

— Как мудро, как удобно и достойно, о высший... Третье мое замечание тоже будет к пользе, — Кортэ, почесал кожу у губ и хоть так, неловко, заменил привычку гладить изведенные под корень усы. Он настороженно рассматривал бледное лицо Виона, действительно едва живого. — Хоть я и не продаюсь за золото, сделка должна иметь обеспечение в надежном металле. Сто тысяч монет, а лучше слитки в тот же вес. Поскольку ты высший, вряд ли возникнут сложности с превращением свинца и ртути... или что там у вас, тьмою рожденных, в ходу?

Пока Кортэ говорил, тело Виона очередной раз сникло, ничком сползло в траву. Пришлось быстро качнуться вперед и подхватить несчастного под локти, чтобы тот щекой не угодил на горячие угли. Ткань одежды Виона на плечах и спине была насквозь мокрой от пота, дыхание -кашляющим, мучительно затрудненным.

Кортэ вспорол ткань и освободил Виона от рубахи, протер его спину краем плаща и завернул тело потеплее, укутал. Бас себя не проявлял. И, по мнению Кортэ, должен был вернуться не особенно скоро. Кто бы ни прикрывался личиной 'высшего', он, судя по разговору, наверняка был существом из плоти, далеко не всемогущим. Кортэ усмехнулся, чувствуя, как остатки суеверного страха уходят, как крепнет злость.

Спину и руки Виона свела судорога, предшествующая явлению Баса. Снова тело грациозно расправило плечи и гордо вскинуло голову. В тенях под ресницами накопился нездешний мрак.

— Утром четвертого дня от сего разговора будь в столице, в гостерии 'Сизый голубь'. Договор доставят туда, владелец тебя знает, сам подойдет. Ты получишь гарантии. Золото будет подготовлено. В слитках, без клейма, взвешенное надежными людьми и разложенное по сундукам.

— Поверенный, три свидетеля, — начал алчно сопеть Кортэ, вцепившись в плечо Виона и торопливо выстраивая условия сделки. — И еще: никаких клятв тьме и еретических ритуалов. Прямым нанимателем должен выступать человек, чья репутация безупречна. Я — Кортэ, и я уважаю себя, но со швалью не знаюсь.

— Помни, с кем говоришь, — угрожающе зарычал Бас.

— Огради меня Мастер, — искренне ужаснулся Кортэ, сотворил знак стены и тяжело вздохнул, щупая оберег на шее.

— От меня нет спасения и в оплоте маджестика, я — высший, это истина, — захрипел Бас.

— Да вижу, вижу, что тебя... Вас и молитва не страшит, и оберег мой не унимает, — испуганно зашептал Кортэ. Покосился на тусклые угли. — Но я не желаю быть равным с мальчишкой. И не намерен дольше четырех дней оставаться с ним рядом, он жалок, с моим наймом польза от него иссякнет. А пожалуй, что его лечить, кормить и тащить в столицу? Перережу горло Виону, пусть отправляется в пустоту и ждет нового воплощения. Мне есть за что мстить.

— Только я решаю, кто из слуг может покинуть мир, — взревел Бас.

Пустота сделалась глубока и мучительно-близка, звезды потускнели, воздух уплотнился, едва годный для дыхания. Кортэ без раздумий уткнулся лицом в траву, уже тронутую утренней росой, и завизжал от страха. Он старательно, меняя тон и всхлипывая, выл и молился, пока чуждая тишина не иссякла, впитавшись в сумерки. Едва привычный мир восстановился, и слух нэрриха смог воспринять голос родного ветра, Кортэ выпрямился, огляделся. Испытывая смутное похмелье, он нетвердыми руками разворошил вещи Виона, подхватил топорик и бегом бросился за дровами. Работа помогла согреться, выгнала из тела вместе с потом мерзостное послевкусие опасной ночи...

Скоро жаркий костер рдел и потрескивал. Распоротая рубаха Виона и прочие вещи, наспех выстиранные в ближнем ручье, сохли на палках. Тело младшего нэрриха было старательно протерто влажной тряпкой, а затем сухой, до красноты и жара кожи. Согретый и расслабленный Вион оказался завернут в плащ и конский потник, уложен у огня. Но даже так он не обрел покоя, то и дело постанывал во сне, похожем на навязчивый, утомительный бред тяжелобольного. Кортэ сидел рядом, присматривал за костром, жевал веточку и щурился, в подробностях восстанавливая в памяти разговор с Басом.

Не вызывало сомнений присутствие некой загадки самого отвратительного и хищного толка. То, что вцепилось в Виона, было реально — и угрожающе непостижимо. Помимо жуткой нездешней сущности в деле, очевидно, имелись люди. Они нашли, как пока что решил Кортэ, способ вызвать тварь, подчинившую себе Виона. У последнего сама основа жизни нэрриха — его раха, прядь ветра, — была угнетена и несвободна в результате согласия на некий договор. Но едва ли люди, вызвавшие чудовище, понимали до донышка глубину и природу своей и чужой власти. Кто скажет: они ли хозяева? Кортэ снова и снова обдумывал разговор и начинал всерьез сомневаться в самостоятельности человека, сокрытого за рокочущим басом.

Когда угли стали пеплом, а мысли утонули в сумерках усталости, Кортэ последний раз проверил, надежно ли укутан Вион. И сам улегся отдыхать, подмигнув бледнеющему востоку. Нынешней ночью, полученными сведениями и своим поведением Кортэ был вполне доволен. Сон пришел сразу и оказался неплох: старый Убальдо брел по широкой каменной лестнице все выше, ругался сквернейшими словами и пинал расставленные по сторонам пустые сосуды. Глина, камень, стекло, звонкая медь, певучее серебро, украшенное каменьями и чеканкой — все сыпалось вниз, испуганно бренчало и гудело, а затем пропадало в пуховых облаках у подножья лестницы... Служитель ордена Зорких поднимался и поднимался, камни его лестницы были крепки. Плечи старцы постепенно расправлялись, а голос приобретал зычность, настораживающую даже небеса.

Когда Кортэ проснулся, негромкое звяканье не пропало, в отличие от смачной — заслушаться можно — ругани Черного Убальдо, сгинувшей вместе с остатками сонливости.

Вион сидел у костра и помешивал кашу, стараясь спасти завтрак от пригорания. Вид у молодого нэрриха был голодный, жалкий, но не безнадежный, поскольку он интересовался пищей, принюхивался и облизывался. На Кортэ, почти лысого, ощетиненного смешной рыжеватой небритостью, поглядывал иногда и искоса, не решаясь беспокоить.

— Вроде бы сегодня обошлось, — осторожно предположил Вион.

— Как же! Обгадился ты крепко, когда хапнул наживку, теперь ничего уже не обойдется просто так, не надейся, — прямо сообщил Кортэ. Зло и резко сел. — Ну на кой ты мне сдался? Дел по горло, а ты в это вот самое горло вцепился пиявкой.

— Прости...

— Второй раз? Как ты себе представляешь это? Засранец ты, а я вроде мамки, вынужден пеленки менять и сказки сказывать, — огорченно признал Кортэ и принял свою порцию каши. Быстро уничтожил пищу и кивнул. — Нормально, но меда ты пожалел.

— Сколько было... Скажи, а что я делал ночью? Уже год я понятия не имею, что творю, когда угасают звезды.

— Сегодня ты трепался, врал и обещал мне золотые горы, — хмыкнул Кортэ. — Знаешь, ты не безнадежен, я это говорил?

— Да.

— Как я думаю, будь ты дерьмо полное, эта дрянь уже схарчила бы тебя. Но вы с ней не одно и то же. Она взяла посильное и не смогла выжрать остальное. Как говорил Убальдо? Нет в твоей душе достаточно большого и вовсе пустого сосуда, годного вместить непроглядную тьму в её нынешнем виде, неразбавленном. Значит, убивать тебя пока не за что. Надо спасать. Если ты сам того желаешь.

— Желаю, — подтвердил Вион. — А кто такой Убальдо?

— Наш с тобой личный святой, — хмыкнул Кортэ. — Если б не он, лежать бы одному из нас у этого костра с перерезанным горлом. Потому что тьма сильна, но и мой страх поначалу был не слабее... Пока я не понял, что дрянь не читает мои мысли и даже не знает того, что ты рассказал мне вечером. Значит, она не всемогуща и вдобавок отделена от тебя. Ты не ведаешь, что она творит ночами, но и ей не легче: она понятия не имеет, что ты делаешь днем.

— Хоть так, — осторожно улыбнулся Вион.

— Именно, или я вовсе уж влип, и ловушка не по моим силам, — раздумчиво предположил Кортэ, изучая глаза Виона — темные, но вполне обычные, отражающие блики рассвета. — Ночами тебя скручивает крепко. Знаешь, сперва я струхнул, решил: тьма за мной явилась и тянет в сети, грехи мои взвесив. Эта тварюка басила и стращала успешно, да еще и родной ветер не вздохнул ни разу, словно помер. Но потом... Я затеял торг. Гниденыш поддался, как дешевый лавочник. И вот в чем я после разговора уверен, по порядку... Он — тот, кто заодно с Басом — не гранд, не служитель и не дон, а всего-то шваль из торговых. Он распоряжается немалыми деньгами и имеет в деле интерес. Он страшится происходящего не меньше, чем я. И, пожалуй, желает заключить найм с обманом тех, кому должен служить. Потому что сам, повторю, перепуган до судорог. О золоте он говорил, как ростовщик, со знанием дела. Меня, пожалуй, знает по столичным гулянкам. Наслышан и опасается — вежливо так, настороженно и с надеждой... Если сдержит слово, если его самого не прижмут, впереди у тебя, малыш, три-четыре ночи спокойного сна. Пока все.

— Ты столько узнал за ночь, — поразился Вион, взирая на Кортэ с детским восторгом.

— Где черти носят Оллэ? — вопросил Кортэ розово-синие небеса, почти надеясь в ответ разобрать ругань Убальдо, мысленно причисленного к самым толковым святым.

— Вроде он подался на север, когда я отстал, — неуверенно предположил Вион, собирая вещи и свистом подзывая коня.

— Не свисти, и так денег нет, — поморщился Кортэ, щупая тощий кошель. — Черт! Сто тысяч в слитках... Прилично. Как бы мне сообразить: у кого в столице лежит в подвалах эдакое сокровище, да не одно и не последнее?

— Вы поедете верхом, учитель? — вжимая голову в плечи, уточнил Вион.

— Кортэ, — усмехнулся рыжий, хлопнул коня по шее и зашагал к дороге, не сделав попытки занять седло. — Ну, надумаешь льстить, зови меня, как я звал Ноттэ, полным именем родного ветра, то есть — Кор... Так меня никто не зовет, я, черт меня дери, тщеславен, этого греха уж вовек не избыть, сам вижу. Учить тебя я не намерен. Гнать — тоже. Сегодня идем без спешки, но и без привалов, я буду думать. Это для меня трудно, голова трещит... Но иначе нельзя. Так... Что мы знаем о семье Коннерди? Ну, их денежки я учесть способен, ста тысяч в живой монете там и близко нет, но к ним благоволит кое-кто жирнозадый, и если пройтись по окружению...

Глава 3. Семейные ценности

Сборы в дорогу оказались занятием на редкость утомительным и неприятным, ничуть не похожим на мечту покинуть город налегке, тихим безлюдным утром. Прежде Зоэ никогда не удавалось накопить много вещей и это — теперь она убедилась — было замечательно и правильно.

В первый день приготовлений к отъезду дом сделался тесен, сундуки и короба захватили все пространство, а беготня слуг, причитания Челито и собственная неспособность отличить полезное от ненужного привели плясунью в настоящее отчаяние. Стоит добавить, что среди общего переполоха в последнем не затронутом вихрем сборов кресле безмятежно восседал Альба и играл на виуэле. Его невозмутимость казалась поистине нечеловеческой. Даже, пожалуй, вызывала раздражение. Челито иногда срывался и, отказавшись от привычки не замечать присутствие нэрриха, распекал нелюдя на все лады, требуя принять участие в делах. Альба каждый раз откладывал виуэлу в сторону, молчал, внимательно слушая старого моряка, кивал — и снова принимался за прежнее, едва Челито выдыхался и уходил.

— Аль, ну ты что! Он ведь всерьез обижается, — ранним утром третьего дня Зоэ укорила Альбу, все же решив встать на сторону деда.

Еще бы! Сборы достигли размаха губительнейшего из штормов: волны сундуков и коробов потекли к каретам, голоса прислуги стали похожи на шум прибоя, а пена ругани все гуще приправляла жутковатое действо. Люди бегали туда и сюда, кряхтели с грузом и просто так, размахивали руками и давали советы, роняли тяжелое с грохотом, размашисто таранили углами сундуков стонущие дверные косяки. Дед кричал во весь голос, чувствуя себя толковым боцманом при плохой команде, собранной из портовой швали.