Квинт Лициний 3

— Ох, — выдохнула Мелкая с ужасом, едва я закрыл за нами дверь, — и что теперь будет?!

— Да ничего страшного, — легко отмахнулся я, — повоспитывает завтра, потом помирятся.

Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действу. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.

— Спать, — подвел я черту.

Но не спалось и даже не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

— Извини, — сказал, расправляя ткань, — мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась набок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла да узкой щелью между кроватями.

— Боишься, не помирятся?

— А? Да нет! — Я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. — Все будет нормально.

— А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

— Секрет?

— Да о завтра думаю, — неожиданно даже для самого себя признался я, — о Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

— Понимаешь, мне же завтра с ней объясняться... Про тебя. Наверное...

Повисла тишина.

— Наверное? — подала наконец голос Мелкая.

— Ну да. Понимаешь... — Я приподнялся на локте и жарко зашептал: — Я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то рано или поздно вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

— Тогда рассказывай, конечно.

— Боюсь. — Я упал на спину и уставился в потолок. — Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно... Но доверие — на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому — боюсь.

— Бедный... — Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.

Я покосился на нее с удивлением.

— Тут так получается... — Я покусал, раздумывая, губу. — Иногда недомолвить — значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась на пятки, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

— Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. — Она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. — Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

— Уф-ф-ф... — вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. — Спасибо. Правда. Наверное, — я прищурился в потолок, — я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

— И не мучайся тогда. — Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: — Дюша...

— Что? — повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

— А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

— Ох... — Я невольно улыбнулся. — Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.

— Хорошо, — согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. — Дюш... — донеслось потом чуть слышно.

— А?

— А какая еще точка?

— Точка?

— Запястья, за ушами, ямка... А еще?

Я помолчал, давясь ухмылкой.

— Дю-уш? — проявила Мелкая настойчивость.

— Гхм... Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 8 марта 1978 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

— Ты куда это собрался? — вполголоса шипела мне в спину мама.

— На свидание, — ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

— А... А Томочка? — Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

— Так я с ней и иду, — изобразил я живое недоумение.

— Да нет же! Не та! Вот эта! — Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

— А с ней у нас товарищеские отношения. — Я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за "Шипром".

— Боже, какой ты еще у меня дурачок! — запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый — он был лишен на сегодня права голоса.

— Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! — Мама решила надавить мне на совесть. — Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения — отчасти потому, что упрек был справедлив. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась, и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно оглядела с головы до ног и поправила ворот водолазки:

— Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

— У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

— В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

— Тц... — перехватила ее Мелкая, — ты же лаком пользовался. Не трогай.

— Спасибо, — сказал я серьезно.

— Ой, дурачок... — тихо-тихо простонала на заднем плане мама.

Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.

— Спасибо, — повторил и пошел на выход.

По лестнице я спускался, морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.

"Но какова! — покачал я головой. — Нет, обещаю: этим летом, что бы ни случилось, день рождения мы встретим вместе, и за мной — праздник".

Лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился, оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.

"Весна! — Я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился. — Лучшее время для безумств! И я к ним готов!"

Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.

Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.

В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина и жизнь, где мешались огонь и зола.

То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком — милая чепуха на ушко. А потом, позже — соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.

Да, мне было что терять.

Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.

ГЛАВА 5

Четверг 9 марта 1978 года

Ленинград, Красноармейская улица

Наверное, я должен был это предвидеть, быть взрослее и расчетливей. Да что там — мудрее! Сейчас, задним умом, я все это понимал. Первые свои духи могут многое в девушках перевернуть и перепахать — это вам не тайком отлитые капельки из заветного мамкиного флакончика. Все так. Но весна продолжала неустанно вибрировать во мне, и сожалений о содеянном я не испытывал. Скорее — напротив, пусть это и было опрометчиво.

Я замирал, чуть дыша, когда, лукаво улыбаясь мне о вчерашнем, проходила мимо Тома. Мягко колыхался воздух, и меня обдавало нежным и томным цветочным ароматом. Моя девушка была закутана в него, как в мягкую белую вуаль; был там и ландыш, и ирис, и еще что-то, а на самом донышке чуть звенела аристократическая горчинка.

Походка ее изменилась: куда-то вдруг ушла подростковая торопливость, и плечи Томы теперь стягивала гордость. Легкость шага, впрочем, осталась, и когда мечтательно смотрел ей вслед, я видел ясно все того же тонконогого олененка, что годом раньше несся за мной через трамвайные пути.

Следом волной накатывала спокойная и теплая сирень, с оттенками корицы и вишневой косточки — будто кто-то решил полакомиться сладким фруктовым десертом у цветущего куста. То шла Яська, возбужденно румяная от распирающего ее удовольствия. Для нее утренний мой подарок оказался громадной неожиданностью. Флакончик был торопливо вскрыт на первой же переменке, и теперь время от времени девушка распускалась беспричинной улыбкой. При взгляде на мальчиков постарше в глазах ее начал проскальзывать вопрос, ею самой, кажется, еще не осознаваемый.

За Мелкой же по школьным коридорам тянулся истинный Восток: недобрый и изящный. Веяло странным: раскаленными песками, жаром сухотравья и толстыми марокканскими коврами — в общем, той экзотикой, что не для нежных дев с одухотворенным взором. Впрочем, ей такое откровенно шло.

Оборотная сторона медали звалась Кузей. Неясное ожидание в ее глазах сменилось к концу дня нешуточной обидой, и я недоумевал — когда же это успел надавать ей столько авансов? Да, она демонстрировала в последнее время и энтузиазм, и послушание, иногда по старинке сверкала в мою сторону ладными коленками, но в ближний круг своих не входила и должна была бы понимать это и сама.

Откупаться от ее обиды было, я чувствовал, неверно, оставлять как есть — опасно.

Я не успел додумать эту мысль, как дела насущные прогнали ее вон.

Сначала, звонко цокая невысокими каблучками, прибежала возбужденная Зорька, да не одна, а почему-то с Паштетом: ей в голову пришла светлая мысль об иных размерах сцены на завтрашнем городском туре. Я благословил их на разведку после уроков.

Затем со словами "прочти до встречи" Чернобурка сунула мне в руки пяток неразборчиво пропечатанных страниц — как бы не четвертую копию. На литературе я отключился: то была выжимка из готовящейся методички ЦК ВЛКСМ по организации поисковых экспедиций. Кто-то толковый убрал оттуда всю воду, оставив ту самую суть, из которой складывается успех: как взаимодействовать с местной милицией, что делать с поднятыми останками, как учитывать найденное оружие, чем должен заниматься штаб отряда.

А под конец урока явилась завуч и выдернула Томку к Тыблоку. "Штирлиц не ждал ничего хорошего от срочного вызова в ставку фюрера", поэтому дальше я считал минуты.

Тома вернулась целой и невредимой и прямо от двери округлила на меня глаза. Я нетерпеливо заерзал на стуле, но тут грянул звонок.

— Ну?! — подскочил я к ней.

На нас заинтересованно косились, и она тихо-тихо прошептала в парту:

— Дядя Вадим звонил... Просил тебя зайти сегодня.

— Ох, — выдохнул я, распрямляясь, и начал лихорадочно прикидывать, чем можно пожертвовать в уже намеченной программе: "Большой дом не потеснить... Черт, когда ж тогда вещи Мелкой покупать?! Ей же послезавтра в пустую квартиру..."

— Хорошо, — кивнул, принимая вводную, — только меня после школы Чернобурка ангажировала не знаю на сколько часов.

— Вот и хорошо, — внезапно обрадовалась Томка, — тогда на ужин приходи.

Она с аппетитом посмотрела на мои губы, и я невольно залыбился.

— Андрей, — вдруг позвали меня от двери.

Я повернулся — то была опять завуч, и она была чем-то встревожена:

— К Татьяне Анатольевне, быстро.

Против ожидания, на челе Тыблока не было ни привычной озабоченности, ни недовольства. Напротив, она посмотрела на меня даже с какой-то тенью сочувствия.

— Что-то случилось? — Голос мой невольно дрогнул.

— Садись, — махнула она рукой в сторону стула.

Я сел и настороженно выпрямился. На миг установилась хрупкая тишина, потом директриса разомкнула уста:

— Мама твоя звонила. Отца повезли на операцию, подозрение на аппендицит.

В груди у меня замолотило.

— Куда повезли? — Я сместился на краешек стула.

Тыблоко опустила взгляд на какой-то листочек:

— Факультетская хирургия.

— Ага. — Я прищурился на портрет Ленина за ее спиной, припоминая размещение этой кафедры, и повторил задумчиво: — Ага.

— Андрюша, — произнесла Тыблоко доверительным тоном, а потом даже вышла из-за стола, подошла вразвалочку ко мне и взгромоздилась на соседний стул. — Все будет хорошо, не волнуйся. У него же с утра ничего не болело? Значит — неосложненный. Он мужчина у вас крепкий, здоровый...

Я с удивлением воззрился на нее и, не найдясь с ответом, промычал что-то невнятное.

— Ну, вот и хорошо, — потрепала меня по плечу директриса, — мама сказала, что поехала на кафедру, и тебе сегодня туда не надо. Пока прооперируют, пока от наркоза отойдет... Как только что-то будет ясно, она позвонит домой, жди.

— Ясно, — кивнул я, — спасибо, Татьяна Анатольевна.

Тыблоко наклонилась, внимательно выглядывая что-то в моих глазах. Не выглядела и одобрительно кивнула:

— Хорошо, Андрей. Тогда сейчас иди домой. Завтра... — Она чуть заметно заколебалась. — Завтра сам смотри. Можешь на уроки не приходить.

Я задумчиво почесал затылок.

— Да нет, придется прийти. У нас же завтра город, ребят настроить надо.

— Молодец. — Она вернулась за свой стол и взмахнула, отпуская, рукой. — Тогда беги, успокаивай своих девчонок.

Я так и вывалился в коридор с гримасой изумления на лице.

Две Томки ждали меня, порознь застыв у окон напротив.

— Дым в трубу, пельмени разлепить, — буркнул я в простенок между ними и направился в сторону гардероба.

За моей спиной послышались торопливые шаги. Догнав, каблучки молча пристроились у левого плеча, сандалии — у правого.

"Ладно, — подумал я, принимая неизбежное, — пора разрубать, потом только хуже будет".

Я остановился. На меня тут же уставились две пары встревоженных глаз.

— Ничего страшного, — я старательно излучал уверенность, — у папы аппендицит, но все будет хорошо. Уже оперируют.

"В конце концов, — попытался успокоить сам себя, — в прошлый раз это случилось в предстоящем июле... Сняли с поезда в Джанкое, и в итоге все закончилось вполне благополучно. С чего бы сейчас пошло иначе?"

Нутро мое, противореча разуму, тревожно сжималось: оно знало, что будущее зыбко и ненадежно, а человеки отвратительно хрупки.

— Так... — На миг я ощутил себя на краю глубокого обрыва, потом решился: — Знакомьтесь, девушки. Малыш — это Тома, моя девушка. Ну, ты знаешь... Тома, эта мелочь — моя сестра.