Зверь лютый Книга 40 Нашествие

Вчера переоделся в половецкое платье, коня "переодел", да поехал посмотреть — чего там под Переяславлем делается. В серёдке побывал, до шатра самого Кончака два ста шагов не дошёл! Да приметил прежних своих знакомцев и утёк.

Рассказал много полезного. Не из "высших сфер", конечно, но важное. Теперь я его "сказки" командирам пересказываю.

Четыре реки с севера на юг: Трубеж, Альта, Карань, Днепр. Альта и Карань впадают в Трубеж ниже Переяславля. Сам Трубеж ещё южнее — в Днепр. Поймы всех рек — болотистые, сейчас, в последние дни апреля, когда макушка половодья уже прошла, вода уходит, но ещё мокро.

Альта. Кровавое место.

В 1015 г. князь Борис, который святые Борис и Глеб, убит людьми своего брата Святополка, позднее — Окаянного.

В 1019 г. Ярослав, позднее — Мудрый, окончательно разбил этого Святополка.

В 1068 г. братья Ярославичи положили под сабли половцев Шарукана тысячи ополченцев. Там и речка-то... плюнуть некуда. Тогда — "текла кровью".

Киевляне потребовали раздать им оружие, после отказа выгнали братьев, вытащили из Поруба Всеслава Полоцкого. Старший Изяслав бежал в Польшу. Следующий брат — Святослав — 1 ноября 1068 г. с 3-тысячным войском сумел победить 12-тысячное половецкое войско на реке Снове, взял Шарукана в плен, тем остановив половецкие набеги до 1093 г. (не считая участия половцев в междоусобных войнах на Руси).

Речка рассекает поле. В северо-западной части между Альтой и Трубежом меньше версты, в юго-восточной между Альтой и Каранем, вблизи городских валов — чуть больше версты. Доходит до холма, на котором детинец стоит, и уходит вправо, впадая в Трубеж сразу за холмом. По сути, кроме двух не очень удобных проходов на северо-западе и юго-востоке — непрерывная водная преграда при нашей атаке с запада на восток к городу.

Сам город... нормальный. Ров, вал, стена. В валу городни дубовые в три ряда, сама стена деревянная. Есть фишка: облицована кирпичом-сырцом с внешней стороны. Не кирпично-каменная стена "града Ярославова" в Киеве, но хоть что-то. Видать, надоело возгорания заливать: про манеру половцев заваливать укрепления потоком зажигательных стрел — я уже...

— Вот тут, версты две от города, между Альтой и речушкой Карань — лагерь Кончака. Здесь сами ханы и их воины. Тысяч двенадцать. На Трубеже выше посада брод. За бродом на той стороне табуны, стада, полон... обоз. Там — тысяч шесть воинов да слуг разных. Ещё дальше, к северо-востоку вёрст 10-12, стоянка Боняка и Беру.

— Что ж это, Иване? Выходит, и друзья твои давние тебя предали? Под Кончаком на Русь пошли?

— Уймись, Ярославе. Я — не ты. У меня ханов в друзьях закадычных нету. Я на своих поганых сам хожу. А не отговариваюсь, вроде тебе, заботами да болестями. То понос, то золотуха. Или тебе боязно?

Чисто ругань, лай бессмысленный. Если он надумал изменить, то чем раньше — тем лучше. А если нет и до конца продержится, то я потом извинюсь.

Продолжим.

— Бить ворогов надо быстро. Ждать нельзя — к Кончаку ещё подойдут. Ещё: кыпчаки могут послать отряд к броду у Баруча. Торки там против большой силы не удержатся. Тогда поганые нам в спину ударят. Потому по утру идём вперёд.

Речки, болота, болотистые поймы, густой сырой лиственный лес. Три-четыре сухие "плешивые" высоты. Очень неудобная позиция для действий конницы.

У Кончака конницы больше — ему неудобнее.

Что, Ваня, нашёл себе утешение?

— Чарджи, утром раненько выдвигаешься прямо на восток, переходишь Альту ниже её петель, там, где она ближе всего к Трубежу подходит. В пойму Трубежа не лезть. Идти по краю вдоль леса. На юг, выходя к броду. Выше брода по правому берегу Трубежа — здоровенное болото. Не завязни. А вот половцев туда загнать...

Брод захватить — вряд ли. Обозначить угрозу — очень полезно.

— Справа у нас эта речка, Карань. Каранское болото. Всеволод, ты, с курскими, черниговскими и прочими, идёшь вдоль Карани через самое узкое место между Альтой и Каранью. И выходишь к лагерю Кончака с юга. Уже ввиду стен Переяславля.

Много позже, в 20 в. по этой оси, по самому сухому месту, по гребню здешних холмов построят железную дорогу.

— Я иду в серёдке. Между Трубежом и Каранью четыре версты. От нас до города вёрст восемь на восток и аршин тридцать вниз. На холме сидим. Понизу холма — Альта.

Речка — 3-5 м шириной, 0.5 м-0.9 м глубиной. Террассированной долины нет. Позже из неё построят канал и цепочку прудов. Пока... речушка. Славная своей кровавостью. Пойма вся заросла лесом. Поближе к воде — мелколесье, подальше — крупнее. И почти сплошняком лес до выгонов уже под самим городом.

Конец сто пятьдесят седьмой части

Часть 158 "Земля тряслась как наши..."

Глава 813

— Через лес три места проезжих. У речек по краю поймы. У Альты — посередь напрямки. Скотину тут местные гоняют. Тут и проход, и в реке место для коней гожее. Выходим на рассвете к этим трём проходам, шлём к ворогам застрельщиков намале. Те стрелы пускают и отскакивают. Ждём, пока погань через лес полезет да вылезет. Выпускаем их на поле. Тыщи три-четыре. И бьём.

— А выпускать-то зачем? Встать в проходах да и бить, коли сунуться.

— Тут, Всеволод, надобно баланс соблюсти. Ежели мы их много в поле выпустим, то затопчут. Ежели вовсе хода не дадим, то они в обход полезут. За Каранью до самого Днепра — местность для конницы не подходящая. Но пройти можно. Ручейками меж болот просочатся, а потом нам в спину... Обхода опасаюсь. Надо, что бы они на нас кинулись, в сечу ввязались. А мы их пересилим и по тем дорогам назад погоним. Когда первые, битые, в страхе, к отставшим прибегут, те тоже устрашатся и разбегутся.

Я улыбнулся внимательно слушающему Буй-Туру:

— Одной своей силою нам ворогов не победить. Надобно, чтобы они сами нам помогли. Страхом своим.

— Тоже мне, пугальщик нашёлся! Там такие зверюги! В резне зубы съели! И что тогда? Ай-ай, ошибся. Сел да заплакал?

В моей "диспозиции" я обидел Ярика: не дал ему отдельного направления, не упомянул отдельно его отряд. Пойти в бой под командой сопляка, братана Всеволода? Да Ярик и своего родного старшего брата не всякий раз слушает!

От обиды, от ущерба чести княжеской, он и язвит. Мне в строю язвы обкорзнённые не надобны.

— Тогда, князь Ярослав, придёт время платить. Головой. За ради чего нас с тобой и людей наших, Русь Святая всю жизнь кормила-одевала. За работу нашу. За убивать и умирать.

Прищурился и, сдерживая раздражение, негромко напел:

"Не для тебя придёт весна,

Не для тебя Днепр разольётся,

И сердце девичье забьётся

С восторгом чувств — не для тебя.

А для тебя востра стрела,

Что в тело белое вопьётся,

И слезы горькие прольются.

Такая жизнь пождёт тебя".

— Или ты не знал, что дело княжье — Русь беречь? Или, когда тебе корзно первый раз одевали, не сказали, что на пути княжеском и голову сложить можно? Или напомнить тебе князей, кто с погаными биясь и жизнь положил? Что ты юлишь, будто сучка перед кобелем? Пришло время отвечать — годен ты в защитники Русской земли или так, мочало на плетне?

Прямое оскорбление.

Надоело. Его выверты да увороты... в завтрашнем бою... ещё и их предусматривать да купировать...

— Не тебе, ублюдку бесчестному, решать! Годен я в князья или нет! Выползок! Без году неделя! Ты витязей русских под мечи половецкие подводишь! Истребить силу русскою тшишься! Не выйдет! Я — ухожу. Дурни пусть головы кладут, а мне моя дорога.

— А как же клятва государева? Ты ж присягал.

— Я Боголюбскому присягал! Не тебе!

— Я здесь по его приказу. И ты под мою руку пришёл — по его, государевой, воле.

— Да и плевать! Мне мои гридни дороже! Мне живые черниговцы милее вас всех вместе взятых!

— Ага, уйдёшь ты и людей своих уведёшь. Дальше-то что?

— Дальше? Дальше — я живой и в корзне! А ты падаль степная!

— Не-а. Дальше наша победа. А за ней... Ты ж не думаешь, что я такое спущу? Ты ж измену творишь. Взыщу полной мерою.

— Хрен тебе! Сдохнешь! А у мертвяков взыскалки нету!

— Ой ли? Или ты забыл, что меня "Зверем Лютым" кличут? "Полуночным колдуном" называют? Да и так-то... Мы тут за Русь животы свои положим, а ты сбежал. Тебе не стыдно будет? В тебя же всяк на Руси пальцем тыкать станет: вот, де, князь-боягуз. Бесчестный да трусливый.

— А мне на всякого, который пальцем тычет, плевать! Быдло смердячее! Плетей! Чтоб и дыхнуть не могли. Что они обо мне — наплевать! А вот власть да богачество... Вы сдохнете — я с Кончаком договорюсь. И будет мир да любовь меж Степью и Русью. Только бы вы все тут сдохли! Пошли, уходим.

Последнее было обращено к нескольким боярам из его отряда, пришедших с Ярославом на совет.

Двое из них поднялись вслед князю своему. А третий остался сидеть.

Глядя в кошму на полу, он задумчиво воспроизвёл пару строк из напетых мною куплетов:

— Не для тебя... придёт весна... не для тебя... Днепр разольётся... А скажи-ка, княже, лет десять тому, в Новгород-Северском, в морозы трескучие... двое саней, гридень битый, мальчонка-половчонок, баба с дитём, немая да кормящая... Не ты ли тогда? Песни пел, мы тебе серебрушек кинули... А?

Оп-па. "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся".

В феврале 1161 г. я выбирался из черниговских лесов с отрядом киевского и смоленского боярского ополчения. Мы выскочили к Новгород-Северскому, где узнали, что "власть в Малиновке переменилась" — Изя Давайдович с половцами выгнал Ростика Смоленского из Киева и стал Великим Князем. Воинов "интернировали", а мне, гражданскому лицу, удалось улизнуть. Тогда меня, а главное — лошадей, уже собирались захомутать в княжескую казну. Хоть и не велика прибыль, мелочь, "гамза", а всё ж князю прибыток. Но вот этот муж добрый, гридень дружинный, послушав моё пение, вступился.

— Да. То я был. Выбирался из-под половецкого тогдашнего набега. А ещё в тех санях волчонок был. Я его тогда специально прятал, чтобы не отобрали, на шкурку не пустили. А ныне вырос, могу показать. Курт, иди сюда. Во какой красавец у меня в дому живёт.

В темноте под стенкой шатра поднялся князь-волк. Сверканул распахнувшимися жёлтыми глазами, переливаясь трудноразличимым в полутьме громадным серым телом скользнул, по кругу за спинами ещё не понявших людей, ко мне. Всунул над моим плечом в освещённый свечкой круг свою здоровенную башку, неторопливо, внимательно вглядываясь, будто запоминая лица, оглядел присутствующих.

А ведь я говорил. И про "Зверя Лютого", и про "Колдуна полуночного". Вот, князь Ярослав, гляди-любуйся как одна из моих взыскалочек горло под почёсывание подставляет. Как прикрыв глаза от удовольствия, приоткрывает пасть, показывая здоровенные белые мокро отблёскивающие клыки. И урчит.

— Господи Иисусе, спаси и помилуй! Так это ж князь-волк!

— Точно, он самый. Волчица помирала да мне отдала на воспитание. Вот, вырастил-выкормил. Завтра с нами поганых грызть пойдёт. Пойдёшь, Курт?

— Р-р-р...

— Вот оно как...

Гридень задумчиво рассматривал Курта. Тот вдруг распахнул глаза, будто двумя пучками жёлтого света глянул прямо в лицо человеку. И снова прищурился, довольно урча.

— А и вот что я скажу, князь Ярослав Всеволодович. Лучше я завтра с этим зверем чудным бок о бок в бой пойду, чем с тобой увиливать да уползовать буду. По мне веселее в бою в землю лечь, чем в старости от стыда мучиться. Что, князь Иван, примешь гридня старого в войско?

— А то! Приму. С радостью!

Ярик негромко выматерился и как ошпаренный выскочил из шатра. А я обратился к своему внезапно обнаружившемуся старому знакомому:

— Ты сходи к своим, поговори. Может, и ещё люди есть, кому со стыдом жить... стыдно. А пойдёте под руку вон, к Всеволоду Святославичу. И умён, и храбр. И князь из черниговских.

Ещё затемно начали без особого шума, без труб и барабанов, поднимать полки. Пошли на рысях вперёд застрельщики: пощипать, потрогать сторожу половецкую. Пора, пора уж разбудить ворогов. Я уже и зубы почистил, и на коне сижу, а поганых не видать. Ишь они, разоспались.

Отряды постепенно разворачивались, разъезжались, спускаясь с холма. Упряжь звякает. Обмундирование шуршит. Кони фыркают. Холодок. Зябко. Не то от рассвета. Не то от грядущего боя.

Всеволод уводил своих вправо. Там тоже высота. По восточному склону встанут и вниз к Карани ударят. Если будет успех, то смогут развивать его вдоль по гребню... аж до самого лагеря половцев с выходом уже к стенам Переяславля.

Слева рысцой проскакивают в чёрных чекменях и колпаках торки Чарджи. Перелезут Альту в петлях её. Там, хоть и мокро, но мелко. При удаче смогут выйти к Переяславльскому броду. А за ним...! И хабар, и скот, и полон... Лишь бы не увлеклись преждевременно.

Чего я не знаю: что будет делать Искандер. Связи нет, вышки связные поганые пожгли. Надо было ему радиостанцию послать. В Киеве-то есть, а вот в Переяславле...

Надо — было. Остаётся только надеяться на здравый смысл и сообразительность. Что он ударит нам навстречу не слишком поздно и не слишком рано.

Над речками туман стоит, а у нас сухо. Ветерок.

"Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет...".

Хорошая любовная история всегда содержит рекогносцировку дислокации при составлении диспозиции.

"Вестник утра" — уже. "И всходит постепенно день". Жаркий. Кровавый, потный. Страшный.

"Ну ж был денек! Сквозь прах летучий

Поганцы двинулись, как тучи,

И все на нас же прут!".

Две сотни лет назад по этому полю вёл свою дружину Владимир Креститель. К тому броду через Трубеж возле Переяславля. Хотя города ещё не было. На встречу с печенегами. Перешедшую в поединок и бойню.

На эти же поля выводил свои полки Мономах с братаном, снимая половецкую осаду Переславля, закончившуюся битвой и гибелью Тугарина Змея.

Лет двадцать тому назад здесь сошлись армии Изи Блескучего и Юрия Долгорукого.

Простояв почти целый день против друг друга, князья уж решили, что битвы не будет. Долгорукий начал, было, отводить свои полки в лагерь за Трубеж. Летописец даёт точные координаты: названия выселок, хуторов, мельницы, "змиевы валы"... Но от Долгорукого вдруг метнулся к волынским перескок. Ростовские кинулись его ловить, волынцы решили, что это атака, и Изя, пренебрегая советами воевод, повёл дружину в бой. Успешно. Строй ростовцев он пробил. За это время Андрей, тогда ещё не Боголюбский, с суздальцами и половцами, опрокинул левый фланг Изиного войска.

В этот-то момент мой Аким Янович и потерял свою стрелецкую сотню. Смоленцы начали отступать. Изя глянул, плюнул и "сам четверт" ушёл за Днепр.

Тогда Аким Янович высказал своему князю Ростику Смоленскому всё, что он думает о русских князьях и попал в опалу. После к опальному сотнику Ванька-лысый заявился. И понеслось...