Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Михайла бы приятеля заботам палачей оставил. Остановила мысль другая, разумная. Это никогда не поздно. А вдруг его куда приспособить получится?

Надо попробовать.

— Ну, пошли. Покормлю тебя, да расскажешь, чего хочешь.

Сивый ухмыльнулся.

И не сомневался он, что так будет, правда, думал, что трусит Михайла. Вдруг делишки его вскроются? Тогда уж не отвертишься!

Ничего, Сивый рад будет помолчать о делишках приятеля. А тот ему серебра в карман насыплет, к примеру. Сивому уж по дорогам бродить надоело, остепеняться пора, дом свой купить, дело какое завести... повезло Михайле — так пусть своей удачей с другом поделится. Не убудет с него. Так-то.

* * *

К свадьбе готовиться — дело сложное, хлопотное... и царевичи тут всякие не к месту, да и не ко времени. Жаль только, не скажешь им о таком, как обидятся, еще больше вреда от них будет.

Пришлось боярину и Федора чуть не у ворот встречать, и коня его под уздцы к крыльцу вести, и кланяться...

— Поздорову ли, царевич?

— Устю видеть хочу. Позови ее.

— Соизволь, царевич, пройти, откушать, что Бог послал, а и Устя сейчас придет, только косу переплетет.

Федор откушивать не стал, конечно, не до того ему, по горнице ровно зверь дикий метался. Потом дверца отворилась, Устя вошла.

— Устенька!

Подошел, за руки взял крепко, в глаза посмотрел. Спокойные глаза, серые, ровно небо осеннее, а что там, за тучами, и не понять.

А Устя думала сейчас, что рука у нее болит, как отмороженная, иголками ее колет, и след до сих пор заметен... больно, да только Федор того и не заметил даже.

— Почему ты со мной вчера не осталась?

Устя на Федора посмотрела внимательно. И ведь серьезно спрашивает! И в голову ему не приходит, что не в радость он. Ей вчера с родителями, с братом, сестрой хорошо было. Явился этот недоумок со сворой своей, всех в разные стороны растащил, ее ненужным весельем измучил, потом вообще поволок за сарай какой-то тискать, как девку дворовую, и когда б не Борис, еще что дальше было бы? Все же сильный он, Устя слабее...

И даже в голову не приходит ему, что не в радость он. Просто не в радость.

Царевич он! А она уж от того должна от счастья светиться, что он свое внимание к ней обратил!

Тьфу, недоумок! Вот как есть — так и есть!

— Ты меня, царевич, напугал вчера. И больно сделал... синяки показать?

Не все синяки были от Федора получены, там и от Бориса достало, но у царя-то хоть оправдание есть. Ему-то и правда плохо было, а Федька просто свинья бессовестная.

Устя рукав вверх подернула, Федор синие пятна увидел.

— Больно?

— Больно, — извинений Устя не ждала. Но и того, что Федор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка... это что такое? Поцелуй?

И смотрит так... жадно, голодно...

Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.

— Да как смеешь ты!

Никогда Федору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.

— А...

— Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься?! Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!

До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты... и видно, что ярость то непритворная... так бы и схватил, зацеловал... Федор уж и шаг вперед сделал, руку протянул...

БАБАМММММ!

Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла... не то, что Федор — тигр в прыжке опамятовал бы, да остановился.

Так царевич и застыл.

Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло.

— Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится... да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь?! Не смей!

Развернулась — и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Федор так и остался стоять, дурак дураком.

В монастырь?

Не сметь...

Ах ты ж... погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет... все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать... мелькнула на миг картина — он, с плетью, Устинья в углу, на коленях... Федора аж жаром пробило.

Да!

Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая...

* * *

'Рыбка золотая' в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.

— Бабушшшшшка! Шшшшшшшшто мне ссссс малоумком этим сссссделать?

Агафья только головой покачала.

— Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.

— Почему? Бабушка?

— Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что-то, и с телом... когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.

— Надобно. Знать бы мне, родился он таким, али его потом испортили.

— От рождения, — Агафья и не засомневалась. — Такое-то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.

— Болезнь? Порча? Еще что-то?

Агафья только головой качнула.

— Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти, да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо... не плохо ему там будет! Помрет, болезный!

— Бабушка?

— Весь он перекрученный, перекореженный... не черный, нет, не колдун, не ведьмак, нет в нем силы никакой, но что неладно с ним, я тебе точно не скажу покамест. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать-то противно.

— Что, бабушка?

— У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен... у близкого человека жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные... после такого и в прорубь головой можно, все одно, душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.

— Ох, бабушка... неуж такое есть?

— Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.

— А Федор может от такого быть рожден?

Агафья задумалась.

— Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как-то и поддерживали, а может, и это сделали. Ритуал-то известен, баба бреется, мужик, и родственник их. Или от бабы, или от мужика, лишь бы кровное родство было. Человек в жертву приносится, в ту же ночь и новая жизнь зачинается. Вот такая... искаженная.

— А сам Федор от такого ритуала детей иметь сможет?

— Сможет. От такого — и я понести смогу, только чернота это, извращение естества. А еще для такого или колдун нужен, или ведьма сильная...

— Ритуал, значит.

— Кажется мне, что так, а точнее... не видывала я такого, Устя, наставница моя застала, а мне поглядеть не удалось. Вот бы кто поумнее меня посмотрел, а и моего опыта маловато бывает. Дурак такое натворить может, что сорок умников потом не расплетут!

— Четверть века получается, а то и больше...

— Четверть века?

— Рядом эта зараза ходит, а мы про то и не знаем, не ведаем...

Агафья только головой покачала. В горницу боярин вошел.

— Уехал царевич. Устя...

— Ты, Алешка, успокойся, — вмешалась прабабушка, подмечая надвигающийся скандал. — Недовольный он уехал?

— Нет, вроде как... задумчивый.

— Вот и ладно. Чего ты на девочку ругаться собираешься?

Алексей только вздохнул. Поди, поругайся тут, когда волхва рядом сидит, да смотрит ласково, ровно тигра голодная.

— Могла бы и поласковее с царевичем быть.

— Не могла бы. Поласковее у него палаты стоят, там таких, ласковых да на все готовых — задень не пересчитать, потому как царевич. Может, он потому Устей и заинтересовался, что она ему под ноги не стелется ковриком?

Боярин задумался. Потом припомнил кое-что из своего опыта, кивнул утвердительно. А и то... что за радость, когда тебе дичь сама в руки идет? Охотиться куда как интереснее.

— Ладно. Но смотри у меня. Ежели что — шкуру спущу!

Устя кивнула только.

Шкуру, спустишь... выжить бы тут! А твои угрозы, батюшка, рядом с Федькиными глазами бешеными, голодными, страшными, и рядышком не стояли. И не лежали даже.

И рядом с той нечистью, которая в палатах затаилась — тоже. Вот где жуть-то настоящая... а ты — розги! Э-эх...

* * *

Поди, сообщи жене любимой, что месяц к ней не прикоснешься? Каково оно?

Кому как, но Борис точно знал — нелегко ему будет. Даже патриарха для поддержки рядом оставил, когда жену позвал, и то побаивался. Что он — дурак, что ли?

Марина и возмутилась. И к нему потянулась всем телом.

— Бореюшка...

Обычно-то у Бориса от этого шепота все дыбом вставало. А сейчас он на жену смотрел спокойно, рассудительно даже.

Памятна ему была и боль, и ощущение ошейника на горле, и бессильная рука Устиньи, на снег откинувшаяся, и кровь из-под ногтей...

— Что, Маринушка?

— Что за глупости ты придумал, любовь моя? Какой-то храм, еще что-то... да к чему тебе это?

Вот тут Бориса и царапнуло самую чуточку. Казалось бы, первая Марина должна его одобрить, ради нее да детей будущих он обет принимает, а ей вроде и не надобно ничего? И дети не надобны?

— Маринушка, ты мне поверь. Так надобно.

— Я же сказала — рожу я тебе ребеночка, а то и двоих...

— Вот и поглядим. А покамест — не спорь со мной.

Марина ножкой топнула.

— Ах так! Ты... — и тут же поняла, не поможет это, тон сменила. — Бореюшка, миленький... пожалуйста! Плохо мне без тебя, тошно, тоскливо...

Поддался бы Борис?

Да кто ж знает, сам бы он на тот вопрос не ответил. Какой мужчина не поддастся тут, когда такой грудью прижимаются, и дышат жарко, и в глаза заглядывают, и к губам тянутся... патриарх помог.

Закашлялся, посохом об пол грохнул.

— Определился я с храмами, государь! Когда прикажешь, все расскажу, и где, и кому храм посвятим, и чьи мощи привезти надобно бы.

Помогло еще, и что разговор не в покоях царицыных происходил. Ни кровати рядом, ни лавки какой, ни даже стола. Ковра — и то на полу нет! Как тут мужа совращать, когда ничего хорошего, только патриарх рядом, недовольный стоит, глазами тебя сверлит?

— Сейчас и прикажу. Уходит уже царица, — Борис мигом опамятовал.

А и то, походи-ка сначала в ошейнике, а потом без него? Вмиг разницу почувствуешь, и обратно уже не захочется!

Марина ножкой топнула, опрометью за дверь вылетела, а уж там, где не слышал ее никто, не видел, зашипела злобно.

Да что ж такое-то? Почему муж к ней так? Никогда и никто ей не отказывал! Никогда!

Никто!

Ну и ладно, сам виноват! Найдет она, с кем утешиться. Вот, боярич Лисицын, вполне хорош. И молод, и пригож, правда, темноволос, не любила Марина темненьких, ей светлые кудри нравились, хотя б темно-русые, как у Ильи. Но ненадолго ей и Юрка Лисицын пойдет.

Марина мимо прошла, бедром стрельца задела, глазом повела — и с радостью отметила, готов мужчина. Поплыл, и взгляд у него масляный, и губы облизнул...

Приказать чернавке привести его в потайную комнатушку, в подземелье. Пускай порадуется... недолго.

* * *

Борис супругу взглядом тоскливым проводил, вздохнул.

Гневается Маринушка. Ничего, простит. А он ей диадему подарит, с лалами огненными... ей пойдет. Красиво же!

В черных волосах, алые камни...

У Устиньи волосы не черные. Каштановые. И в них рыжие пряди сквозят, ровно огонь в очаге. И глаза у нее серые, изменчивые... ей бы заморский камень, опал переменчивый, а ежели из родных, то изумруды ей пошли бы. Красивая она.

Не как Маринушка, та вся огонь, вся соблазн.

А Устинья — другое. Тепло рядом с ней, хорошо, когда б она за Федьку выйти согласилась, Борис за брата не беспокоился бы...

Но и не порадовался.

Не заслуживает ее Федька. Не дорос.

Сломает — и только. А понять, поддержать, полюбить по-настоящему и не сможет. А Устя своего счастья тоже достойна. Хорошая девушка, хоть и волховская кровь в ней есть, и кому-то с ней очень повезет. Борис сам сватом будет...

Царь нахмурился невольно. Да, сватом, и на свадьбе ее будет...

Макарий решил, что это из-за рунайки, и еще бодрее стал про храмы рассказывать, места на карте указал, про иконописцев упомянул, что готовы они без отдыха работать, с постом и молитвой.

А Борису просто сама мысль не понравилась.

Устинья?

Замуж?

Хмммм...

* * *

Устя и о замужестве сейчас не думала, и о Федоре забыла. Поважнее дела у нее были.

— Устенька, внучка, еще об одной вещи с тобой поговорить хочу.

— О какой, бабушка?

— Дали мне этот оберег. Сказали, тебе отдать, да слова передать.

— Какие?

Слова старого волхва Устя выслушала внимательно, коловрат приняла, в ладони взвесила. Прислушалась к себе. Что чует она?

Не просто так себе кусок металла в ее ладони. Она бы трижды и четырежды подумала, прежде, чем такое в руки взять. Ей он не навредит, это тоже чувствуется, а кому другому... не позавидует она ни вору, ни татю, который решится оберег в руки взять.

Нет, не отзывается он.

А что это значит?

Или не для нее та сила, или дОлжно ей пробудиться, когда вовсе уж край будет.

Устя кивнула, веревочку на шею накинула, косу выпростала, а сам оберег под одежду заправила.

— Пусть при мне побудет, бабушка. Чует мое сердце, пригодится он, только не знаю пока — где.

— Просто так Гневушка ничего и никогда не давал. Пригодится, Устя, потому мне и страшно. Ты ведь чуешь, что в нем?

— Чую.

— Вот и я тоже... если что — меня не спасай. Поняла?

— Бабушка!

— Стара я уже, пожила свое. Ежели и решу жизнь отдать, так твердо знать буду и за что, и за кого. Обещаешь?

— А я, бабушка тоже знаю, за кого и со своей жизнью расстаться не жалко. За любимых и близких.

И что тут волхва сказать могла?

Да только одно.

— Береги себя, внученька. Береги себя.

И кто бы сказал, что две женщины, ревущие навзрыд, могут половину Ладоги на погост уложить? Да никто! Сидят, слезы льют... вот ведь бабы!

* * *

Хорошо, что в монастыре — резиденции ордена Чистоты стены толстые, каменные, двери дубовые. Лишний раз и не услышишь ничего.

А все равно...

Повезло еще, никто рядом с кельей магистра не проходил, а то и поплохеть бы могло, такие стоны неслись оттуда, такие крики жуткие.

— Нееееет! Не нааааадо!

Магистру кошмар приснился.

Этот кошмар его редко посещал, но потом месяц, а то и два приходил в себя магистр, страдая от припадков и расстройства нервного.

Было отчего.

Дело давно уж прошло, лет сорок тому минуло, как совсем юным рыцарем прибыл он в Россу. Посмотреть хотелось, проведать, что за земля это, что за народ там... сошел он на берег в стольном граде — Ладоге.

С собой у него грамоты к государю были, при дворе царском ждали его, так ведь не сразу ж с корабля к царю ехать? Надобно хоть в порядок себя привести.

И привел, и ко двору поехал, там его и увидел. Юноша, на карауле у входа стоял, на входящих смотрел — и так его этот взгляд резанул, до кости, по сердцу...