Человек, которого нет

И да, как только он решился приложить текст повести к себе и к событиям 1973 года, глубоко внутри отозвалось знание о том, что его гибель не была такой быстрой и чистой, как там написано. И ни в коем случае не была случайной. Но, оставаясь в рамках представлений о мирном журналисте, он долгое время предполагал, что просто был достаточно левым, чтобы заработать серьезные неприятности от правых. Осознание того, что им было чего от него хотеть, а ему было что им не давать, и было чем защитить информацию, вызвало изрядный шок, который он переживал несколько месяцев.

После этого уже легче было поднять голову от текста и начать оглядываться по сторонам: у него была жизнь за пределами описанных обстоятельств. У него была целая история, он когда-то где-то родился, рос, учился и все остальное, что делают люди и что случается с ними на протяжении жизни. Это потрясающее открытие расширило горизонты, ему стало интересно узнать все про это, и особенно — как дошел он до жизни такой, как оказался человеком, который способен противостоять эффективным и разнообразным техникам допроса. Где его детство? Кто его родители? Как ему было там и тогда, далеко, давно, когда он был ребенком...

Но прежде чем он хоть что-то узнал об этом, случилось нечто такое, чего он совершенно не ожидал. Как будто он всерьез верил, что в его жизни были только работа и недолгие связи, как будто не знал глубины своего забвения, не ожидал, что в нем может скрываться что-то еще — важное, драгоценное.

Выписки:

В 6 часов 20 минут утра 11 сентября 1973 года в своей резиденции на улице Томаса Моро президент Альенде получил сообщение по телефону: восстал флот в Вальпараисо. Восемь часов спустя Альенде был уже мертв.

Лисандро Отеро, "Разум и сила: Три года Народного единства"

Харонавтика: "Корабли"

Сессия N10, 10 марта 2013

Он испытал привычный страх перед началом работы, сел на обычное место, стал тереть левое плечо. Все это было знакомо, случалось уже не раз, он освоился с процедурой и с содержанием "воспоминаний", не отбросил скептицизм, но уже не единожды поверил происходящему. И он думал, что теперь-то поверит всему, что ему "покажут", не будет сопротивляться картинам и мыслям, даст им протекать свободно, будет внимателен к ним. Но он оказался не готов к тому, что проступило из темноты в этот раз.

Он смотрел и смотрел на качающуюся перед глазами "отвертку", стараясь ни о чем нарочно не думать, только смотреть, а потом...

Потом — вдруг — зажал рот ладонью, чтобы не закричать. И он сделал это не здесь, он сделал это там. Там был коридор, очень темный по контрасту с видневшейся в отдалении лестничной площадкой, и он стоял в коридоре, это было ясно видно одно мгновение. Там было что-то невыносимо ужасное, но нельзя было не то что закричать, а даже вообще как-то выдать свои чувства. Он не знал, в чем дело, что происходит. Но точно знал, что нельзя подавать виду, ни за что, — и чувствовал ужас.

Он рассказал об этом М., и они пошли смотреть туда.

Он увидел корабли. Военные корабли, серые на сером, грозные, три в ряд — он смотрел на них издали и сверху, будто с балкона довольно высокого этажа или здания, стоящего на возвышенности. Было пасмурно. Это вызвало у него недоверие потом, когда он записывал и обдумывал записанное: он привык уже думать о Вальпо, залитом солнечным светом. Но там это самое начало весны, и в начале сентября в тот год было довольно холодно.

Он чувствовал сжигающую тревогу, но не от той угрозы, которую представляют эти корабли (это очевидно, но в тот момент важно было не это), а за что-то или... кого-то? Кого-то, кто находится там?

И он знал, кто это. Знал в самой уязвимой и нежной глубине сердца. И невозможно было верить себе, потому что еще вчера — не знал, а теперь знал, разве так бывает? Он испугался, он не хотел ничего больше узнавать сегодня, он не поверил бы ничему.

Он сказал об этом вслух.

Но уже не мог остановить поток, который захлестнул его с головой, опрокинул и поволок. Он как будто увидел эти корабли другими глазами: в другой день, в другом настроении, прекрасные, мощные корабли, сизые на синей воде, и ему было смешно и радостно на них смотреть, у него был секрет, и это был очень большой и очень горячий секрет, как горячий мёд, страшно обжечься... и медово. И это был не только его секрет, не его одного, он принадлежал им обоим, и об этом — никому...

В этом месте он увяз, как в янтаре, как в меду, там было так много, так много вот этого — мёда, смеха, секрета, радости, сообщничества, он смотрел на корабли, и век бы на них смотрел, глаз бы не отрывал...

И он сказал М.: подожди, не трогай, я останусь здесь, — потому что не было ничего дороже этого мёда.

И больше в тот раз ничего не было, и он корил себя за то, что не пошел в страх и боль, струсил, и убеждал себя: не каждый ведь раз в мясорубку руки совать, кроме смерти — целая жизнь еще была.

А оно — вот это, медовое, — шло так, что и поперек не встать, не остановить. С головой накрывало, и ему уже не было дела до сомнений и упреков. Оно было неостановимо и неотменимо.

Ждать. Надеяться. Любить. Любить. Любить.

Выписки:

"Умение целиком капитулировать перед собственным телом одновременно сочетается с необходимостью отказаться от всевозможных иллюзий и опуститься на землю, погрузившись в реальную действительность".

Александр Лоуэн

Записки сумасшедшего: Ангина

Надо уже как-то привыкнуть и сообразовываться.

Но некоторые повороты до сих пор открываются настолько неожиданно, хотя постфактум, конечно, выглядят как нечто само собой разумеющееся.

Я уже почти привык к тому, что о забытом мне больше рассказывает тело: ощущениями, импульсами, явным и тайным движением, жестом, оцепенением или ознобом. Обычно это бывает в сессиях с М. Правда, в последнее время стало просачиваться и в обыденную жизнь. Какая-нибудь фраза в книге, пара кадров в кино — и пару минут вдруг замечаешь, что весь сжался и не дышишь. Сам вроде спокойный и ничего такого — а тело забилось в угол. Я стал весьма осторожен в выборе сериалов для просмотра. Никаких боевиков и детективов, никаких "про шпионов". Даже и не знаю, что теперь смотреть. Но кто мог бы предположить, что горло — здесь и сейчас, при реальной жаре и реальном вентиляторе, сыграет со мной такую шутку?

В общем, дело было так. Конец мая был жарким, спали под вентилятором, вот за ночь, наверное, и продуло меня, и то, что начиналось, начиналось как вполне настоящая и неприятная ангина, всерьез. К вечеру пятницы я был отягощен распухшим болезненным горлом, утром в субботу мучительно выкашливал скопившуюся дрянь. Температуры не было, что у меня с некоторых пор обычное дело, увы. Я, конечно, начал лечиться леденцами и таблетками, но планировал проболеть как минимум три дня, дело привычное. В воскресенье с утра все стало заметно хуже: горло болит, голова раскалывается, есть не хочу, думать не могу, читать невозможно, всё плохо, голоса нет.

Мой друг уехал по делам, я маялся дома. Елена, моя добрая знакомая, живущая поблизости, не испугалась зайти в гости и скрасить мое одиночество, все же не вирусная инфекция, всего лишь мое старое доброе больное горло. Мы сидели на диване и беседовали: она говорила, я изредка отвечал сиплым голосом и с гримасой боли.

— А давай я тебе горло поглажу?

Я знал, что она умеет разнообразный массаж, и в надежде получить облегчение моим страданиям поручил свое горло ее заботе. Она мягко и осторожно водила руками по шее, от ключиц ко подбородку, прислушиваясь, ловя ощущения.

— Звучи, — сказала Елена. — Издавай какой-нибудь звук, чтобы мне было понятно, где непорядок. Можешь стонать, можешь петь — лишь бы мне было слышно, что там у тебя.

Я выдал хриплое мычание и тянул его, время от времени переводя дыхание, а она гладила мне шею и горло, приговаривая:

— Так, так... Вот здесь звук прерывается. А теперь выше, выше... Дошло до самого верха, чувствуешь? А вот уже и не хрипит.

И мне тоже было слышно, что не хрипит, звук стал чище, издавать его было намного легче, боль ослабла. И тут она говорит: ну что ты, губы сжал, тихо совсем, открой рот, звучи громче, давай.

В ответ на эти слова мои челюсти стиснулись с такой внезапной и решительной силой, что я сам удивился. Разжать их можно было только с большим усилием — но не хотелось. Я попробовал, хотя бы их не разжимая, издать звук громче. И тут же понял, что звук громче — это не какой-то неизвестный, неопределенный звук. Громче — значит прямо и откровенно рыдать. Я не успел понять, что происходит, почувствовал, как напряглись и вздрогнули плечи — в том рыдании, которое я пытался удержать, потому что... Потому что рыдать мне нельзя. Мне вообще нельзя показать это. Я знаю, что это, я знаю, о ком это. И показать это нельзя ни за что.

Еще не прошло трех месяцев с тех пор, как я смотрел на корабли, как зажимал рот ладонью, чтобы не кричать от горя. Почти три месяца, пять сессий с М. Я больше не возвращался туда в сессиях, я старался не думать об этом, так страшно было придумать красивое, сочинить небывшее, наврать себе о любви, которой не был никогда. И вот почти три месяца спустя этот крик рвался из моего горла, а я сжимал челюсти изо всех сил и почти задыхался.

— Спасибо, — сказал я Елене. — Мне уже намного легче. Я понял, что у меня болит. Вот прямо здесь мы остановимся и ничего больше делать не будем. Дальше я сам.

Мне действительно было легче. Я осознал, что именно болит, и сообщил себе, когда я дам этой боли время и место. Теперь можно было потерпеть до обещанного. Голос прочистился, и голова прояснилась, и тело зашевелилось, и я почувствовал, что отчаянно проголодался.

Елена уехала домой, а вскоре вернулся мой друг и повел меня на прогулку, под вскипевшие сирени и готовые вот-вот на днях разлиться липы.

До самой сессии с М., еще два дня после визита Елены, горло не болело совсем, как будто ничего и не было.

Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что все это — одна жизнь. Одна целая жизнь. Как будто я не очень-то понял, когда умер, как будто не заметил этого. Амнезия отступает, как вода в отлив, и я нахожу то, что было скрыто, но продолжало существовать. Страх, боль, горе. Любовь.

Записки сумасшедшего: Имя

Кажется, это был какой-то из государственных праздников — Fiestas Patrias или Glorias Navales, так я сейчас понимаю. Хотя мало ли по какому поводу они могли собраться... У гражданских это называлось бы — большой толпой, а у этих как? Ничего конкретного — просто видение этих великолепных морских офицеров, надменных, как будто отделенных толстой стеклянной стеной от простых смертных. Просто ощущение иного мира, недоступного и враждебного. Может быть, даже, пугающего. Это потом, в октябре, я выписал себе два тома Магасича — "Те, кто сказал "нет", и смог больше узнать о чилийском военно-морском флоте. Этих материалов нет на русском, и тогда, в марте, апреле, мае я ничего не знал о том, как исторически сложилось, что именно Армада была самым привилегированным и самым "аристократическим" из родов войск в этой стране, как эти традиции изо всех сил поддерживались, насколько велика была изоляция офицеров Армады от остального общества. И тем более я не знал, почему мне так не по себе от их блестящего и мрачного облика: черное с золотым, эти погоны, кокарды, эти пуговицы — кошмар моего детства...

Я не знал, но первой же мыслью, когда я увидел эти блестящие погоны, эти фуражки, эти надменные лица, было: смотреть можно, трогать — нельзя. И огромнейшее изумление: как, один из этих... мой? Нет, быть такого не может!

Но мёд, которому нет сил противиться, нежность и радость, вызов и гордость, это ведь есть, вот оно, до кончиков пальцев я наполнен этим, стоит мне подумать о кораблях.

Мой моряк. Не упомянутый Катериной — просто потому что она не могла знать о нем, никто не должен был знать. И никто не знал.

Кроме одного-единственного, того, кто в "Подсолнухе" зовется Ким и описан как кореец, хотя на самом деле, кажется, китаец. Младший брат моего моряка, которого все считали... Ну что же, нас достаточно часто видели вместе, и я относился к нему, как к младшему брату, а уж как это выглядело со стороны — ну, людям всегда надо что-нибудь думать про таких, как я, какую-нибудь ерунду или дрянь. Впрочем, хорошо, что думали. Потом, позже, это спасло его. Не жизнь ему, нет. Но уберегло от того, что досталось мне и могло достаться ему тоже. Позже об этом, если смогу, если хватит духу.

Хорхе. Моего моряка звали Хорхе.

Как много я знаю теперь. Как счастливо. Как горько. Как трудно в это поверить.

Выписки:

"Переворот 11 сентября 1973 г. в Чили начался с ВМФ. Офицеров и матросов, отказавшихся нарушить присягу и выступить против конституционного правительства, расстреляли, а трупы сбросили в море. Затем мятежные корабли высадили десант в Вальпараисо. И лишь затем настала очередь столицы — Сантъяго".

Александр Тарасов, "Верите, что можно подружиться с крокодилом?"

Харонавтика: "Только не он"

Сессия N16, 21 мая 2013

Горло больше не болело, и он старательно забыл об этом случае. Когда пришел к М., сказал, что хочет узнать что-нибудь о своем детстве, нельзя ли пойти туда? М. сказала, что уезжает, в их работе будет перерыв на две недели, и она не хочет оставлять его с этой штукой — с болью в горле и стиснутыми зубами, там, похоже, есть точка входа, пойдем туда?

— Хорошо, — сказал он, — пойдем.

А сам вжался в диван. Так и сидел некоторое время, отрицательно покачивая головой, несильно, но почти без возможности остановиться. Глядя мимо всего, что здесь. Нет, нет, нет.

— Что это? — спросила М.

— Это люди так делают, когда не хотят, чтобы что-то было, не хотят принять то, что есть. Даже не говорить ничего, только качать головой.

Он так путано пытался сказать, а вернее — не сказать, что так бывает, когда невыносимое горе. Он чувствовал близость этого горя, прямо здесь, в этом же пространстве, где он. Он и это горе были одинаково плотными телами и занимали один объем, вопреки законам физики. Если бы назвал горе горем — сразу оказался бы с ним одним целым. А так он из последних сил старался не совпасть с ним хоть остатним краешком.

— Ты выглядишь испуганным и усталым, — сказала М.

Он увидел то самое место, которое было буквально на пару мгновений в десятой сессии, когда он зажал рот ладонью, чтобы удержать крик ужаса и горя. Он увидел свет, клином падающий из лестничного колодца в самом конце коридора, он знал, что эта лестница проходит вдоль всей той стороны здания, высокого, он это знал, и он видел, что стена за лестницей прозрачная, там очень большие окна, на весь пролет лестницы. Тот пролет, который он видел, шел слева вниз, и свет врывался в окно за ним, входил в коридор, освещая широкий клин на полу. Сам он стоял в темной части коридора, кажется, там были какие-то люди, он их не видел сейчас, но было знание о них, как будто он их видел и отвернулся. Он только на очень короткое время мог позволить себе даже это: зажать ладонью рот, чтобы не кричать. Миг, не больше. Дышать было очень трудно.