— Не сожрут, — пыхал табачным дымом якут и не останавливался ни на секунду. — Потерпи. На привале хвою разожжем. Может быть, рыбу поймаем. Если жир будет — намажемся.

— Когда уже будет этот привал? — ныл в ответ Рогозин и шлепал себя руками по щекам, избавляя мир от очередного кровососа.

Но наконец Юрик решил, что пора привала настала.

-А что мы в селе скажем? — спросил Рогозин как только якут остановился на небольшой продолговатой поляне.

Юрик посмотрел на него как на деревенского дурачка: жалостливо, снисходительно, и, усевшись на упавшее дерево, проворчал:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Ты сначала доберись до села, паря. Прыткий какой. Ты думаешь, Улу позволит тебе?

Виктор об этом не думал. И больше чем виртуального Улу Тойона он боялся насквозь реальных лысых громил, одного из которых они наверняка убили.

— Юрик убил, если быть справедливым, но достанется за это обоим — безо всякой справедливости, — думал про себя Рогозин. — И в этом есть справедливость. Ведь если мы были вместе, но решать за себя я доверил этому аборигену, то и виноват в убийстве точно так же, как если бы совершил его сам.

Такая логика показалась ему приемлемой.

А Юрик достал из рюкзака фляжку с пойлом, сделал два глотка между затяжками.

— Ты, Витька, давай, дрова собирай иди. И хвои побольше принеси — для дыма. А я попробую рыбу поймать.

— Где? — Рогозин завертел распухшей головой и почти сразу увидел голубую гладь озера неподалеку — за елками. — А эти, "рыбаки", нашего костра не увидят?

Якут пожал плечами:

— Наплевать, паря, очень. Еще раз говорю тебе, глупый белый человек: не бандитов тебе нужно бояться. А Улу дыма не видит. Он только людей видит. Вернее наши души и нашу боль. Иди за дровами.

Через два часа у весело трещавшего и отчаянно дымившего костра Юрик безмятежно спал, а намазанный рыбьим жиром Рогозин, припоминая события одного лишь дня, качал головой, не очень понимая, что судьбе понадобилось от него, когда она решила его забросить в самую гущу этих кровавых событий.

Самому Виктору не спалось, едва он закрывал глаза, как начинало чудиться всякое: то казалось, что подкрадывается Петр, измазанный кровью и с чудовищной пушкой в руках, то мнился некто дышащий огнем, шестиногий и восьмирукий, вырывающийся из ада, то представлялся рокот далекого вертолета с ментами, разыскивающий двух убийц — якута и Рогозина. В общем, сон не шел.

Вспомнилась Андреевна, но Рогозин даже не представлял, что сказал бы ей, случайно встретив. Повинился бы, что не был рядом? Пообещал бы наказать насильников?

— Как это все глупо! — несколько раз прошептал он себе. — Последний день ведь. Завтра должны были обратно плыть, — и на тебе!

Обхватив голову обеими руками он едва не расплакался от бессилия что-то изменить и, наверное, все таки бы пустил пару слез, если бы не услышал отчетливый хруст ветки, сломанной чьим-то сапогом.

— Вот вы где устроились, — голос Мони, злой и сухой, Рогозин узнал бы из тысячи. — Я уже замаялся идти. Есть чего пожрать?

Он стоял на краю поляны, под раскидистой елочной лапой. Левый рукав его был красным от крови, рука кое-как перетянута выше локтя импровизированным жгутом — распущенной на полосы майки. На голове во все стороны торчали зацементированные пылью волосы, лицо распухло от укусов мошки, под обоими глазами наливались цветом синяки. Его покачивало, от него несло блевотиной, густой запах прорывался даже сквозь дым.

Поначалу Рогозин решил, что переволновался и видит перед собой фантом, приведение, или восставшего из мертвых зомби, ведь он видел, как группу Доцента расстреливали из четырех стволов — в той буре свинца выжить было бы невозможно! Но Моня стоял сейчас перед ним и тяжело дышал!

— Сука, — сказал проснувшийся Юрик. — Довыеживался, скотина?

— Давай потом, а? — сморщился Моня. — Дай пожрать чего-нибудь, и я готов полчаса послушать твои дикарские нравоучения.

Неожиданно для самого себя Виктор подскочил с места, и едва не с разбега заехал Моне в морду с правой, хотел добавить с левой, но, хоть первый удар и вышел не ловким, ослабевшему Моне хватило и его — он шлепнулся оземь, а левый кулак Рогозина провалился в пустоту.

— Тварь, — Рогозин словно забыл, что лежащий перед ним человек ранен, он принялся бить его по ребрам ногами. Моня извивался, но молчал. А из глаз Виктора сами собой брызнули слезы. Он бил ногами беспомощного Моню и выкрикивал: — Из-за тебя все, гнида! Доцента убили, Арни, Андреевну, аспиранта! Это тебе за Гочу! Это тебе, тварь, за Юркин палец!

— Оставь его, — незаметно подошедший якут потянул Рогозина за плечо и ловко увернулся от толчка. — Тихо, паря, успокойся, — он обхватил бесящегося Рогозина обеими руками и стал валить на землю. — Нет его вины ни в чем. Улу нашел бы способ... Нашел бы. Был бы не Моня, а я. Или ты. Савельев виноват, он это все придумал. Савельев!

Виктор не хотел соглашаться, брыкался, рычал, но у Юрика оказались неожиданно сильные руки — он не выпускал из них Рогозина как тот ни вырывался.

И говорил, говорил, говорил в самое ухо:

— Дурной ты, Витька. Это Улу к нам эту белобрысую бабу послал. Это его демоны возбудили в Моне похоть. Моня дурак и я с ним на одном поле гадить не сяду, но в том, что Улу здесь — вины Мони нет. Он этого не хотел.

Виктор не слушал, напрягшись так, что на лбу вздулись вены, он пытался вырваться из крепких объятий приятеля. И орал, захлебываясь слюной, что все равно прибьет Моню, стоит Юрику только закрыть глаза. Якут что-то возражал, пытаясь докричаться до взбесившегося сознания Рогозина, они катались по земле, как маленький смерч, поднимая вокруг себя лесной мусор: травинки, хвоинки, шишки, сучки.

Пока вопящие что-то неразборчиво-матерное приятели барахтались в редкой траве, Моня подобрал под себя ноги, неловко перевернулся на живот, встал на коленки и так и стоял, наблюдая за борьбой. Кровь тонким ручейком текла сквозь неплотно сжатые губы.

— Она холодная как бревно, — приглушенно, с тяжелой одышкой сказал Моня. — И дура.

— Кто? — эти непонятные слова почему-то успокоили Рогозина.

Он прекратил сопротивление и повернул голову к Моне. Якут же, напротив, еще сильнее обхватил Виктора, начисто лишив его возможности шевелиться.

— Лариска, — отрешенно объяснил Моня. — Как бревно. То никак знаться со мной не хотела, а вчера сама прибежала, давай, говорит. А сама холодная.

Юрик многозначительно заглянул в самые зрачки Рогозину, словно своими раскосыми глазами пытался что-то протелепатировать.

— Что? — спросил у него уже совсем успокоившийся Рогозин.

— Шаман ее послал к Моне. К гадалке не ходи.

— Отпусти меня, — попросил Виктор приятеля. — Я в норме.

— Шаман это был, — повторил Юрик, поднимаясь на ноги. — Савельев. Помнишь, как он на Моню наругался за этот дурацкий спор? И все подробности выяснял?

— Ну?

— Он все и подстроил.

— Если бы это был он, Моня был бы уже мертвый на том самом камне, — заявил, отряхиваясь от хвои и пыли, Виктор. — Моня, насильник хренов, как ты выжил?

Подраненный насильник все так же стоял на коленях и глазел куда-то вверх.

— Да, как ты там живой остался? — вопросом озаботился и якут.

Он подошел к Моне, дотронулся до окровавленного рукава.

— Пожрать дай, косоглазый? Все расскажу.

Юрик посмотрел на Виктора, тот недовольно сморщился, но почти сразу кивнул, а сам попбрел к озеру — смыть с лица грязь.

Через десять минут Моня держал в руке — вторая так и висела плетью — половину запеченной на костре рыбины, сплевывал попадающиеся кости и рассказывал:

— Ты про Савельева говорил, Юрка, теперь я думаю, что так и есть. Это по его просьбе мы на обратном пути через это место пошли, где камень. Он просил там все замерить и сфотографировать. Потому и пошли туда... Когда стрельба началась, я как раз с камня спрыгивал. В руку только и попали. Упал неудачно, мордой в камни, в ушах звон, больно, сука! Однако ж, думаю себе: только высунешься, Иммануил, тут тебе и крышка! Лежу. Хорошо, что камень меня от этих закрыл. А вас я увидел. Как узкоглазый лысого приласкал, как вы побежали... Все видел. А потом эти все подались к лысому, один только остался место контролировать. Ну с Доцентом и Арни все понятно было, а Гочу он добил. В голову. Только нижняя челюсть от башки Гочи осталась. Я видел. Проблевался. А потом этот пошел меня искать. Лежу, сука, зубами оставшимися стучу. Страшно, а ничего делать не могу. Будто держит кто-то крепко. Как младенец в пеленках. Ни продохнуть, ни пернуть. А этот — Геша это был, подходит, смотрит мне прямо в глаза, но будто не видит. Будто и нет меня там. Потоптался немного и дальше побрел. Так камень кругом обошел, и потом я слышал, как он дружбанам своим говорил, что я смылся. А лысому крышка там еще наступила.

И снова Юрик многозначительно посмотрел на Рогозина, а пальцем дотронулся до куска тряпки, так и обернутой вокруг запястья. Виктору и самому показалось странным, что те, кто шел, в общем-то, разобраться именно с Моней, вдруг перебили всех вокруг, а самого виновника оставили в живых. Так не бывает. Поневоле поверишь в нечистую силу.

— Но это все ерунда, — вдруг сказал Моня, когда приятели уже решили, что рассказ окончен. — Самое веселое началось, когда они своего трупака потащили в лагерь. Только ушуршали, меня отпустило. Вот только что держало скрученным, а тут — раз! И свободен! Поднимаюсь, думаю за вами идти, ведь понятно, что в лагере мне ничего путнего не светит, и тут... Короче, посмотрел я на камень, а на нем уже не Доцент с Арни, а только какое-то месиво кровавое. А от него по камню расползается узор. Как красно-черное кружево по канавкам. Кровь, много крови. Я сначала подумал, что это у меня глюк. Пощипал себя даже. Но никуда оно не делось. Хуже еще стало. Кружево это стало объем обретать. Так знаешь, если спиртовую дорожку поджечь — языки потянутся вверх? Ну вот, такая же беда. Только не огонь это был, а... не знаю что. Как столбики света — видно было, как пыль в них пляшет.

Моня перевел дух, принял у Юрика кружку с чаем и продолжил, прихлебывая:

— Стою, череп чешу, даже боль куда-то отступила. Ничего не понимаю, никогда ничего такого не видел. А наверху, точнехонько над деревом... Ну вы же помните там это чертово дерево? Вот точно над ним как северное сияние, повторяющее лабиринт на камне. И все переливается так как радуга. Не всеми цветами. Красным, оранжевым, розовым. И, главное, все быстро происходит — "рыбачки" только-только за сопкой исчезли, а оно уже и все передо мной во всей красе. И вдруг вижу я, как от той лужицы, что из меня натекла, тоже это дрожащее зарево вверх поднимается. И ко мне тянется! И дерево это сухое тоже ко мне потянулось. И вижу я, что никакое это не дерево, а какая-то мерзость с щупальцами. Тысяча щупалец: длинные, короткие, растущие друг из друга, все с какими-то присосками-пупырышками. Страшно — жуть...

Рогозин сидел, открыв рот. Меньше всего он ждал, что мистические страхи Юрика вырвутся наружу. Они, конечно, будоражили кровь, обостряли чувства, но никак не должны были стать реальностью. Какие-то потусторонние демоны, Улу Тойоны, вся эта нежить до сих пор казалась просто жутковатой сказкой и вот теперь сидящий напротив Моня косноязычно, но по-своему ярко рассказывал о виденном. А в том, что подраненный насильник наблюдал это все своими глазами, у Рогозина сомнений не было никаких: Моня был начисто лишен любых способностей к выдумке. Он даже врать толком не мог — постоянно путался и быстро раскрывался. А уж придумать что-то отвлеченное был не способен в принципе.

— Стою, ноги трясутся, руки будто не мои. Чувствую — сейчас в штаны нагажу. И думаю себе: нет, Иммануил, так дело не пойдет, пора отсюда валить! Ну и ломанулся вслед за вами. Думал уже, что не найду. Только нашел, а меня по морде! Нет, я не обижаюсь, Витек, ты ж не знал как все было. Да и гад я на самом деле. Заслужил.

Рогозин вздохнул облегченно, главным образом потому, что все кончилось без восставших из земли мертвецов-зомби, без пробудившихся от тысячелетнего сна древнейших монстров и прочей белиберды, которую так любят в Голливуде, но никто не пожелал бы быть ее участником.

А Юрик напряженно всматривался в ту сторону, откуда появился Моня.

— Ты, дурак, понимаешь, что наделал?

Моня и Рогозин не поняли, к кому обращается помрачневший якут.

— Моня, придурок, ты их всех сюда привел! Твоя кровь была на алтаре! Ты сейчас у них на поводке и видят они тебя за тысячу верст! Ты — как факел в темноте. Уходи, уходи прочь! Или я тебя сам здесь прикончу!

Юрик вскочил на ноги, схватил дробовик и направил его на несчастного Моню:

— Уходи!

— Куда я на ночь пойду?

— Это не мое дело. Уходи!

Рогозин уже перестал понимать происходящее: то якут бросается на защиту Мони, то теперь грозит ему убийством. Виктор рассеянно покачал головой и просто стал наблюдать за приятелями.

— Юрик, ты чокнулся?

— У-хо-ди! — по слогам произнес Юрик и щелкнул чем-то в ружье.

Рогозин успел подумать, что, наверное, это был предохранитель какой-нибудь.

Моня начал медленно подниматься, Юрик осторожно отступил на пару шагов, все еще держа несчастного на прицеле.

— А ты, Витька, тоже собирайся. Нам отсюда убираться нужно. Очень нужно. Как можно дальше. Здесь оставаться нельзя. За ним придут.

Рогозин провожал взглядом искривленную спину изгнанного Мони, пока тот не исчез за стволами деревьев, окружавших поляну.

— Он все равно за нами пойдет, — сказал он якуту. — Без нас ему раненому не дойти.

— Он никуда уже не дойдет, — холодно бросил Юрик, собирая баул. — Он уже принадлежит Улу Тойону. Кровь пролита, назад пути нет.

— А если и его под землю?

— Забудь, паря. По следу крови абаасы и юэры найдут его в два счета. Думаю, что он пока еще жив — большое чудо. Нам нужно торопиться, Витька. Посмотри на запад.

Виктор вытянул шею в указанном направлении и увидел, как над далекими верхушками деревьев вырастает грозовая туча, из которой били в разные стороны красные молнии.

— Это не Улу, — потерянным голосом сказал Юрик. — Пока еще не Улу. Я думал, что это он, но теперь вижу, что это не он. Может быть, будет и он, но сейчас это не он.

Рогозин, вскидывая нагруженный рюкзак на спину и морщась от вновь появившейся боли в колени, не выдержал:

— Я не понял — это хорошо или плохо?

— Улу нужны только люди. Их кут, их боль. Он судит людей и каждого награждает той болью, которой человек достоин за свершенное в жизни. Хорошему человеку Улу почти не страшен. Но вот это — не Улу. Это кто-то из мертвецов.

Рогозин почему-то представлял себе заранее, что без восставших из ада мертвецов дело не обойдется. Поэтому не удивился.

— Разве мертвецы страшны? Что они могут? — легкомысленно спросил он, пристраиваясь в спину спешащему покинуть стоянку Юрику.

— Смотря какие мертвецы. Если это возродился Бордонкуй, то он сожрет все! Он умер от голода, когда сожрал в своем Дойду все: небо, острова, леса, демонов. Он хотел прорваться в другие миры, но не смог и издох от голода. А Савельев теперь его разбудил.