На прочих островах, куда уже заходил флот, действительно не было никаких столкновений. Поселения там были небольшие. Филота уже и не задумывался о том, что ему могут оказать сопротивление. Остров приближался, а эллины не одевали доспехов и не расчехляли щитов.

— Готовиться к бою! — приказал архинаварх.

Множество судёнышек критян спешно покидали гавань.

— Преследовать? — спросил Пнитагор.

— Не, — махнул рукой Филота, — это всё равно, что с мечом за мухами гоняться.

Архинаварх с любопытством рассматривал город, удивляясь его размерам и великолепию. Его поразили двух и трёхэтажные дома, террасы, портики, обрамлённые, окрашенными в красный цвет колоннами. Все это вызывало в памяти величественные города, в каких ему довелось побывать — Афины, Эфес. Милет, Галикарнас, Сарды. Но все это было там. А здесь он впервые увидел нечто подобное. Города пеласгов и ахейцев, разумеется, нельзя было назвать деревнями только за их небольшие размеры. Их мощные стены, сложенные из огромных блоков, способны впечатлить кого угодно. Но не было в них... изящества, того, какое Филота увидел на Тере.

Эллинов заметили издалека и, судя по всему, ждали уже давно. Филоту встречала не толпа обескураженных горожан, а изготовившееся к бою воинство. Критяне не решились на морское сражение. Будь у них достаточное число боевых кораблей, они действительно могли бы облепить ими эллинские, как пчелы медведя, но на острове их оказалось не более десятка. И каждая пентеконтера любой из триер Филоты — на один укус.

Воинов, выстроившихся на берегу, было очень много, три или четыре сотни. Очевидно, критяне не держали здесь большого войска, не опасались ахейцев или финикийцев, которые временами промышляли пиратством.

"Талос" разворачивался в гавани медленно и, казалось, неуклюже. Однако и кормчий и келевст на нём были из лучших во флоте Александра, потому к каменной пристани гептера подошла с изяществом танцора. Критяне ждали, не предпринимая враждебных действий.

— Что теперь? — спросил Пнитагор.

— Всегда следует стремиться избежать драки, — сказал Филота, — видишь, они ждут. А могли бы уже засыпать нас стрелами. Знаешь, о чём это говорит?

— О чём?

— Они чувствуют себя слабее.

Опустили сходни, и Филота в сопровождении четырёх щитоносцев и Этеокла сошёл на причал. Два здоровенных "башенных" прямоугольных щита (такие эллины видели и у ахейцев, наряду с положенными на бок "омегами") раздвинулись и выпустили человека. Он был закован в знакомую египетскую броню. На голове "кабаний" шлем с красным конским султаном. Руки свободны и безоружны.

Он заговорил первым. Голос спокоен и твёрд.

— Кто вы, чужеземцы и что вам здесь надо?

Филота ещё раз окинул взглядом стену щитов и решил не тянуть кота за яйца, состязаясь с Александром в искусстве дипломатии.

— Моё имя — Филота, сын Пармениона. Я полководец царя Александра, властителя Алаши, Киццувадны и Ахайи.

Знатный воин прищурился и медленно проговорил:

— Мы наслышаны о ванаке Арекасандре. Что ты ищешь на Тере, равакета?

— Назови сначала себя, ибо я уже представился, как подобает гостю, но не дело и хозяину пренебрегать приличиями, — недовольно проворчал Филота, рассерженный независимостью позы, которую принял переговорщик.

— Гость, стало быть? — критянин усмехнулся, но ответил, — моё имя Айтиоквс, сын Эвумедея. Я порокорет великого владыки Арейменеса.

Филота повернулся к Этеоклу.

— "Порокорет" означает — "заместитель", — подсказал ахеец.

— Заместитель царя? — переспросил архинаварх, — наместник?

— Да. Наместник ванакта Арея.

— Он назвался Арейменесом, — уточнил Филота.

— Все ванакты критян зовутся Менесами.

— Миносами?

— Да.

Филота удивлённо покачал головой.

— Я думал, был только один царь Минос. А этого, стало быть, назвали в честь Ареса.

Этеокл кивнул. Он понял о ком идёт речь, ахейцы звали бога войны Аре Энуварео — Арей Эниалий.

Айтиоквсу надоело ждать, пока пришельцы наговорятся и он напомнил о себе:

— Так что тебе надо, равакета Фирата?

— Это хорошо, что ты наслышан об Александре, достойный сын Эвумедея. Я пришёл рассказать тебе, что отныне все твои люди станут подданными царя Александра, перед которым уже склонились ахейцы и пеласги, а так же хурриты и хетты, что живут на острове Алаши. Полагаю, и об этом вы уже слышали. Царь великодушен и милостив, он позволит вам жить, как жили прежде. Будете лишь называть его владыкой, и платить дань. А пока он сам здесь отсутствует, подчинитесь мне. Ты же сохранишь свой титул наместника и станешь называться соправителем. Так будет лучше для всех, уверяю тебя, достойный Айтиоквс.

Критянин усмехнулся, окинул глазами корабли. Часть уже подошла к берегу. Четыре отставших триеры ещё только входили в гавань. Слепой видит — силы пришельцев и островитян несопоставимы. Не в пользу последних. Однако на лице наместника не было и следа испуга или неуверенности.

— Вот так просто? Это ты, стало быть, изгнал моих соплеменников из Атаны? И решил, что так будет везде? Убирайся на свой корабль и проваливай прочь, пока мои такасото не превратили тебя в ежа.

И верно, в промежутках между щитов видны натянутые луки и бронзовые жала мечтают проверить, какого цвета у пришельцев кровь.

Филота некоторое время смотрел наместнику прямо в глаза, сохраняя на лице невозмутимое выражение, потом сказал по-македонски:

— Хорошо, что обошлись без лишней болтовни.

С этими словами он повернулся и зашагал к "Талосу". Щитоносцы и Этеокл попятились следом. Едва взойдя на борт, Филота взмахнул рукой.

— Зажигай, — скомандовал Адар-Мелек.

К горшку с нефтью, заряженному в самый большой палинтон "Гнева Мелькарта", поднесли дымящуюся головню. Сухо щёлкнул рычаг, освободивший тетиву, плечи камнемёта дёрнулись в отчаянной попытке освободиться из железной хватки волосяных торсионов, но не преуспели и врезались в кожаные ограничительные подушки. Горшок этого уже не видел, он летел в цель, неся в своём чреве жидкий огонь.

Почти одновременно выплюнули огненные снаряды ещё несколько машин на других кораблях. Некоторые ударили россыпью небольших каменных и свинцовых ядер, заряжаемых в чашку палинтона сразу по три-пять. Из-за высоких бортов "Талоса" высунулись лучники Омбриона и гудящий осиный рой атаковал критян. Те немедленно ответили стрелами и нельзя сказать, что безуспешно, однако эллинские камнемёты били по ним в упор, разрывая плоть на куски и заливая все пространство порта жидким пламенем.

Стена "башенных" щитов сломалась. Гипасписты высыпали на пристань и, мгновенно построившись, двинулись в атаку. Воины с других кораблей, под прикрытием стрел и снарядов тоже высаживались на берег. Ещё несколько пентер и триер встали борт о борт с "Талосом", образовав мост для схода воинов. Некоторые эллинские гоплиты и македоняне-гипасписты прыгали прямо в воду там, где было мелко.

Избиваемые огнём и стрелами критяне отчаянно защищались. Они с одного удара раскалывали щиты македонян своими обоюдоострыми секирами и гипасписты впервые за весь поход Филоты начали нести большие потери. Но это лишь сильнее разозлило захватчиков.

— Сжечь! Пусть горит все! — кричал архинаварх.

Через полчаса в порту действительно горело все, что могло гореть, а ещё через час пламенем был объят уже весь город. Ветер благоприятствовал Филоте (иначе и не стали бы стрелять зажигательными снарядами), его корабли не пострадали. Наступление македонян было столь стремительным и неудержимым, что они ворвались в городские ворота на плечах бегущих критян. Те прежде не переживали подобных нашествий врага и совершили множество ошибок, недопущение которых могло бы их спасти.

Островитяне метались по улицам, в панике ища укрытия. Македоняне методично продвигались к дворцу по тем улицам, что ещё не превратились в коридоры огня и вырезали все живое, что попадалось на пути. Мужчинам рубили головы, походя убивали детей, с женщин срывали одежду и насиловали. Изощрённо, с выдумкой... Кое-кто получил затрещину от декадарха, но не потому, что совершил зло. Оставил строй в бою, дабы приап почесать о бабское сладкое место. Начальник заметил, выбил зубы. А "спасённую" от насилия девку самолично прикончил. Чтобы в спину ничем не ткнула доблестных воинов царя Александра...

Критяне, от мала до велика, дрались всем, что попадалось под руки, даже зубами рвали глотки пришельцев. А те от вида крови и сопротивления жертв совершенно обезумели.

День превратился в ночь, люди задыхались от дыма. Филота шёл ко дворцу наместника, прикрывая рот мокрой полой плаща. Ему казалось, что его бронзовый мускульный панцирь превратился в раскалённую сковородку.

Гипасписты двигались по улице — восемь щитов в ряд.

— Умри, тварь!

Широкоплечий человек в кожаном фартуке, липком от крови, обрушил громадный мясницкий топор на кромку гоплитского щита, расколов его до середины. Топор, заклинивший в трещине, вновь взлетел вверх, вырвав щит из рук гипасписта, который ничего не смог противопоставить удару такой силы. Воин отшатнулся, но сзади напирали, и уклоняться некуда. Нижний край щита ударил македонянина в колено, сломав сустав. Воин упал, на него тут же наступили. Мясник отвлёкся на мгновение, срывая с лезвия топора разбитый вражеский щит, но заминка стала роковой. Новый гипаспист, протолкавшийся в переднюю линию, поднырнул под своим щитом и вонзил копье в незащищённое бедро мясника, с проворотом выдернул древко и, шагнув вперёд, сбил критянина с ног. Порядок был восстановлен.

Македоняне, шаг за шагом, продвигались вперёд в тесноте улиц. Несколько деревянных колонн дворца обгорели настолько, что уже не могли поддерживать крышу и она местами обрушилась. Горели деревянные перекрытия многоэтажных домов.

Прикрываясь щитом от ударов сверху, перехватив копье в ту же руку, Никанор, находившийся в первых рядах, помогал расшатывать и растаскивать наспех сооружённую баррикаду. Воины уронили одну из перевёрнутых набок телег, и хилиарх, взобравшись по колесу, разил копьём сверху вниз. Наверху задержался ненадолго, спрыгнул вниз, чувствуя слева и справа щиты товарищей, один за другим преодолевающих баррикаду, пошёл вперёд, тесня защитников.

Ещё до наступления вечера сопротивление было сломлено, улицы завалены трупами. Пожары полыхали всю ночь. Кое-где горело и утром, хотя большая часть города к тому времени уже превратилась в дымящееся пепелище. Ветер все же поменялся, и пламя перекинулось на "Талос" и другие корабли, подошедшие слишком близко. Их спешно отвели от берега на безопасное расстояние, пожары забили песком и мокрыми кожами. Несмотря на разверзшиеся огненные глубины тартара, ни один корабль македоняне в тот день не потеряли.

Осматривая дома в поисках ценностей, победители обнаружили, что многие здания имели двойные стены. Толстая основная стена усилена снаружи ещё одним рядом кирпичей, причём эта кладка явно была более поздняя.

— Почему так? — поинтересовался Филота у Этеокла.

Тот лишь пожал плечами.

— Потейдаон разрушил. Лет пятьдесят назад. Когда заново отстраивались — усилили.

Избиение Теры впечатлило ахейца, он стал мрачен, немногословен. Осознал, что могли бы "железные люди" сотворить с его родным Аргосом. Его раздражало, что Филота пристаёт с вопросами и при этом ведёт себя так, словно не произошло ничего особенного. Он не догадывался, что содеянное напугало не только его, но и многих из числа тех, кто, потеряв разум от вида крови, только что без разбора и жалости избивал женщин и детей, в том числе искавших спасения в храмах. Теперь одни подавлено притихли, другие наоборот, загнали чувства в самый дальний угол души и вели себя, как пьяные, которым море по колено, бравируя собственной "доблестью", похваляясь тем, кто сколько "натянул" критянок.

Филота молча ходил по пепелищу, рождённому его волей, рассматривал сильно пострадавшие от огня, закопчённые фрески, в изобилии покрывавшие стены дворца наместника. Заинтересовано изучал изображение тавромахии, пляски девушек с быком, дивился обнаруженному водопроводу и канализации. Рассматривал в богато отделанной опочивальне, одной из многих, резную мебель, золотую утварь, расписные вазы. Цокал языком, оценив по достоинству искусство островитян. Лежащие рядом, разорванные едва не напополам жена и дочь наместника его внимания не удостоились...

Филота, как и Этеокл, тоже испытывал раздражение, только по другой причине. Столько удивительного, прекрасного и полезного было уничтожено, а все по упрямой придури наместника, не пожелавшего покориться. Никто из македонян, включая царя (хотя правильнее было бы сказать — во главе с царём) "не страдал" чрезмерным человеколюбием. Ещё в Фивах они в полной мере показали, на что способны. Правда Фивы, те Фивы, были не только потому, что Александра взбесила их непокорность, их бунтарские настроения, их предательство клятв. Это было лишь внешними оправданиями. Тридцать тысяч фиванцев победители продали в рабство, поскольку царь остро нуждался в средствах на азиатский поход. И несколько сот вырученных на рабских рынках талантов позволили меньше занимать у храмов, ускорили осуществление дерзновенных замыслов.

Они слишком привыкли решать все силой, нахрапом. Александр, любивший проявлять милосердие к тем, кто сдаётся, легко выходил из себя, обнаружив неповиновение. И они, его друзья и подданные, слишком быстро заразились этой яростью. Филипп тоже не отличался кротким нравом, но, по крайней мере, некоторые города, не желавшие сдаваться, он получал без копоти на полуразрушенных стенах, без гор трупов и рек крови.

Филота вспомнил слова отца, которые тот произнёс под стенами Тира. Даже не его собственные, а те, что любил повторять царь Филипп — про осла, золото и городские стены...

Александр считал себя выше этого. Какие-то игры, хитрости, лицемерие... Нет, не по его душе. "Покоряйся или умри".

Тогда Филоту возмутило высокомерие Александра, а вот теперь он сам уничтожил город, который при некоторых усилиях в области красноречия мог бы упасть в его раскрытую ладонь целёхоньким. Возможно. Да, при некоторых усилиях... Слишком все это сложно. Им давно уже казалось, что устроение бойни требовало куда меньших усилий, чем долгая дипломатия. Одержав множество побед, они стали слишком нетерпеливы...

"Всегда следует стремиться избежать драки".

Зачем он это сказал, поступив ровно наоборот?

Филота не знал, что Александра терпению уже успел научить Тутмос, его невероятное могущество. Филота этого не понимал. Ослеплённый жаждой власти, не замечал очевидного, жил привычным.

Что теперь об этом рассуждать... Дело сделано.

— Критяне будут мстить, — сказал брату Никанор, — это война. Возможно, долгая.

— Кишка у них тонка, — хмыкнул Балакр, заработавший рану в плечо и сильно косой от её врачевания вином снаружи и ещё больше внутрь.