Симбиоз

Взгляд метнулся к лицу тюремщика, но тот полностью игнорировал моё присутствие, поглощённый своим занятием. Кончиками пальцев внезапно ставшей человеческой руки осторожно погладил красноватый лак деки, на мгновение совершенно по-человечески прикрыв глаза, безо всякого третьего века. Провёл по струнам вверх, и те отозвались тихим ворчливым скрипом. Похоже, тот факт, что я наблюдала за этим странным процессом, его не беспокоил. Я же пристально вглядывалась в лицо и тёмные полосы на нём, пытаясь осознать увиденное и понять, что со всем этим делать.

Получается, вот эта чёрная гадость — просто защитный костюм?! Что-то вроде имплантата, в спокойном состоянии хранящегося под кожей? И под этой маслянистой дрянью — человек?! Или... что-то очень на него похожее. Или оно когда-то было человеком, а теперь — нечто совсем иное?

Не успела я всерьёз встревожиться и испугаться, когда мужчина аккуратно отложил скрипку в сторону и сложил руки на коленях. Контраст светлой человеческой ладони с чёрной блестящей массой был пугающим, как будто руку отрезали и бросили в груду непонятной материи. А потом, прикрыв глаза, он совершенно естественным человеческим движением коротко облизал будто пересохшие губы и медленно проговорил:

— Музыка. Красиво.

Не знаю, какого ответа он ждал и ждал ли вообще, но я от шока не то что говорить — думать не могла! Было ощущение, что мне не пару слов сказали, а хорошенько стукнули по голове чем-то тяжёлым. Даже перед глазами на пару мгновений потемнело и перехватило дыхание.

— Ты умеешь говорить?! — выдавила наконец я, таращась на мужчину и почти надеясь, что мне послышалось.

— Давно, — после короткой паузы проговорил он. — Отвык. Плохо помню. Долго. Неудобно.

Если на мгновение забыть о том, что со мной на моём родном языке заговорила инопланетная тварь, способная проходить сквозь стены, речь его звучала очень странно. Голос хриплый и тихий, откровенно мужской и взрослый, но при этом слова он произносил как едва освоивший речь ребёнок: смягчал и проглатывал согласные, картавил. Если бы он говорил не так медленно, я бы половину слов не поняла.

Но он явно старался говорить правильно, как будто в памяти существовал некий эталон, и собеседник тщательно старался к нему приблизиться.

— Кто вы такие? Что вам от нас надо? Что с остальными? — наконец, опомнившись, затараторила я, жадно вглядываясь в его лицо. Даже подалась вперёд от избытка эмоций.

— Музыка, — повторил он, не открывая глаза. — Играй.

— Да не могу я больше играть! Мне уже надоело, я хочу наружу! — вспылила я. — Зачем вы нас здесь держите?! Что вообще происходит?! Скажи хоть что-нибудь!

— Играй, — упрямо повторил тюремщик.

— Ну, знаешь ли, — проворчала я раздражённо, силясь взять себя в руки, и недовольно нахмурилась. — Не всякая птичка в клетке петь будет! Тебе сложно ответить что ли?! Где мы?! Скажи, и я сыграю!

Но торговаться он не стал, плавным движением поднялся на ноги и молча двинулся к выходу.

— Постой! — всполошилась я, тоже подскакивая. — Ну, пожалуйста, ответь, что здесь происходит?! Хотя бы, как там моя семья?!

Я в горячке обеими руками крепко ухватила его за локоть, и только потом сообразила, что этому странному типу стоит просто отмахнуться — и мне повезёт, если в результате удастся избежать травм. Но рук не разжала.

— Пожалуйста! Ванька, дядя, тётя; они живы?! — взмолилась я и отчаянно закусила губу, с трудом сдерживая слёзы. На вопросы ему было плевать, а освободиться из моих рук ничего не стоило: чёрная поверхность вдруг стала гладкой и очень скользкой, попросту не за что стало уцепиться, и тюремщик опять шагнул в стену. — Сволочь! — крикнула я в пространство, от избытка чувств изо всех стукнув ни в чём не повинную стену обоими кулаками. Кроме боли ничего не добилась и, жалобно всхлипнув, осела на пол, привалившись к той же самой стене плечом.

В горле застрял ком, мешающий глотать, в голове была полная каша.

— Зечики бы вас побрали, — тихо пробормотала я в пространство, не конкретизируя, кого именно. По мне так пусть всех забирают, мутантов недоделанных.

Вот зачем он ко мне привязался с этой музыкой? Кто его дёрнул за язык и заставил говорить? Когда я была уверена, что нахожусь в плену у представителей совершенно чуждого нечеловеческого разума, определённо, было гораздо проще. Тогда от меня совсем ничего не зависело, я ничего не могла изменить, и оставалось только плыть по течению

Сейчас ничего особенно не изменилось, но на меня навалилось горькое отчаянье. Как будто мне только что дали шанс всё изменить, а я его упустила, и теперь наша судьба стала ещё печальней.

Может, и правда — упустила?! И не стоило сразу набрасываться на этого типа со своими вопросами, а послушаться, сыграть ему что-нибудь, и выяснить всё осторожно, без истерик, ненавязчиво.

От этой мысли на душе стало ещё поганей. На четвереньках, то ли ленясь, то ли не имея сил подняться, я добралась до "своего" угла, где имела привычку спать. Бросила на скрипку почти ненавидящий взгляд, с трудом поборов порыв просто разбить её о стену. Уж она-то точно не была ни в чём виновата, и если на то пошло, это меня надо побить головой об стену. Чтобы в следующий раз сначала думала, а потом говорила.

Чуть в стороне от лежащей на полу скрипки, у стены стояла знакомая одноразовая миска. Есть мне не хотелось совершенно; более того, при виде еды к горлу подкатила тошнота. Хотелось, опять же, запустить посудой в стену — или, лучше, в голову этому проклятому меломану, — но я сдержалась. Меломана-то под рукой не было! А если бы и был... Это ведь глупо и совершенно бессмысленно, и ничего хорошего я таким поступком не добьюсь. Сделала уже всё, что могла. Молодец.

Отвернувшись к стене, я сползла на пол, стараясь сжаться в как можно более плотный клубок и отгородиться от всего мира. Нестерпимо хотелось закрыть сейчас глаза — а проснуться уже на корабле. Пусть Ванька продолжает оттачивать на мне своё остроумие, пусть подтрунивает Василич, пусть ворчит тётя Ада, а дядя Боря молча за всем этим наблюдает и одним своим присутствием вносит в какофонию жизни элемент упорядоченности, завершённости.

Я каким-то краем сознания понимала, что ничего настолько уж страшного не случилось, и вряд ли тюремщик на меня обидится и, главное, вряд ли решит отомстить. Вряд ли он вообще придал произошедшему хоть какое-то значение! Но всё равно, забившись в угол, разрыдалась.

Кажется, этот короткий эмоциональный всплеск послужил толчком, разбудил сознание, спрятавшееся от стресса в почти анабиозном отупении. И я плакала, выплёскивая не столько обиду за ответы, которые могла получить, но не получила, сколько забившийся в глубины подсознания страх, беспокойство за родных, полное непонимание происходящего — и снова страх. Перед этими людьми-нелюдями; перед будущим, которого может не быть вовсе, которое может оказаться очень недолгим или таким, что... лучше бы недолгим.

Так и заснула; в слезах, вжавшись в угол и чувствуя себя самым одиноким и несчастным существом в Галактике. Но — странно! — сейчас мне почему-то было гораздо легче, чем субъективным "утром". Сложно описать это словами, но... как будто стены чуть-чуть раздвинулись и стали меньше давить.

Проснулась я от ощущения чужого взгляда. Или не от него, но именно это ощущение было первым, которое я осознала, очнувшись от глубокого и тёмного как изнанка пространства сна. С трудом приподнявшись, — за время сна в одном положении, несмотря на удобство ложа, затекло всё тело, — я обернулась и увидела своего тюремщика. Он сидел на полу в метре от меня и молча сверлил меня взглядом, а у колена стояла привычная миска с едой.

Ну, по крайней мере, после вчерашней истерики меня не решили уморить голодом.

Окинув сидящую фигуру мрачным взглядом, я молча поднялась и пошла умываться. Говорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось, голова была тяжёлой и пустой, а на душе было горько и гадко.

Поплескав водой в лицо, я вернулась на своё место в углу. Села, обхватив колени, и выжидательно уставилась на тюремщика. Всё, что я могла ему сказать, я сказала, а сейчас... не извиняться же за вчерашнее, в самом деле!

— Что это было? — наконец, поинтересовался он.

— Что именно? — растерянно уточнила я. Начало было неожиданным.

— Слёзы. Кажется, это называется так. Зачем? — Говоря это, мужчина был вполне серьёзен и смотрел на меня выжидательно. Сегодня его произношение было заметно лучше.

— Не "зачем", а "почему", — проворчала я, мягко говоря, озадаченная таким вопросом. — Потому что мне страшно и одиноко. Я беспокоюсь за родных, не знаю, где нахожусь и чем нам всем это грозит. И вообще в этой камере я скоро свихнусь от безделья и одиночества! — высказалась я. Получилось резко и раздражённо, но говорить спокойно выдержки не хватало.

— Камера... какая? Что это? — следующий вопрос оказался ещё более неожиданным. Я настолько растерялась, что даже возмущение почти пропало.

— Камера — вот она, — я сделала широкий жест рукой. — Маленькая комната, в которой против воли удерживают разумное существо, лишив его связи с внешним миром, и ограничивают его свободу, не позволяя выйти за пределы отведённого закутка.

— Вопрос безопасности. Вашей, — медленно проговорил он, качнув головой.

— Безопасно нам было на нашем корабле, до того, как вы туда вломились, — возразила я. — Где мы находимся? Зачем?

— Это... корабль, — неуверенно ответил мужчина, как будто сомневался в точности сказанного слова. — Летим домой. Немного осталось.

— К вам домой? — я напряжённо уставилась на него.

— Да. — Он кивнул. Некоторое время пристально меня разглядывал, потом медленно протянул руку ко мне. Усилием воли я заставила себя не двигаться с места, хотя смотрела на мужчину затравленно, ожидая подвоха. Однако поступил он очень странно: осторожно пощупал мои волосы, собранные в лежащую на плече косу, и вернул руку обратно. — Страх... плохо. Пойдём, — вдруг велел он и легко поднялся на ноги, подхватив заодно мою тарелку. Я на пару секунд замешкалась от неожиданности, но потом всё-таки взяла скрипку — своё единственное имущество — и сама послушно уцепилась за протянутую руку. Свободная от чёрной плёнки, та на ощупь оказалась совершенно человеческой, сухой и тёплой.

Я инстинктивно зажмурилась, когда тюремщик, крепко держа меня за руку, шагнул прямо в стену; к слову, не ту, через которую он выходил обычно. Наверное, ожидала, что меня стена не пропустит, но — нет. Сейчас преграда оказалась вполне проницаемой, на ощупь похожей на желе. Не самое приятное ощущение, но она по крайней мере не была липкой и не оставляла части себя на путешественниках.

— Алёнка! — раздался встревоженно-радостный возглас братца. Я распахнула глаза, не веря своим ушам. Мы оказались в комнате, совершенно неотличимой от моей. Младший сидел в углу на полу, но при виде гостей поспешил подняться.

— Ваня! — радостно взвизгнула я, бросаясь к нему. Тюремщик удерживать меня не стал, так и стоял на месте с миской в руках, молча наблюдая. — Ванечка, родной мой, живой! Как ты?!

— Как ты? Они тебя не обижали? — одновременно со мной спросил брат, крепко стискивая в объятьях.

— Ну, если не считать того, что я уже дурею со скуки, то, наверное, не обижали, — со смешком ответила я первой. — А ты? Зачем ты тогда на них бросился?! Балбес, у меня чуть сердце не остановилось!

— А что они...? — задиристо возразил мелкий, но продолжать тему не стал. — Да ладно, бросился и бросился. Они мне вон даже физиономию этой своей гадостью помазали, так что даже не болело.

— Какой гадостью? — настороженно уточнила я и отстранилась, пристально разглядывая физиономию младшего.

— Ну этой своей, чёрной. Я сначала перепугался, думал — всё, она съест мне мозг, и привет. Но мозг она похоже не нашла и сдохла от голода, — весело сообщил он.

— А родителей и Василича ты видел? — с надеждой поинтересовалась я.

— Да какой там! Сижу тут один, на стенку со скуки лезу... Как ты этого уломала на встречу?! Они что, по-нашему понимают? Или он сам предложил?

— Они не только понимают, они ещё и разговаривают, как оказалось! — Я не нашла нужным что-то скрывать. — Представляешь, он мне подсвистывать начал, когда я на скрипке играла, а потом вообще заговорил. А сегодня вот к тебе привёл, когда я объяснила, что мне одной страшно и вообще очень плохо. То есть, получается, они нас по одному держали не со зла, так что ли?

— Угу, от большого добра и из лучших побуждений, — проворчал Ванька, бросив недовольный взгляд на стоящего у стены тюремщика. Тот, кажется, потерял к нам всякий интерес. Во всяком случае, буравил пространство расфокусированным взглядом, держась при этом свободной ладонью за стену. — Что это с ним? — вполголоса уточнил младший.

— Не знаю, — честно ответила я, покосившись на неожиданно проявившего склонность к сочувствию чужака. — Они вообще какие-то странные, я до сих пор не уверена, люди они, или что-то совсем другое?

— Люди или нет, а физиономии разные, — прокомментировал Иван. — А я думал — маска!

— Дети! — наш разговор прервал радостный возглас тёти Ады, и мы с братом, ошалело переглянувшись, развернулись на голос. В стене рядом зиял внушительных размеров провал и из него выглядывала тётя, над плечом которой нависал её муж. Мы даже до конца не успели осознать свою радость, когда из другой стены в комнату вышел Василич в сопровождении ещё одной чёрной кляксы с человеческим лицом. Как и утверждал братец, лицо у того было совсем другим, не как у моего "меломана".

На некоторое время мы совершенно забыли, где находимся. Тишина камеры наполнилась радостными возгласами, тётя Ада, расчувствовавшись, даже заплакала, и я почти готова была последовать её примеру. В этот момент мне, кажется, больше ничего не было нужно и ничего не интересовало. Главное, все близкие и родные люди живы, здоровы и рядом. А остальное — мелочи.

Когда я более-менее вернула себе способность реагировать на внешние раздражители (то есть, совсем внешние, находившиеся за пределами нашего маленького родственного круга), оказалось, сопровождающий остался только один, меломан. А в стенах появилось ещё два прохода, один — там, откуда привели Василича, и второй — там, откуда пришла я.

— Интересно, с чего это нам такая милость, как разрешение на свидание? — подозрительно поинтересовался Василич, озираясь. — Неделю сидели на задницах ровно, а тут вдруг оживились.

— Неделю?! — вытаращилась на него я. — Мне показалось, по меньшей мере месяц прошёл!

— Неделя, чуть меньше, — подтвердил брат, постучав себя пальцем по лбу, на котором красовался незамеченный мной поначалу бик. — А это их Алёнка как-то уболтать сумела, — поспешил заложить меня младший.

— Вот же настоящая женщина, — хмыкнул штурман. — Даже инопланетный мозг способна проклевать и добиться своего!

— Жень, если будешь всякие гадости говорить, мы тебя отселить попросим! — ворчливо одёрнула его тётя Ада, крепко обнимавшая нас с братом.