Рок-тайм или Патлатая трагедия

У меня немного отлегло от сердца — я полагал, что Леха уже снял стресс и депрессия отступила, — во всяком случае, он уже не упоминал о "новой жизни" и прочих суицидальных темах. Теперь следовало уделить немного внимания своим проблемам. В данный конкретный момент такой проблемой было посещение консультации по сопромату.

Конечно, такое мероприятие с практической точки зрения могло показаться напрасной тратой времени, — но в любом деле важна не суть, а нюансы; важны не идеи, а действия; важны не причины, а следствия. В данном конкретном случае непосещение консультации профессора Бутько, по данным многолетних наблюдений, вело к снижению экзаменационной оценки, как минимум, на два балла. Короче говоря, если профессор Бутько на экзамене не вспомнит, что видел твою физиономию на консультациях, то даже при отличном ответе больше трояка не получишь!

Отчего профессор культивировал такой странный обычай — неизвестно. В кругах студенчества бытовали различные мнения: что это семейная традиция профессоров Бутько; что это ему диктуют экзотические религиозные взгляды ревностного сторонника дзэн-буддизма; что он просто сволочь и т.д. и т.п. Я лично был убежден, что подавляющее большинство преподавательских "закидонов" обусловлено исключительно отсутствием чувства юмора.

Я вообще считаю, что все глупости и преступления в мире творятся исключительно по вине людей, у которых отсутствует чувство юмора, ибо человек, который периодически не смотрит на мир (да и на себя самого) через призму юмора — слепец!

У профессора Бутько чувство юмора отсутствовало начисто, — он даже статьи в кафедральную стенгазету подписывал инициалами "Е.П.Бутько" и очень удивлялся, почему студенты тщательно стирают первую букву его отчества. На полном серьезе!

Я сказал:

— Ну, ладно, мужики — извиняйте, но мне пора на консультации по сопромату.

— Давай — за сопромат! — тут же предложил Леха. — Хотя я понятия не имею, что это такое.

Мы выпили за сопромат.

— Хорошие вы ребята! Давайте я вас постригу! — снова завелся Брадобрей.

— Да ты сейчас инструмент в руках не удержишь! — рассмеялся я.

— У меня алкоголь улучшает координацию движений! — с чувством превосходства сообщил Брадобрей и, дабы наглядно проиллюстрировать улучшенную координацию, схватил со стола нож и начал быстро втыкать его в стол между растопыренными пальцами левой руки. Нож летал все быстрее и быстрее, стук острия о стол превратился в автоматную очередь. Леха восхищенно зааплодировал и воскликнул:

— Ну мы могем!

Я сказал:

— Ты чего сделал, козел — всю полировку испортил!

— Стол — ерунда, бытовой предмет — и не более того! Надо быть выше быта! — важно изрек Леха очередную революционную сентенцию и, повалившись на диван, отключился. У Лехи была неприятная особенность, — приняв изрядную дозу спиртного, он, где бы ни находился, укладывался спать на полчаса. Его можно было толкать, пинать и поливать ледяной водой — бесполезно! Организм не только нагло требовал, но и бесцеремонно брал свое, — тридцать минут глубокого сна.

— Значит так, Брадобрей! — сказал я. — Мне сейчас надо протрезвиться хоть чуть-чуть. Так что ты смотри, чтобы все было тип-топ!

— О чем речь! — заверил Брадобрей и предложил: — Давай я тебя постригу!

— Давай, давай! — согласился я, чтобы отвязаться от него. — Сейчас только душ приму, — и приступим!

— Заметано! — обрадовался Брадобрей и начал раскладывать на столе инструмент, а я отправился в ванную.

Сначала я долго стоял под душем, попеременно пуская то горячую, то холодную струю. Затем выпил большую кружку горячего крепкого чая с лимоном, потом долго чистил зубы и, наконец, засунул в рот сразу две пластинки "Wrigley's doublemint". Теперь я был вполне готов к рандеву с профессором Е.Бутько!

Первое, что я увидел, войдя в комнату — это странная кучка чего-то темного возле стола. Я пригляделся — и остолбенел: это были длинные пряди темных волос! Еще ничего не понимая, я посмотрел на диван и чуть не упал в обморок: вместо живописных патл голову безмятежно спящего Лехи украшала аккуратная короткая стрижка!

Довольный собой Брадобрей посмотрел на меня, ожидая восхищения.

— Ты что наделал, гад?! — заорал я.

— Постриг, как договаривались, — пробормотал Брадобрей.

— Ты со мной договаривался, а не с ним!

-Да ну?! — удивился Брадобрей и почесал затылок. — Значит, перепутал! У меня, понимаешь, как выпью — руки отлично работают, а вот в памяти какие-то замыкания случаются.

— Как же он теперь перед народом петь будет? — сокрушенно вздохнул я.

— В новом сценическом образе, — неуверенно сообщил Брадобрей. Я с сомнением посмотрел на Леху. Гордый профиль Джимми Пэйджа на фоне струящихся волос исчез и теперь Леха больше смахивал на дохлого галчонка, нежели на рок звезду.

Я огромным усилием взял себя в руки и начал разъяснять ситуацию Брадобрею:

— Значит, так — объясняю популярно! Сегодня Леха заявился ко мне в состоянии жуткого душевного кризиса, а проще говоря — он был на грани самоубийства. Сейчас ты сделал все, чтобы помочь перешагнуть ему эту грань!

— Да ты что?! — испугался Брадобрей. — Что ты говоришь?!

— Теперь твоя задача — удержать его от этого шага, пока меня не будет: мне надо отъехать на полтора-два часа. Развлекай его как можешь, хоть голым пляши, но не оставляй его одного! Потом, когда я вернусь, то возьму его на себя. Вопросы?

— Да какие там вопросы! — вздохнул Брадобрей и заверил, что "все будет путем". Я, честно говоря, сомневался, что "все будет путем", но выхода не было — я и так был на волосок от отчисления: уже умудрился глупейшим образом схватить "пару" по матанализу, а два "неуда" в сессию — повод для отчисления! С тяжелым сердцем я помчался в институт.

Известный закон гласит: если дела идут плохо, то они пойдут еще хуже. В тот день я еще раз убедился в справедливости этого закона.

Аудитория, предназначенная для консультации, вдруг оказалась занятой и мы битых полчаса искали свободную. Выглядело это так: впереди со скоростью улитки, помахивая потертым портфелем, неторопливо шествовал профессор Бутько, а за ним, смирившись с судьбой, покорно тащились мы. Профессор открывал все попадающиеся по дороге двери, заглядывал туда и, с недовольным возгласом "и эта занята!" переходил к следующей. Дойдя до туалета, он заглянул и туда, — и исчез!

Мы ждали его минут десять, потом обеспокоенное студенчество делегировало меня проверить, — спит он там или утонул. Оказалось, не то и не другое: профессор стоял у окна и, пыхтя, пытался застегнуть разошедшуюся молнию на ширинке. Я не осмелился предложить ему помощь и вернулся к изнывавшим от тоски и неопределенности товарищам. Минут через пять появился и профессор — он успешно победил коварную молнию при помощи большой английской булавки. Путешествие по этажам продолжилось.

Все это нам настолько надоело, что Серега из параллельной группы проявил самоубийственную инициативу: он забежал вперед и открыл очередную дверь. Аудитория оказалась свободной и Серега с радостным возгласом проскочил внутрь. Профессор остановился в дверях и с глубоким возмущением посмотрел на Серегу. Тот замер, как кролик перед удавом.

— М — да, — ледяным голосом Снежной Королевы произнес профессор. — Как вам не стыдно, молодой человек, — вперед профессора, чуть ли не толкая... Я не представляю, как вы будете экзамен сдавать!

Серега чуть не упал от такого "обнадеживающего" заявления и попытался что-то сказать, но профессор уже прошел к столу и выставил из портфеля небольшой термос и сверток, после чего обратился к вам:

— Десять минут — перерыв!

И уселся за стол. Он аккуратно налил в кружку бульон из термоса и начал его пить, аппетитно заедая сухариками.

Мы безропотно удалились в коридор и обсудили возможную болезнь профессора. Мнения разделились поровну, — одни считали, что у него диабет, другие — язва. Я же пришел к выводу, что он просто издевается. Минут через десять староста нашей группы осторожно заглянул за дверь и так же осторожно прикрыл ее.

— Ну, как? — поинтересовались мы.

— Яблочко кушает! — благоговейно сообщил староста.

Наконец, профессор закончил трапезу и милостиво разрешил войти. Он взял составленные старостами список присутствующих на консультации и начал перекличку. Когда дело дошло до Сереги, профессор взглянул на него и сказал:

— А-а, так это вы! Не представляю, как вы будете экзамен сдавать, — вы совершенно не готовы!

Серега понял, что экзамен ему в сессию не сдать и ушел по-английски: не прощаясь и не матерясь (по крайней мере, вслух).

Профессор долго и нудно говорил, на что надо обратить внимание, при этом постоянно ссылался на свои монографии, как бы намекая, что тот, кто их не читал, не может претендовать на повышенную оценку. Кто-то спросил:

— А если ответишь на "отлично" — можно обойтись без монографий и дополнительных вопросов?

Профессор безуспешно поискал глазами наглеца и сурово заявил:

— На "отлично" сопромат знает только Господь Бог, на "хорошо" — я, а все остальные — в лучшем случае, на "удовлетворительно"! Еще вопросы есть?

Я собрался было спросить, на сколько же, по его мнению, знает сопромат зав. кафедрой, но вовремя одумался. Больше вопросов не было, — мы и так убили на проклятую консультацию со всеми хождениями, туалетами и обедами без малого два часа! Пытка "консультацией имени профессора Е.Бутько" закончилась и я, как угорелый, помчался домой.

Поднимаясь по лестнице, я услышал голоса, которые по мере приближения становились все отчетливее. Наконец, я определил, что один голос принадлежит жильцу из соседней квартиры матерому алкашу Филиппычу, а второй — о, ужас! Второй, вне всяких сомнений, принадлежал Ируське! Я заспешил, прыгая вверх через три ступеньки.

Так и есть — Ируська и Филиппыч стояли перед моей дверью и по очереди названивали в дверной звонок. Им никто не открывал, а из-за двери летела развеселая музычка в исполнении группы "Ottawan". Ируська увидела меня и с подозрением спросила:

— Кто это у тебя там так веселится — уж не Леха ли?

— Вот и я говорю, — что за безобразие? — грозно поддакнул Филиппыч, распространяя удушливый запах перегара. — Здесь вам не там! Здесь люди после работы отдыхают культурно, а тут безобразия шумят цельный день! Я вот участкового вызову, чтобы он протокол составил, — чтобы, значит, музыкой не хулиганили!

Я вспомнил, что пару недель назад участковый уже составлял протокол, причем именно на Филиппыча, когда тот в припадке белой горячки около часа ночи начал ломать мебель об стену. Но я не стал вступать в дискуссию, а затолкал Филиппыча в его квартиру, приговаривая:

— Давай Филиппыч, давай, сейчас все закончим. Отдыхай и не беспокойся!

— Ты там смотри, чтобы все путем было! — проорал Филиппыч из-за захлопнувшейся двери. — А то я жестоким буду!

С Филиппычем покончили, теперь осталось нейтрализовать Ируську, что было совсем непросто — ее распаляли предчувствия и, судя по истерическому веселью за дверью, — предчувствия ее явно не обманывали!

— А Леха уже ушел! — сделал я робкую попытку.

— Вот и посмотрим! — жестко ответила Ируська, следя пристальным прокурорским взглядом за моей неловкой возней с ключами. Дверь открылась, вывалив на площадку всю мощь стерео колонок: девяносто ватт пиковой мощности на канал. Ируська решительно отстранила меня в сторону, как суетящегося под ногами кота, и ворвалась в квартиру. Я ввалился следом. То, что я увидел, превзошло худшие мои опасения: Леха и Брадобрей в обнимку с двумя полуголыми девицами самозабвенно отплясывали под заводную разухабистую песенку "Hands up!". Не мудрено: на столе стояли две пустые бутылки шампанского и наполовину пустая бутылка коньяка.

Если возникли вопросы по поводу термина "полуголые", то конкретизирую: из одежды на девицах наблюдались лишь джинсы и лифчики, которые Леха с Брадобреем между делом пытались расстегнуть.

Я думал, что Ируську хватит удар: профиль Сюзи Кватро стремительно багровел на глазах, но бывший комсомольский вождь Веселова быстро взяла себя в руки, — ей потребовалось на это ровно столько времени, сколько я потратил на то, чтобы дойти до магнитофона и вырубить музон.

— Это еще что за стриптиз? — спросила Ируська настолько ледяным голосом, что у меня мурашки пробежали по спине. Леху тоже, видно, вдруг зазнобило, — он начал быстро застегивать рубашку, растерянно поглядывая на Ируську.

— Да жарко стало, подруга! — игриво ответила одна из девиц, надевая блузку.

Ирка не удостоила ее даже взглядом, а продолжала смотреть на Леху. Взгляд ее уже не был испепеляющим, — скорее, недоуменным и сожалеющим, — так смотрят участливые прохожие на лежащего в луже пьяного интеллигента в золотых очках.

— Ты зачем постригся? — спросила неожиданно Ируська. — Как же ты теперь на сцену выйдешь, в качестве кого — солиста ансамбля военно-полевой кухни, что ли?

— Это было недоразумение, — вмешался Брадобрей, — но дело вполне поправимое! Я вот тут подобрал ему парик в соответствие с его сценическим образом.

И он бодро нахлобучил на голову Лехе ярко-рыжий парик: получилось нечто среднее между карикатурой на Роберта Планта и дружеским шаржем на Аллу Пугачеву.

— Я, как дура, целый день жду его, — неестественно звонким голосом проговорила Ируська, — а он тут с какими-то шалавами...

— Ты на себя посмотри, лахудра! — посоветовала одна из девиц. У Брадобрея, наконец, сработал инстинкт самосохранения: он вышел из ступора, сгреб девиц в охапку и быстренько вытолкнул их в коридор.

Однако Ируська совершенно не обращала внимание на то, что творилось вокруг — для нее существовали только ее оскорбленные чувства и падший Леха.

— Что ты там наговорил Игорю? Он вне себя от ярости! А ты знаешь, сколько я ему и его дружкам из культурно — идеологической мафии задницы лизала, чтобы ты работать спокойно мог?! Сколько мне это стоило — разве что в койку с ними не ложилась, а ты... Когда ты сегодня рано утром мне позвонил и сказал, что придешь сказать что-то очень важное, я целый день места себе не находила...

Тут Ируська, было, всхлипнула, но тут же овладела собой.

— Пустое ты место, Лешенька! Пустышка! Пока тебя тянут, носятся с тобой, как Червонец — в школе, как потом я и Игорь — ты на коне! А отпустишь тебя, чтобы ты проявил себя — а ты пустой внутри, хлоп — и сдулся. И нет ничего. Все! Между нами все кончено, — вещи твои я соседке отдам, — может, она тебя подберет, а мне ты больше неинтересен. Прощай!

Леха стоял, как побитый щенок, и казалось, что он сейчас сделает лужу.

Ируська прошла мимо меня, как мимо столба. Я попытался было загородить ей дорогу, но она прошипела:

— А ты, Мироныч, еще хуже, чем пустышка, — ты большая куча говна! Видеть тебя больше не могу!