Эра жаворонка

Заспанный мужик с грязными нечёсаными лохмами на голове приподнялся и добродушно пробурчал:

— Окей, окей... А-а-а! Это ты?

Ноги он послушно подобрал, отдрейфовав по-пластунски под куст.

— Я? — спросил Вук. — Ну, да. Это я. Мы знакомы?

Мужик, многозначительно вскинув косматую бровь, пожал плечами:

— Выходит, что как бы нет.

— Странно как-то... Вам плохо?

— Мне-то? Мне-то лучше всех!

Вук скептически посмотрел на бездомца: ветхая нестиранная одежонка, колтуны в бороде и шевелюре, кислый запах хронической немытости.

— Это почему же? — Вук присел рядом на корточки, с любопытством глядя тому в глаза.

— Потому что вы все вокруг страдаете, а я нет.

— У Вас никогда ничего не болит?

— Не, — бездомец потряс кудлатой башкой, — я про другое. Болит, конечно, да только и вас тоже болит. А я говорю про душеньку...

Он именно так и выразился — "душенька".

— ...А душенька у меня и не болит.

— Почему же у нас болит, а у вас нет? — Янко и сам не понял, что заставило его сесть рядом с пахучим бездомцем и начать задушевную беседу.

Бездомец приподнялся, облокотился о мягкий пучок стволиков. Листва, покрывшая его макушку, казалась искусно сплетённым венком — ни дать, ни взять, античный сатир на отдыхе.

— Я ж говорил: людишки — мясо и говно, — безапелляционно заявил он и тут же поправился. — Не в смысле, что плохие, а в смысле, что разум у них в животе. И думают только о еде и удовольствиях. А когда думаешь только о своём брюхе, чужие брюхи перестаёшь уважать, и начинаешь думать, что можно чужие брюхи обхитрить, обокрасть, а то и убить.

— Ну, вы даёте! — восхитился Вук, вспоминая на ходу когда это бездомец ранее делился с ним воззрениями. — А я вот так не думаю.

— Правильно! Потому что ты уже имеешь разум не живота, но головы. Так сказать, продвинутый представитель человечества. А голова, она что? Она думает и думает, думает и думает... Она много всякого может напридумать, она науку всякую придумает и в космос придумает, как слетать, да только главного никогда не надумает.

— Что же главное?

— А то, зачем человеку всё это надо? И как жить, чтобы никому больно не было? Он ведь видит, что те, которые животом думают, гадости всякие чинят, они в ответ изобретают психологии и законы, философии разводят, да только ничего с животами не поделают. Потому как брюхо к наукам глухо. И тогда головы начинают страдать — против животов они слабаки, а мириться с несправедливостью не желают. И душа у них от этого заболевает.

— Так вы — живот, раз у вас душа не болит?

— Эге, парень! У животов она ещё хлеще болит. Головы — они хотя бы из-за чужих гадостей страдают, а животы — из-за своих. Из-за страха, что кто-нибудь отберёт их кровное добро, и из-за зависти, что у других его больше. А мне-то что? У меня отбирать нечего, но я не завидую. Ибо я не живот, а сердце.

— Вот как. Сердце.

— Ага. Это когда не думаешь, а просто пропускаешь через себя то, что вокруг. Когда думаешь сердцем. И всё принимаешь.

— А если тебя, скажем, поколотят хулиганы? Тоже принимаешь?

— Того, кто живёт сердцем, хулиганы не колотят. Они же не колотят деревья и голубей. Или ветер с дождём. Тот, кто думает сердцем, не испускает никаких раздражительных эманаций...

— Ого! — присвистнул Вук, удивляясь неожиданному слову.

— ...поэтому его не хочется никому обижать. А коли даже и обидят, стало быть так оно и задумано в данный момент.

— Не понял.

— Ну, смотри. Идёшь ты, скажем, к другу на опохмел, а тут тебя хелисайкл сбивает. И лежишь ты недельку в госпитале. Значит, так и надо. Потому что если бы дошёл до друга, да выпил бы, да разругался, да и приложил бы к его башке табуретку, да и помер бы дружок. А так душенька отвела тебя от беды, заставила отдохнуть и слить агрессию. Тут главное — не думать. Сбили тебя, и радуйся.

— Не думать... — Пилот печально посмотрел сквозь кусты и странного бездомца. — Не думать — тяжело.

— А думать — ещё тяжелее. Мысли, небось, целый день скачут, как бешеные козлы, по черепу долбят. А как выключишь их, благода-а-ать! Столько всего начнёшь замечать — запахи, звуки, лучики, тенёчки — эх, красота... Кстати, тугриками не поделишься? Обещал, вроде как. На один обед. Куда их тебе столько?

— Обещал?! Когда ж успел? Неужели по мне видно, что у меня мешок тугриков? — улыбнулся Вук. — Я же в форме, не разодет и не в машине.

— Ви-и-идно... Да у тебя брюхо с головой во всю спорят, — хмыкнул бездомец. — Сердце не обманешь и глаза не спрячешь. Человек ты, вроде, приличный, не пакостник, да только в глазках монетки щёлкают. А головушка осаждает — не радуйся, пустое это.

— А если не дам? И никто не даст?

— Дак, поработаю пойду. Авось, на еду хватит.

Вук вдруг почувствовал, что ему совсем не хочется поучать и воспитывать чумазого собеседника, хотя он всегда крайне отрицательно относился к лентяям и тунеядцам. А хочется отсыпать ему в ладонь тугриков и дружески хлопнуть по хлипкому плечу.

— Шли бы Вы трудиться, — сказал ему Вук, — легко быть сердцем, когда за тебя работают другие.

Но денег дал.

Дома он полностью отключил управление и, приняв слабительное, извлёк из себя "открывашку". Теперь уже пустую и бесполезную в своём назначении, но с записью двухдневного архива.

— Анализ проведён, — мягко промурлыкал женским голосом динамик за сливным бачком. — Обнаружены нехарактерные включения. Рекомендовано обратиться к гастроэнтерологу.

— Всё нормально, — возразил Вук независимому лекарь-модулю уборной. — Не надо никуда обращаться.

Лекарь, пискнув, снял рекомендацию.

На просмотр архива с древнего мультилинка — крошечный экранчик, плоская картинка — и декодирование его ушло полночи. Но под утро обнаружилось то, ради чего стоило драться с охранником и выслушивать позорный диагноз врача с Сильбато. Двумерное изображение артефакта, принятого карантинной службой и удалённое спустя несколько дней, пилот рассматривал долго и тщательно, отчаянно борясь со сном и усталостью, однако разглядеть его уверенно не вышло. Каменный диск с ножкой посередине содержал на ободе какие-то знаки. Ни размеры диска, ни подробности в высеченных рисунках выяснить с картинки на мультилинке никак не получалось. Нужен был нормальный тридик, но класть файл с артефактом в свой аппарат Вук опасался — все тридики были включены в сеть.

Минут десять Вук собирался с духом, затем, выпив стакан виски, вручную вызвал Милу на связь.

— Ты с ума сошёл, — шёпотом отозвалась Мила. Голос её был неожиданно бодрый для трёх часов ночи. Впрочем, Вук ещё до звонка почти был уверен, что Мила сейчас не спит.

— Я должен сказать тебе главное, — быстро проговорил он. — Но скажу потом, глядя в твои глаза. А пока попрошу о малом: научи меня, как мне отключить тридик от сети.

— Ты пил, — жёстко произнесла Мила. Вук мысленно отругал себя — он забыл отключить передатчик запахов.

— Я в медицинских целях, — сказал он твёрдо. — Я не лгу.

— Ты пил! Ты знаешь, что я терпеть не могу алкоголь, но ты пил!

— Послушай, лапа, — как можно мягче обратился Вук, — я даю тебе честное слово, что я не для удовольствия, но для лечения вынужден постоянно подкачиваться спиртным. Ты можешь спросить моего напарника Тимофеева — у него та же беда. А я сейчас прошу тебя очень серьёзно. Вопрос жизни и смерти...

Мила, не слушая его далее, сбросила вызов. Янко, швырнув в стену стакан и отколотив диванную подушку, откинулся на спинку и некоторое время мрачно изучал потёки виски между тридиком и холограммой с изображением его и Милы. Часть капель попала девушке на лицо, отчего показалось, будто Мила плачет. Вук привстал, чтобы содрать картину со стены, но нежная музыка остановила его.

— Просто так тридик не отключить. У него нет интерфейса отключения от сети. Лучше всего, если ты сожжёшь входные порты, — быстро проговорила Мила. — Один стандартный на передней панели и один на верхней крышке, его ты можешь не заметить, он скрыт, но около него чуть фонит. Возьми обычный тестер, проведи вдоль крышки, где запищит, там порт. Он не пользовательский, он выводит в аларм-пространство. Отдери крышку и зажигалкой подпали оба порта. Снова проверь тестером — если фона нет, тридик свободен. У тебя будет десять-пятнадцать минут до визита пожарной службы. Дальше сам расхлебывай.

— Спасибо! — крикнул Вук в чувствах, но слушать его благодарности было уже некому — подруга отсоединилась столь же внезапно, сколь и вышла на связь.

В точности выполнив указания, Вук загрузил в тридик артефакт, и сердце его ухнуло. Чёткая объёмная картинка, вокруг которой Янко несколько раз обошёл, пристально рассматривая детали, не оставляла сомнения, что диск был создан искусственно. В каждой из выбитых по его краям групп точек частично повторялся рисунок предыдущей группы. Что-то эти изображения Вуку напомнили, но что именно, он не понимал. Пилот по очереди зафиксировал в памяти все отдельные части орнамента, а затем, повинуясь врождённому любопытству, крутанул каменный волчок. Диск завертелся, и группы точек задвигались, превращаясь постепенно в связную анимационную картину. Точки. Те же точки, но одна выделена чуть большим размером. Затем первая снова маленькая, но большая вторая точка. Затем вместо второй точки облачко росчерков. Затем стрелка от этого облачка к первой точке. Затем вместо первой точки тоже облачко. На второй линии иероглифов изображалась странная конструкция из палочек. К конструкции добавилось всё то же облачко, а потом конструкция постепенно переворачивалась и пропадала. Вук вращал артефакт — обычный камень с выбитыми значками — и накрепко впечатывал в мозг увиденное до тех пор, пока входная дверь не запиликала. Одновременно с этим голова его вдруг разлетелась на тысячу осколков. По крайней мере, так Янко показалось.

Он вырубил тридик, поджёг открывашку с записью прямо на подставке для внешних устройств, скрючившись от боли, прильнул к бутылке с вискарём и едва успел швырнуть в затухающее пламя холограмму с Милой. Дверь вновь пропиликала, но вся автоматика была отключена, а сил доползти до гостей у хозяина дома уже не было. Дверь бухнула, жалобно застонала под напором мобильной пилы, и Вук, теряя сознание, уловил, как в комнату входят неясные тени — почему-то в скафандрах с парашютами за спиной.

— Наклюкался, — укоризненно сказал один из спасателей, склоняясь над Вуком. — А ещё космонавт...

— Не понимаю, чего им не хватает, — поддакнул ему второй, занятый тушением тридика и холограммы. — Ведь всё есть: слава, почёт, деньги... От девок, небось, отбоя нет — вон какой качок.

— С жиру бесятся, — подал голос третий, отрываясь от осмотра пульта управления аларм-модуля. — На хрена он поотключал тут всё? А если б угорел?

Они отпустили несколько сальных шуточек по поводу того, чем тут Вук занимался, скрываясь от всевидящего ока службы чрезвычайных ситуаций. Пока первый приводил пилота в чувство, второй разглядывал оплавленный каркас картины. Просканировав рабочим мультилинком остатки изображения, второй хмыкнул:

— Всё ясно. Шоу было из-за бабы. Она ушла, а он решил показательно уйти из жизни. Картинку сжёг. Вот дуралей.

— Если бы я из-за каждой бабы так поступал, я не дожил бы и до пятнадцати лет, — рассмеялся третий. — Как он? Жить будет? Сами справимся или лекарей звать?

— Будет, — уверенно произнёс первый. — Просто клиент непривычен к выпивке. Сейчас желудок промоем и норм.

А второй, любуясь восстановленной холограммой Милы, заметил:

— Красивая у него... дамочка. Аппетитная.

Наутро, выплыв из похмельного тумана и оглядев разгромленную спасателями и им самим квартиру, Вук потянулся к ставшей уже привычной висковой дозы на завтрак, но, нацедив стакан, отставил его. На душе было гадко. Гадко сидеть в грязи и блевотине, гадко обонять сивушный запах золотистой бурды в смеси с гарью и подтухшими объедками. В голове, как всегда, колотился придурошный дятел, отстукивая адский приказ: "Пей, пей, пей, пей, пей". Пилот отодвинул тару с пойлом и откинулся на смятую постель. Сами собой всплыли слова вчерашнего забулдыги: "А как выключишь их — благодать...". Не хотелось ни пить, ни думать. Ничего не хотелось. Вук закрыл глаза и мысленно кончик языка направил точно на макушку.

Язык задрожал, забалансировал, отклоняясь от предписанного курса, но при всяком его отклонении Вук твёрдо восстанавливал положение. Этот нехитрый трюк он освоил случайно, пробуя силы в борьбе с полиграфом. Была в их студенческие времена такая забава — устоять в проверке на ложь. Для этого, как решил тогда Янко, необходимо отвлечь мозг от переработки поступающей информации — каверзных и неприятных вопросов. Ниточка от языка к макушке оказалась лучшим средством. Не так-то просто предаваться размышлениям, оттачивая эквилибр кончика языка. Минут через пять такого эквилибра Вук осознал, что дятел с приказами больше не долбится в его черепной коробке и боль почти утихла. "Не думать!" — сказал себе обрадованный Вук, но от мысли о необходимости недуманья башка вновь вспыхнула. Пришлось всосать виски, но это уже было не страшно, потому что за пять минут мысленного моратория Вуку откуда-то с небес спустилась идея, что ему делать дальше.

Запустив автоматику, вычистив берлогу и позавтракав живым омлетом, не каким-то там вкусом номер 3, Янко забронировал билет до Рима и вызвал такси. В ожидании рейса он позвонил Филиппу Ермишину и поинтересовался, всё ли в порядке у того со здоровьем.

— Ты что имеешь в виду? — с подозрением спросил Фил. — Я здоров.

— У тебя живот справа не болел? У меня заболело, лекарь сказал от гравитационной перегрузки какая-то мышца растянулась... Решил позвонить, узнать, как у других.

— Болело год назад, но у меня был банальный аппендицит. Прямо перед лекцией в Пскове прихватило, пришлось резать. Поменяй врача. Какую-то ерунду он тебе впаривает.

Обрывая связь, Вук победно хмыкнул. Догадки его подтверждались.

Выходя к такси — Янко нарочно заказал компактный хелисайкл на двоих, чтобы полюбоваться видами Питера с высоты, — он заглянул под куст, под которым вчера получил проповедь от диогена местного разлива. Бездомца на месте не обнаружилось, даже трава была непридавленной. Погода стояла отличная — солнце, ласковое тепло — и, значит, никакой дождь не мог спугнуть человека с открытого воздуха. Янко присел, потрогал травку, на всякий случай даже принюхался. Следы пребывания бездомца бесследно испарились. Ничего не понимая, пилот еще некоторое время походил по скверу, а затем, махнув рукой, направился к причалившему хелисайклу.

К злополучному виражу на серпантине он добрался к обеду. Каменистые склоны пахли чабрецом и душицей и ещё чем-то южным, незнакомым, воздух над раскалёнными выступами скал парил и струился маревом. Вук, скинув рубаху, перебрался через отбойник и полез вверх по склону, наказав таксисту ждать его на смотровой площадке в пятистах метрах от места аварии Горовица. Цепляясь за сухие колючие стебли, Янко благополучно одолел крутую часть подъёма и выбрался на более пологий профиль.