Садовница

На следующее утро Марк уехал.

Вот уже второй день Эрле мучилась неразрешимым философским вопросом: может ли почтенная замужняя дама позволить себе развлечься так же беззаботно, как если бы она не была ни почтенной, ни замужней? Наконец, решила, что может — в том случае, если супруг помянутой дамы опять отбыл неизвестно куда неизвестно на сколько — и, переодевшись в вещи, которые носила еще до замужества (льняная рубаха, синяя юбка-"колокол", деревянные башмаки и любимые бусы из каштанов), отправилась бродить по городу, притворившись, что не замечает ошарашенно-понимающих взглядов прислуги.

Она подарила себе праздник, позволила на день отрешиться от всех забот и тяжелых мыслей — Агнесса, и Карл, и Себастьян с его книгой остались где-то там, за спиной, а она снова была Эрле, и вокруг снова было лето, и гостеприимная Ранница снова распахивала ей свои улицы, и она легко шла по мостовой, и земля незаметно уходила из-под ног — а с неба сияло солнце, пахло пылью и солнечными улицами — и словно не было этих двух лет, а Марк появился в ее жизни только вчера.

Улица вывела ее на людную площадь. В жарком тягучем летнем воздухе далеко разносился пронзительный голос: "А вот! А вот! А вот!" Эрле не удивилась — разве в такой день могло быть иначе? — шагнула, мягко вклинилась между двумя бородатыми неуклюжими мужчинами, по виду — братьями... руки у обоих загрубевшие, мускулистые — кузнецы, что ли? — и из деревенских, а не городских: вон как на кукольника таращатся, только что рты не пораскрывали... Ну ничего себе! и кто только додумался кузнечному ремеслу их выучить, ведь один из них — явно плотник, вон какая полоса бордового, а второй — так и вовсе музыкант: в ауре преобладают бледно-голубые оттенки замерзшего зимнего неба. Ничего, распустятся ваши таланты, никуда не денутся — и вырастут, и расцветут, радуя мир невиданными еще переливами красок...

Эрле отступила назад, выбралась из толпы, огляделась по сторонам — вон пирожник, купить, что ли, по старой памяти? — возьму два: с капустой и мясом... Подошла к торговцу — синяя рубаха, лоток на шее — сияя улыбкой такой нежной и волшебной, что если бы она потребовала — наверное, отдал бы весь товар даром. Но не успела она попросить пирожок, как над ухом забубнил охрипший монотонный голос:

— Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого — всего десять медяков, себе в убыток продаю... А может, вам понравятся вот эти бусы?

Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное — загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять — сорок, платье темного цвета, за спиной — короб, наверное, там товар... а вот аура...

Ужас. Ужас. Ужас. Ужас...

На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики — самые слабенькие, самые беззащитные — растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле...

— Нет!

Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.

— Ты тот, кто губит таланты? — спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела... до того, как распуститься, его талант был черного цвета... Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?

— А ты та, кто засевает свой сад сорняками? — парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.

— В моем саду нет сорняков, — возразила она тихо. — Там желанен и прекрасен каждый цветок.

— Да ну? Неужто? — он насмешливо сощурился. — А насильники, грабители, убийцы? Скажешь — это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?

— Например? — поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.

— Пример? — он на мгновение задумался. — Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант — воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия — другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой...

Эрле пожала плечами.

— Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла — он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете таких вот нищих, готовых причинить зло другому, чтобы им самим было хорошо? — спросил он очень тихо.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете людей, которым не может быть хорошо, когда плохо кому-то рядом? — невольно она возвысила голос. Кто-то обернулся, посмотрел на спорщиков непонимающе. Торговец улыбнулся половиной рта — улыбка не шла ему совершенно — и сделал рукой успокаивающий жест.

— Давай говорить потише и на всякий случай отойдем к той стороне площади, — он кивнул в сторону фонтана: мраморная девушка поглаживает по спинке сидящего у нее на руках мраморного же голубя, и из разинутого клюва птицы течет вода. — Во-первых, там мы не привлечем своим разговором ничьего внимания, а во-вторых, здесь жарко, и я устал держать этот короб.

Они подошли к фонтану. Торговец тяжело опустился на бортик, вытянул ноги, а короб поставил рядом, на серую запыленную брусчатку. Коротко усмехнулся, опустил руку в несвежую воду — мутноватую, на дне посверкивают, как мелкие рыбки, невесть кем накрошенные туда осколки зеркала — вытащил, провел по лбу мокрой ладонью... Солнце плясало на мраморе, вело бешеный хоровод в водяных брызгах, а здесь, на бортике, растянулась лениво такая прохладная, такая желанная тень... И кукольник, и его зрители остались справа, у края площади: по давней традиции представления разрешалось устраивать только там.

Эрле пристроилась на краешке бортика вслед за торговцем.

— Завидую я тебе. — Он медленно покачал головой. — Считать, что люди в самом деле добры и прекрасны...

— Это только вопрос веры, не более того. — Девушка пожала плечами. — Ты ведь тоже не можешь доказать, что они злы и уродливы — мы видим таланты, не души.

— С такой верой жить трудно: она ежедневно подвергается испытанию.

— А без нее — и жить незачем.

— Возможно, я и согласился бы с тобой, — проговорил он медленно, снова опуская руки в фонтан, — если бы собственными глазами не видел, как талант делает человека несчастным. Это все равно, что идти по воде: каждый шаг дается с огромным трудом, и от каждого шага не остается даже следов, потому что плоды такого таланта никому не нужны. Так не милосерднее ли оставить птицу в клетке, если она все равно не сможет жить на воле?..

— А откуда ты знаешь, что не сможет? Может, если ее выпустить — она и приспособится... — возразила Эрле, неосознанно поправляя на шее бусы. — А что до воды — то да, если вокруг вода, надо по ней идти — иначе не сдвинешься с места, обросший мхом паутин... Тьфу, кажется, я заговорила стихами, — улыбнулась девушка. Торговец досадливо поморщился:

— Да нет, я не об этом... Ты хоть представляешь себе, каково такому человеку? Каково знать, что все, чем ты живешь, все, над чем ты трудишься — ничто, рябь на воде, прах на ветру?

— А ты знаешь, каково тем людям, чьи таланты ты задушил? Каково не знать своего места в жизни, не иметь любимого дела, считать, что ты ничего не умеешь? — девушка невольно повысила голос. Торговец засмеялся:

— Да какие это таланты! Они ж сломаются при первом порыве ветра — сами, без моего участия!

— Ну хорошо, пусть так. Пусть эти ростки слабы и малы, — Эрле увлеклась, говорила все горячее и горячее, щеки раскраснелись, ладони стали сухими и теплыми, — пусть эти люди чувствуют себя, как нищие у дверей храма. Но они же не слепые и не глухие — по крайней мере, большинство; они и так знают, что храм существует, и сами ищут к нему дорогу! Как ты полагаешь, если дать людям возможность выбора — сколько из них захочет стоять под дверьми храма?

— Примерно столько же, сколько озлобятся на тех, кто в храме, — ответил торговец. Со стороны толпы до них доносился сдержанный густой рокот, похожий на шум прибоя. — Дать милостыню — это еще хуже, чем не дать вообще ничего. — Он снова провел мокрой рукой по вспотевшему лицу, добавил еще тише: — Вот скажи: ты можешь кивнуть хотя бы на одного человека и с уверенностью сказать: да, выращенный мной талант не сделал его несчастным?

— А ты сам — не несчастен? — прищурившись, вопросом на вопрос ответила Эрле. — Тебе не претит выпалывать — хорошо-хорошо, зарывать в землю — людские таланты?

Он неопределенно мотнул головой.

— Ну, кто-то же должен этим заниматься...

— Вот ты сам и ответил, — произнесла она удовлетворенно. Торговец немного помолчал, прежде чем до него наконец дошел смысл ее слов.

— Когда? Где? — спросил он быстро.

— Здесь, в Раннице. Два года назад.

— Это точно? — прежде, чем задать вопрос, он помолчал еще немного.

— Честно? Не знаю. Может быть...

Еще одна пауза. Потом спросил, с закрытыми глазами глядя в расклоченное обрывками облаков небо:

— А тебе никогда не хотелось избавиться от своего таланта? Ну, посмотреть, на что ты была бы способна, если бы не он? Любили бы тебя люди, была бы ты им нужна, что делала, чем жила, не мучилась бы от неразделенной любви к творчеству?.. Нет? А вот мне хотелось...

— В последнее время мне все чаще кажется, что это не талант, а проклятие, — шепотом созналась Эрле. — Я ведь не могу ни перестать делать, что делаю, ни исправить то, что уже натворила...

— Так за чем же дело стало? — оживился торговец. — Я мог бы тебе помочь...

— Как? — грустно усмехнулась девушка. — Выдрать его с корнем?

— Не преувеличивай моих возможностей, — он приподнял веки, посмотрел на нее серьезно. — Я могу лишь приостановить, помешать — но не уничтожить, точно так же, впрочем, как и ты: помочь, подтолкнуть — но не заставить расти.

— Да. — Внезапно ей стало холодно, и она с силой потерла руки друг о друга, чтобы согреть. — Я уже заметила.

— Ну так как? — вновь спросил торговец. Пока они говорили, тень переползла так, что Эрле оказалась в тени, а его ноги — на солнце; он подобрал их поближе к бортику. — Что ты решила?

— Пока что — ничего. — Она передвинулась на солнце, чтобы согреться. Самая обидная вещь в мире: мерзнуть, когда другие страдают от жары. Безотчетно проследила за его взглядом: он начинался на бусах из каштанов, заканчивался — на ее руке. Кольцо Марка.

— Да, — подтвердила она. — Совершенно верно.

Он встал, усмехнулся чему-то коротко, поднимая с мостовой короб:

— На случай, если вдруг надумаешь: я буду в Раннице еще две седьмицы. Постоялый двор "У белого дракона", спросить Рудольфа.

— А я — Эрле...

— Угу. Ну, бывай...

Она смотрела ему в спину — правда, недолго, потом зачем-то опустила руку в фонтан, коснулась дна и достала оттуда осколок зеркала. Он лежал у нее на ладони, пуская солнечные зайчики — небольшой, треугольный... Эрле сжала руку в кулак и почувствовала, как жарко впиваются в кожу его острые края.

Марк вернулся, как всегда, неожиданно. Случилось это поздно вечером, когда Эрле уже легла спать, поэтому будить ее он не стал, и она узнала о его возвращении лишь наутро. О том, что делал во время поездки, Марк, как обычно, промолчал, только сухо сообщил, что договорился со столичной типографией, и обе книги должны вот-вот поступить — если уже не поступили — в одну из Ранницких книжных лавок. Эрле обрадовалась, спросила, когда будет можно сказать об этом Себастьяну, Марк посмотрел на нее как-то странно и ответил равнодушно — да когда хочешь, я все равно собирался позвать его наконец в гости... Она кивнула, а про себя подумала — тем лучше, эта история и так уже тянется слишком долго, пора бы наконец с ней покончить.

Себастьян — уже не в куртке, а в стареньком, но еще приличном сюртуке — покрутился по комнате, окидывая ее оценивающим взглядом: диван, три кресла, столик, незажженный камин — лето все-таки, хоть и похолодало... В углу — часы, у стены — клавесин, рядом — напольная ваза без цветов... Потом повернулся к Эрле и молвил выразительно:

— А у вас здесь мило... Только вот цветов почему-то нет, ты же вроде их любила? Или уже перестала? А может, тебя с ними разлучили?

— Ну почему же, — возразила молодая женщина, мягко пожав плечами. — Зачем нам трупы цветов — ведь, согласись, срезанные цветы это все-таки трупы — если у нас под боком целый сад? — улыбаясь, она прошла к двери на террасу, распахнула ее и жестом показала на вазон, где росли вперемешку ноготки, бархатцы и анютины глазки. — Конечно, тебе после роз и орхидей наши цветы, наверное, кажутся простенькими и бедными, но мы с Марком все равно их очень любим — правда, радость моя? — она оглянулась, ища взглядом мужа. Тот сидел в кресле, на самом краешке, будто вот-вот собирался вскочить — и с сумрачным видом кидал в рот одну виноградину за другой.

— Нам должны скоро принести шербет, — сообщил он вместо ответа. Эрле порхнула на ручку кресла к Марку, обвила его за шею руками, засмеялась звонко:

— Ох, неспроста ты так ко мне подлизываешься, хитрюга мелкий! Сознавайся лучше сразу: что ты там опять задумал? — и добавила, обратив к гостю сияющее лицо: — Он меня так балует!

Марк пробубнил в ответ что-то невнятное — впрочем, недовольным он при этом отнюдь не выглядел — а Себастьян опустился в кресло и тоже потянулся за виноградиной, протянув при этом слегка изменившимся голосом:

— Ну, так уж и балует... Уверен, на его месте любой делал бы то же самое.

Эрле улыбнулась — сначала Марку, понимающе, потом Себастьяну — немного свысока, на мгновение прижалась щекой к плечу мужа и проговорила, словно спохватившись:

— Впрочем, что это мы все обо мне да обо мне... Ты лучше о себе расскажи: что ты, где ты, как ты... Ты ведь, наверное, за эти полтора года столько диковинного повидал, что тебе теперь будет скучно с нами — обычными жителями заурядного маленького городка...

— Ну, не скажи, — покачал головой Себастьян. — Ты — и вдруг заурядная?.. — и добавил, мельком глянув на Марка: — А кроме того, люди везде одинаковы. Везде хотят пить, есть и надеть на себя набедренную повязку покрасивее; повсюду и всегда стремятся только к власти над себе подобными и не любят тех, кто хоть чуть-чуть лучше их...