Зато других мыслей имелось — с лихвой. "Кто его жена? Чем, как, они ещё держатся вместе? Нескладуха у них какая-то — почему? Ведь художница же — значит, душевная", — нервно строчила Олеся в дневнике ночами, мучительно стараясь не уснуть, пока не запишет всего, о чём так хотелось бы поговорить с мамой. Ныл наморщенный лоб, в груди посвистывал жаркий сквознячок, мельтешила перед глазами тошнотворная рябь... Но Олеся жмурилась, размазывала эту рябь по щекам, и кидала, кидала мысли поленцами в жадный огонь бумаги. "Что же она, не замечает его потерянности? Не хочет замечать? Но, если они всё-таки когда-то поженились, значит, всё не просто так. Значит, любили друг друга. Детей хотели. Сына родили... Что же, что? Ведь С. же такой... сказочный — неужто она забыла об этом? Он стихи пишет!!! Умный, добрый, весёлый, сильный, как можно его — такого!!! — разлюбить??!! Вот я никогда, никогда, никогда НЕ разлюбила бы своего мужа. Такого мужа не разлюбила бы никогда!!!!!"

Олеся запихивала дневник в диванную щель и сминала изнывшейся головой подушку. Рассматривая плавающие под закрытыми веками чёрно-зелёные круги, пыталась представить себе Сергея — чем-то ты занят сейчас?

— Спокойной ночи, — шептала в темноту комнаты, аж кулаки сжимая, чтобы услышал.

Любовь, любовь... многоликая, коварная, животворная. Вся печаль вселенной в глазах твоих, и всё счастье.

Но тогда Олеся этого знать не знала и знать не могла. Не знала она, и сколько бессонных ночей провёл Сергей, ожидая жену то с вернисажа, то с вечеринки, то из командировки... Отвечал на звонки — мужские голоса требовали его женщину, и посмел бы он сказать, что её нет дома. Забрала бы сына, и лови ветер в поле... объясните мне, почему лишь близкие люди могут истерзать нас так, как не под силу целому миру? Вот он и ждал её долгими-долгими, бесконечно лживыми ночами. Сидел, забившись в угол под стеллажами — и читал. Караулил сон сына — и готовился к лекциям. Думал, решал, взвешивал — и записывал приходившие в голову рифмоплётства. И так уже много лет.

Но однажды Олеся всё-таки рискнула задать один-единственный вопрос — и ответ услышала в подробностях, без утайки.

— И ты терпишь? — уже ничего не боясь, спросила она. И узнала... Чем больше ума и таланта, Леся, тем тяжелее нести этот груз... с прямой спиной. И почти всё можно простить за чувство, что ты ещё нужен, пусть и на всякий пожарный. А уж если дал жизнь, то хоть жгутом скрутись — но вырасти человека.

Олеся соглашалась — хотя не могла ещё понять его в полной мере. Так, чуяла... например, стежки, которыми притачивал её к себе Сергей — мягко, намертво. Но лишь радовалась тому. Ну, догадывалась — если такое когда и порвётся, то нескоро потом зарубцуется свято место. Да и пусть... не рвётся же ещё?

Верно, верно: у дороги два конца, у влюблённых два кольца, а посередине — гвоздик.

Что такое было... что вообще бывает, когда одной и той же стрелой пронзает мужчину и женщину? На взгляд стороннего человека, забывшего эту головокружительную, до слёз щемящую отраду — чушь полная! То возятся, хихикая и щекоча друг друга, куда попадёт, то словечками невозможными обзываются. То шагают с нездешним видом, то мечтами фонтанируют — прекрасными и забавными, но всё равно прекрасными, поскольку к одному-единственному слушателю обращённые. А то, лежат и вместе в потолок смотрят:

— Видишь, трещинка в углу? Какой сердитый гном!

— Точно, господин Стекольщик на Питера прогневался.

— Да, да, а вон там — дым от его трубки.

— А вот тут что?

— Это не дым!

— Зато вкусней...

Что же было, Серёжа? Почему — мы? Ведь если бы не вираж истории — у нас с тобой не было бы ни одной, ни малейшей возможности узнать друг друга так, как узнали. Изгибы моей судьбы, повороты твоей... мы могли не — мы не могли! — встретиться никогда.

Никогда.

Никогда не устала бы я закутываться в объятие твоих рук, оберегать твой сон, дышать твоими мыслями, всем телом слушать, как бьётся твоё сердце. А какие красивые родились бы у нас дети, радость ты моя, нечаянная...

Ребята дней восемь, как закончили крышу Серёжиного дома и перебрались на соседний. Работали споро, быстро — деловито выстукивали бловочки, чёткими движениями топора вырубали очередной пузырь, нашлёпывали сверху заплатку гидроизоляции. Дурачились, хохмили... вот, даже фото осталось, Котом сделанное — судя по тому, что подпись на обороте его лапой: "Скворсон, раздирающий пасть пузырю".

Иногда Олесины добры молодцы тревожно посматривали на небо — уже приплывали с севера высокие-высокие запятые пёрышек, и предтечей снегов повисала над городом серая влажная бахрома...

Пара дней из графика всё-таки выпала напрочь — сидели на чердаке у выхода на крышу, ждали погоды и писали пульку за пулькой. Олеся провела с ними оба дня полностью — Сергей уехал на выходные к своим в деревню, и впервые за несколько недель она никуда не спешила. Оставаться наедине с собой, с пусто и гулко стучащим без любимого сердцем — это ж какие силы надо иметь?!

На другой денёк — такой же переменчиво-моросящий — Кот прихватил с собой новую книжку Алешковского, и после обеда Олеся читала друзьям драматические приключения Николая Николаевича. Ребята курили, развалившись на постеленных поверх рулонов телогрейках, и внимательно слушали, то и дело взрывая чердачный воздух гогочущими децибеллами. Сама Олеся, ставшая в последнее время до неприличия сентиментальной, на самых ядрёных сценах вдруг начинала моргать часто, щурилась и деликатно пошмыгивала носом. Гормоны, знаете ли, штука предательская. Но вот показали стрелки часов заветное время Серёжиного возвращения, и нетерпеливо заблестели Олесины глаза; расцеловала хозяйка небритые щёки своих скворушков и упорхнула.

Сашка молчал, остальные тоже. Хотя замечали — замкнулась их мать-кормилица, на любые вопросы отвечала односложно, и джинсы, ещё недавно сидевшие в облипон, вдруг как-то пообвисли. Такой, как сегодня — открытой — давно не показывалась. Но это же Лиса — скажет только, если сама захочет.

* * *

Почти всё в жизни женщины начинается с предчувствия — и порой не хватает умения отвести провиденную беду от тех, кто рядом.

От любви и родного тепла кто-то гнал её прочь, по дворам проходным да туманами мимо дорог, гнал сквозь дремлющий лес, через мост над змеицей-рекой — и спасалась беглянка в шальную весеннюю ночь. "Убегаю — мой дом превратился в холодный острог, и душа навсегда позабыла, что значит — покой. Мне ни дьявол, ни бог, ни герой не сумеют помочь, потому что безликому злу на прицел мой попался висок".

Сергей отложил в сторону исчерканный и разрисованный всякими фигурками-рожицами клетчатый листочек:

— Дикарка, дикарушка. Почему столько отчаяния?

Олеся помолчала, размышляя, как объяснить всё так, чтобы не пришлось рассказывать всю жизнь. Она и раньше-то задумывалась не только над внешней стороной вопросов, а узнав Сергея — и подавно обрела ещё несколько окон в мир.

— Ну-у... я так говорила, когда думала, что уходить надо самой, — прежде, чем уйдут тебя.

В любви мы перемешиваем тайные соки друг друга — но и глубинные родники наших душ соединяются в один ручей.

— Теперь бы ты никуда не ушла?

— Да, Серёженька, и не уйду. Даже если мы и расстанемся — всё равно, не уйду. Мы теперь вместе, понимаешь?

Очень хорошо понял. И снова отложил уже назревший разговор. До сентября ещё целых семь дней...

Почти всё в жизни женщины начинается с предвосхищения — или это извечная волшба того бытия, о котором втайне мечтается? Мягкие шаги грядущего едва различимы за гулом повседневности, но несказанно счастлива бывает та, которая слышит его бесшумную поступь.

Аля шла с работы и думала, как же напоследок порадовал август — воздух, что твой кисель, тёплый, настоянный на дачном дымке березовых поленьев и сосновой хвои. Торговый люд возле станций метро изнывал от жары, но стойко продавал всё, что попадалось под руку. Люд служивый изнывал не меньше и столь же стойко всё покупал — а толку за рубли цепляться, и так теряют в цене чуть не каждый час.

Большинство, в полном соответствии с расхожей шуткой, покупало на рубли деньги и складировало "зелень" под матрас. Кого-то дёрнула нелёгкая сыграть в ваучеризацию, кто-то хорошо наварил на разницах курса, кто-то потерял даже остатки имущества... но к началу осени того года основная идея существования постепенно сформулировалась заново: работать надо, работать, работать. А в переводе на тогдашний язык — торговать-рекламировать-перепродавать. Прогрохотали и на время унялись пирамидальные страсти. Август — сложная в России пора, но тот август порадовал затишьем.

Солнце ещё высоко держало свою кудлатую и любопытную голову, ещё калило огненными пальцами асфальт Садового кольца и городские крыши. Аля неторопливо шла по Сретенке к метро. И столь же неторопливо думалось ей о том, как хорошо — солнце! простоя у ребят нынче не было! Простоя не было — значит, скоро и четвёртую крышу сдадут дяде Лёше, а то, видишь ли, испугались они дождей и собрались забить на первую часть семестра — доделывать! Чего удумали — Сашка тут что-то даже про академку шептал... фигушки! Надо доучиться уже, наконец — и так с этими рейсами по нескольку дней пропадал, пропускал лекции! В летнюю сессию только на светлой голове и выехал!

Асфальтовый зной пробирался меж ремешками босоножек, жарко облизывал Але ступни. От встречных прохожих пахло мороженым, распаренными телами и умопомрачительной вкусноты варёной кукурузой, которую продавала у Сухаревки женщина с ещё лет сорок тому назад уставшим, но очень добрым лицом. Аля работала неподалёку — и второй август подряд лакомилась незамысловатой этой стряпнёй. Август без кукурузы — это не август.

Обычно Аля покупала один, а тут попросила сразу два початка — при виде их жизнерадостных улыбок губы сами причмокнули, да и желудок не просто попросил — визгливо потребовал: "Дай-ай-яй!!!!" Подёргивая коленкой, она дождалась сдачи и вприпрыжку направилась к забору, окружавшему вросшую в землю церквушку. Там, ожидая подаяния, сидели немытые и нездоровые с виду попрошайки. Их кирпичного цвета кожа едва не отбила у Али аппетит, но благоухание кукурузы победило всё и вся. Поэтому оголодавшая женщина тут же забыла о неприятном соседстве. Вожделенно сияли тугие, лакированные зёрна... она жадно и крепко впилась в их упругие бока...

Надо было видеть, с какой скоростью оголилась и вторая кукурузина — даже солнышко изумилось. Коснулось лучиком довольной Алиной улыбки, а та носовым платком вытирала пальцы и удивлялась — чего это вдруг набросилась на кукурузу... вон, и живот теперь барабанчиком. Лицо горело — но от сытости это тепло или солнце так расцеловало щёки? Радость, ласковая, ласковая, пощекотала под сердцем, и кругами разошлась по телу, шире, глубже... коснулась самых таинственных закоулочков. И такая вдруг нежность ко всему миру овладела Алей, такое милое счастье пропело в ней высокую колокольную трель, что не столько разобрала она сказанное, сколько догадалась о пришедшей весточке: "Я — беременна".

— Я? — удивилась вслух. — Да? Ох, господи, хорошо бы как!

Мелькнуло — и растаяло, и вот уже спешит она к метро, и вот уже влажная, жаркая людская толчея затягивает Алю в свои лабиринты, но мягко разгорается в неведомой глубине её тела крохотная звёздочка — а через шестнадцать дней придёт и обычное женское подтверждение этому.

* * *

— Серёжа?

— Да?

— Сон я видела...

— Какой, радость?

— Иду по дороге в гору, и камешки мелкие всё время в сандалии попадают. Хромаю, хромаю — но иду. Знаю, что должна идти — только это и держит. А наверху небо чуть светится, словно перед зарёй. У меня в руке фонарик, я себе им свечу. И кружок от него на камни такой жёлтый, жёлтый, и противный, как желтушная кожа. И вдруг — железная дорога поперёк. Я — по шпалам, чтобы к людям выйти. Выхожу... к какой-то заброшенной платформе с одним-единственным тоскливым фонарём. А там — ты. Бегу к тебе, но тут налетает пурга. И тебя закручивает в эту пургу. Я плачу, плачу, и так больно, так страшно, что с тобой что-то стряслось.

— Это сон, милая. Ничего со мной не стрясётся.

Олеся приподнялась на локте. Положила ладонь Сергею на грудь. Дрогнули её губы, не зная, плакать ли будет хозяйка, улыбнётся ли... Не улыбнулась, глянула пристально. Как приходит к нам, ещё здоровым, тоскливое предчувствие недуга? Нежно, до боли нежно целует он её в последние дни, но веет от его губ хмельной прохладой листопада. Не давая сказать ни слова, прижимает к себе, лишь закрывается входная дверь... а нередко они и остаются там же, в узенькой, как девичья постель, прихожей. И дарит такую ласку, и так дарит ласку, как только на прощание и бывает.

Сердце уже не просто стучало под ладонью — билось в неё, а молчание ещё разделяло их. Но когда-то же надо решаться? Зябкая волна пробежала вдоль позвоночника, но Сергей постарался, чтобы голос не дрожал:

— Жену зовут работать во Францию — с возможностью остаться насовсем.

Вот оно! Так оно всё и заканчивается, — резко, на вдохе, — и падает скошенное.

Горло заболело, и сбилось дыхание, — закрыть бы глаза и умереть прямо сейчас! Но и Олеся смогла выговорить:

— Вы, конечно же, вместе?

Сергея не обманула эта видимость спокойствия, но взрослым куда чаще, чем хотелось бы, приходится принимать милостыней поданную ложь.

— Работать смогу и я — эмигрантское наследие ещё изучать и изучать. Пресса там русскоязычная есть, да и французский выучить не проблема.

Oн помолчал задумчиво и проговорил больше для себя:

— Сына надо от армии увозить. Ведь здесь лучше не станет.

Хотела она ему ответить, да с дыханием ещё не справилась.

— Очень похоже на то, что мы, нашими собственными голосами, позволили сотворить монстра, и теперь, кто как может, пытаемся сбежать от него, — он придвинулся, обжёг объятием и жаркой просьбой, — душа моя чудная, уезжай к маме. И Германия с Францией рядом...

Олеся подняла на него сверкнувший взгляд, покусала на нижней губе кожицу. Сорвала до крови — ну, это как обычно. Головой покачала — едва заметно, но Серёжа увидел. От солнечного сплетения уже растекалась холодная пустота, но Лиса не позволила телу зайтись в крике. Нет, нет.

Вы когда-нибудь хватались за телефон как за спасательный круг? Ну и хорошо, если нет. Дрожа — как же медленно крутится этот диск! — Олеся набрала номер.

— Шурупча! Привет! Слушай, я сегодня дома не ночую, родная. Да, скажи Сашке и маме... Ну, придумай что-нибудь, Шуронька! Нет, всё — потом. Прости, опаздываю...

Наощупь положила трубку на кольнувшие холодком рожки рычажков и прильнула к любимому. Провела ладонью по его щеке, к седому виску — и пальцы согрелись в тепле волос. Мужчина закрыл глаза, склонил к ней лицо. Звенящим туманным серебром обволокло мысли, потянуло в тёплый омут. Но всё-таки в тот невыносимо острый и упоительный, в тот отчаянно краткий и жестокий миг женщина ещё сумела устоять. Она прикоснулась поцелуем к морщинке между бровей, к доверчиво закрытым векам, к губам. Напоследок успела изумиться тому, с какой силой и как созвучно бьются сердца. А потом — взлетела.