Фэнтези 2016 Кинопольский Волк

Апраксин смотрел на Курбинчика и в сотый раз жалел, что ликантропию нельзя передать через укус. Если бы ввести Курбинчика хотя бы в Обслугу, он бы наверняка распутал дело в два счёта и развернул все планы и махинации в настолько ясные схемы, каких не было даже у самих преступников. Этот упрямый, механический ум состоял, казалось, из треугольников, квадратов и платоновых многогранников. И это был не самоуглублённый мозг математика, а небольшая беспощадная машина, которая перемалывала любые хитрости и махинации, вскрывала их и раскладывала по кусочкам, словно анатом, препарирующий лягушку.

Поэтому и было нельзя давать ему слишком много. Апраксин боялся, что эта машина подавится новым куском информации, какая-то пружина лопнет, и все эти треугольники и квадраты столкнутся, жуя и перемалывая друг друга. А ещё больше он боялся, что разум Курбинчика им не подавится, а соберёт и переварит — точь-в-точь так же, как переваривал он все предыдущие данные.

— Надо узнать, как вышли на Хачурину, запросить у оператора, узнать, кому она передала адрес. Но это нам мало поможет. Куда важнее — люди, которым в случае гибели Кинеля переходит вся его империя. Нужен список его партнёров с долями и прочим. И нужен список постоянных клиентов Триколича. Я думаю, достать это не проблема. Мы должны найти этого человека, и это при условии, что он может видеть почти каждый наш шаг.

— Отлично. Я на вас надеюсь.

Курбинчик поднялся и направился к выходу. В дверях он задержался.

— Знаете, что? — спросил он глухо, и не поворачивая головы.

— Да? — Апраксин наклонил голову.

— Вы правы, я был несправедлив к Кинелю. Сейчас я уже начинаю его жалеть.

"Упаси нас Боже от жалости Курбинчиков", — подумал председатель Мантейфеля.

А Бирюкевич всё не появлялся. Оборотни уже успели пообедать и обойти всю деревню, которая показалась немного зловещей — строгие кирпичными дома с высокими и узкими окнами, серая змея газопровода, вьющаяся по оврагу, одна-единственная двухэтажка и действующая кладбище за старыми витыми решётками. В конце концов вышли к ограде из чёрных досок, из-за которой смотрела деревянная башенка, а чуть дальше было шоссе с одинокой автобусной остановкой.

— Кто-нибудь знает, для чего нужна эта башня? — спросил Волченя.

— Не знаю, — ответил за всех Лучевский, — может, какие-нибудь страшные ритуалы.

Похоже, кто-то забыл выключить радио и можно было разобрать его слабое бормотание. Уже знакомый город рассуждал о пользе веры:

— Искупительная жертва Иисуса — это гарантийное письмо на весь предел вечности и оно же — как бы лицензия на пользование благодатью. Когда истечёт срок годности мира, только те, кто может подтвердить, что пользовались им по праву, смогут продолжить...

Оборотни вернулись к по-прежнему запертому дому и сели на траву. Даже Лучевский замолк и только щурился по сторонам, привыкая к незнакомым видам.

— "Идём из леса в лес другой", — процитировала Копи. Лакс не понял, откуда цитата. По выражению лица Лучевского можно было заключить, что не знал и он.

Лакс уселся так, чтобы быть поближе к грядкам. Клубника разрослась, её усики торчали во все стороны, похожие на маленькие проводки.

— Я сейчас задам глупый вопрос, — произнёс он, — Объясните, почему этой ночью меня, как вы говорите, перекинуло?

— Потому что полнолунье, — отозвалась Копи, — Странно, что твой дядя про это тебе не рассказывал. Шесть дней, пока Луна не начинает убывать, оборотня перекидывает, как только солнце полностью уйдёт за горизонт. И до рассвета скинуться уже не получится. То, что всех нас перекидывает, называется Большая Лунная, а то, что скинуться нельзя, — Малая Лунная Проблема. Твой дядя обещал решить обе. Но не решил, похоже, ни одну.

— Это по наследству передаётся, — дополнил Лучевский, — и не всем.

— Понятно, — Лакс чертил на песке, — А есть варианты, когда не чистый волк получается, а что-то вроде французского "гару" — когда он на двух ногах, но с пастью и шерстью?

— У наших, волковыйских, никогда.

— Значит рецессивный, всё правильно, — Лакс стёр свои чертежи и опять поднёс к лицу руку. Она, как и прежде была белой, тонкой и человеческой и совсем не торопилась превращаться в волчью лапу.

— Гару получится, наверное, если с человеком скрестить, — предположил Лучевский, — Гены расщепятся, и будет...

— Гены никогда не расщепляются. Только мутируют. У чёрной кошки и белого кота могут быть белые котята, чёрные, но серых не будет никогда. Так и человек с оборотнем, видимо. Проявляется и у мужчин, и у женщин, как гемофилия.

— Весь в дядю, — заметила Копи, — любит резать животных и мучить людей.

Лакс замолк. Солнце между тем уже коснулось верхушек деревьев.

— Если до ночи не откроют, это не страшно, — сообщила девушка, — ночевать нам всё равно в лесу. А вот если до утра никто не придёт, то отсыпаться будем на улице. Даже скидываться не станем, чтобы не уставать. Будем жить собачьей жизнью.

— А что, можно перекидываться самому? — Лакс встрепенулся.

— Конечно можно! Слушай, ты из какого леса приехал? Оборотень, а самых простых вещей не знает!

— Из оксиринского. Я там жил с мамой на биостанции.

Копи смотрела на него с подозрением.

— Слушай, хватит издеваться. Ты что нас, на школьный курс биологии проверяешь?

— Ты о чём?

— Тебе сейчас сколько лет?

— Шестнадцать.

— И ты никогда раньше не перекидывался?

— Нет.

— Сегодня ночью в первый раз?

— Да, а что? До этого только приступы были. Наверное, меня дядя от этого и прооперировал, чтобы шерсть не росла. Но метаболизм победил, всё рассосалось... Копи, ты чего.

Копи повалилась на траву и каталась там, звонко хихикая. Лучевский смотрел то на неё, то на Лакса, словно извиняясь за абсурдность этого ужасного мира.

— Копи!

— Про-о-опе-ри-ро-вали... ой, умру... операция... хи-хи-хи-хи...

Лакс отвернулся от неё и попытался вернуться к естественнонаучным мыслям. Но вместо генетики в голову пришла цитата из классика: "О, эти женщины, понятия в них мало. Они в понятиях имеют пустоту". Потом не выдержал.

— Нет, ну хватит издеваться! Нормально скажите — как перекидываться самому?

— Ты уже скидывался, наверное, — предположил Лучевский, — Раз с нами говоришь, то скидывался. Ну вот, перекидываться — это почти то же самое, только в обратную сторону.

Лакс проверил воротник, вытянулся на носках и попытался оттолкнуться от земли. Потерял равновесие и упал в траву — всё ещё человеком.

— Это как давление, — Лучевский снова пытался выражаться научно, — я читал, был такой эксперимент. Ставят перед человеком прибор, который измеряет давление, подключают и просят — сделай так, чтобы стрелочка поднялась. Человек пыжится, пыжится, потом в голове что-то делает — и стрелочка поднимается, лампочка вспыхнула. Это ещё Аннанербе изучала, когда набирала лучших арийских пилотов для управления летающими тарелками. Потом эти летающие тарелки...

— Вот так вот надо, — Копи поднялась с земли и отряхнула брюки. — Нужно подняться и вытянуться. Потом чувствуешь в загривке, там нарастает такой ярко-красный сгусток. Прыгаешь и пускаешь его по всему телу. Вот так.

Она несколько раз подпрыгнула, словно гимнастка перед брусьями, а потом удивительно ловко, одним рывком взвилась в воздух и приземлилась уже знакомой волчицей, мягко выскальзывая из обмякшей одежды. Лакс не успел заметить, как это было — только блеснула на мгновение светлая плоть, — и сразу же ударила в землю серой изогнутой молнией. Он не разглядел ни стадий, ни движений. Но ему очень захотелось тоже попробовать. Слабый, но терпкий огонь разливался по жилам и толкал вперёд.

Копи отбежала чуть подальше и посмотрела на них из высокой травы. Потом побежала ещё дальше, в сторону леса и снова замерла, красуясь на фоне теней.

Лакс шагнул ей навстречу, вытянулся и рванулся вперёд и вверх, представляя себя волком. Что-то хрустнуло, он почувствовал, как скользят под кожей языки пламени и как сжало шею, а потом тело лопнуло словно почка. Конечности резанула короткая судорога, в глаза ударило белой молнией, по коже побежали мурашки (он догадался, что это прорастала шерсть). И вот он стоит на четвереньках, радостно скалит зубы и машет хвостом. Потом шаг назад и небольшая борьба с брюками, не желавшими выпускать свою жертву.

— Знаешь, а я вот подумал, — рассуждал тем временем Лучевский, — может, мне тоже в науку пойти? Стану, например, политологом, буду изучать влияние научных изысканий Третьего... о, ты уже четвероногий? Кстати, как ты бы хотел, чтобы к тебе обращались?

Лакс вместо ответа отряхнулся, словно только что вылез из воды и принялся бегать кругами. Ему хотелось как можно лучше прочувствовать новое тело — и лапы, и хребет, и зубы, и огромный пушистый хвост, которым можно было махать, словно флагом. Лучевский как мог поворачивался следом за ним, не переставая давать советы.

— Есть вещи, которые из-за перекидываний оборотню нельзя. Никаких серёжек, туннелей и колец. Татуировки можно, но их размазывает. Волосы растягивает, поэтому лучше, чтобы они не отрастали длиннее, чем у тебя или у Копи. И ещё питаться надо очень осторожно, смотреть, что в рот суёшь и с какими приправами, потому что перевариваем мы быстро, и чуть какая аллергия — сразу сыпь и красные глаза. И, главное, осторожней. Когда ты волк, то крышу может сорвать так, что унесёт и больше не вернётся.

Лакс сделал последний круг и побежал к лесу вслед за Копи. Волчье тело слушалось его ещё лучше, чем ночью, он даже наловчился переходить на галоп и просто перелетать над колючими жёлтыми травами.

Лучевский посмотрел ему вслед, махнул рукой, собрал в отдельные кучки одежду Лакса и Копи, стянул майку и тоже перекинулся, превратившись в длинного взъерошенного переярка. Окрас у него был скорее серо-рыжий, ближе к южным лесостепным разновидностям.

Лакс бросил на него короткий взгляд и побежал через заброшенное кладбище. Тонкий аромат от следов Копи указывал направление даже лучше, чем он мог бы увидеть глазами.

Зрение тоже изменилось, приспосабливаясь к новым глазам. Сначала казалось, что он бежит по речному дну — чёрная вода над головой и жёлтый ил, окрасивший всё вокруг в тона цвета золота. Но этот ил только добавлял чёткости. И лес, и тени деревьев, и темнеющее небо были теперь словно вычерчены чёрной тушью, а сумрачный воздух казался таким прозрачным, что он, казалось, мог разглядеть каждый кустик под сводами леса.

Могильных плит было намного больше, чем он успел разглядеть со стороны дома. Кладбище продолжалось и там, дальше. Сосны оплетали серые плиты корнями, похожими на щупальца гигантских спрутов. Лес был незнаком и на нём лежал едва уловимый оттенок города, его серых домов и сырых вечерних туманов.

Копи была где-то здесь, но следовать за ней было труднее — лапы с трудом пробирались через развалины, а в нос заползали всё новые и новые посторонние запахи. Один из них был особенно неприятным — взрослый и свирепый, он словно стремился перечеркнуть все остальные.

Лакс прислушивался к нему, пробираясь всё дальше. Лес густел, а солнце таяло, по ногам уже веяло прохладным ночным ветерком. След Копи вёл в густые кусты, для человека почти непроходимые, и Лакс невольно задержался, прежде чем в них нырнуть. Нос ловил запах, глаза высматривали ближайшее расстояние, а уши слышали, как фыркает, пробираясь, за его спиной Лучевский.

Ему полагалось испытывать скорбь или хотя бы страх, но ничего подобного не было. Он помнил, что случилось вчера, но совершенно не думал об этом. Лес казался стеной, надёжно отгородившей от любых тревог и мыслей. Всё, что случилось — и клиника, и люди, пришедшие с фальшивым обыском, и совет в доме Волка, и странный город Кинополь — остались там, за деревьями.

Неожиданно деревья расступились. Лакс выбежал на просеку, поросшую молодой порослью. Вдаль уходили серебристо-серые башни ЛЭП, а на открывшимся небе уже поднимался серебристый диск полной луны.

Копи стояла на небольшом бугорке. Она замерла и, похоже, не решалась двинуться с места. Уши поджаты, но хвост опущен — она не хотела драки, но и сдаваться тоже не собиралась.

А напротив неё из прохладных теней лесной чащи смотрел самый натуральный матёрый волк. Он был крупный и с сединой, а в чёрные глаза смотрели непреклонно, как умеют смотреть только хищники. В пасти белели острые зубы.

Сначала Лакс подумал, что это Бирюкевич и даже обрадовался тому, что хозяин нашёлся, но потом вдруг догадался, что это не так. Хоть и матёрый, он был стандартных размеров, не намного больше Копи, и слишком уж уверенно стоял на четырёх лапах. Похоже, никакое другое тело не было ему знакомо. Этот волк всегда был волком и никогда — человеком.

А поза у него была угрожающая. Такой встречают чужаков, которые забрались на территорию стаи.

"Копи, отходим!" — попытался он крикнуть. Но вместо этого заскулил. Да, похоже мозг так и не освоил переход от человеческого языка к волчьему. Придётся учить отдельно, если уши не отгрызут.

А потом волк бросился. Как и подобает хорошему хищнику, без предупреждения. Должно быть, от Копи пахло человеческой едой или духами и он решил, что раз от врага пахнет неправильно, то больно он не укусит.

Серая молния в один миг перелетела к пригорку. Копи успела только оскалить зубы и отпрянуть, тщетно пытаясь угадать, с какой стороны в неё вцепятся. Но волк был быстрее, опытней и всю жизнь прожил в этой шкуре. Он легко увернулся от её лапы и зашёл с боку, примеряясь, чтобы вцепиться ей в бок.

Лакс прыгнул. Это было ближе к рефлексу, — ноги распрямились, он полетел вперёд и, казалось, тем же движением цапнул матёрого за длинный свалявшийся хвост. А спустя несколько секунд уже бежал обратно через кладбище, а позади, слева и справа были волки. Мелькнуло рыжее пятно Лучевского и Лакс сообразил, что мозг начал приспосабливаться к новому зрению и пытается раскрасить внешний мир, как если бы глаза могли видеть красным. Далёкая полоска заката заполыхала, словно открытая рана, а деревья стали вдруг алыми, словно их забрызгало кровью. И слух обострился — теперь сосновые иглы не шелестели под лапами, а поскрипывали, словно полы в старом доме.

Стая была рядом, и их было много. Лакс их толком не видел, но отлично чувствовал запах — солёный, сытый аромат скотомогильника на котором стая, видимо, столовалась. Да, они пришли в лес недавно, быть может, из заповедника, и совсем не хотели отдавать территорию чужакам.

А вот и дом Бирюкевича, по-прежнему запертый. Заходящее солнце превратило его в чёрный силуэт, похожий скорее на громадный сундук. Только сейчас Лакс сообразил, что открыть калитку зубами будет непросто. Но другого выхода не было — в деревне волку не спрятаться. Он заметил, что Копи огибает дом, и побежал сам по другой стороне, чтобы хоть немного смутить преследователей. Лучевский тоже был где-то рядом.

Он уже был возле калитки и даже успел примериться, как он вцепится и оттащит тяжёлую створку, когда заметил на дороге небольшое яркое пятнышко. Всего лишь какое-то мгновение оно было лимонно-жёлтым, а потом мозг окрасил его огненно-алым. Длинный язык пламени плясал на ветру и Лакс на мгновение замер, почти очарованный этим зрелищем — а потом различил и древко этого импровизированного факела, и зубы, его державшие, и здоровенного матёрого бурого волка, который держал факел в зубах. Быстрый, словно ветер, он подлетел к домику, рыкнул и с размаху ткнул факелом в бок одной из серых теней. Тень взвыла (Лакс, к немалому удивлению, опознал в ней того самого вожака, которого он тяпнул за хвост), попыталась защищаться, но снова напоролся на горящую палку. Незнакомец орудовал факелом ловко, словно дубинкой, и Волченя догадался, что это не совсем волк.