Бод

— Мы не должны путать заботы белого дня и тайны ночи, да?

— Господи, как же ты мне нравишься. — Бод осторожно прикоснулся к Анне в последний раз, подвёл её к двери, ответил на немой вопрос:

— Я опять приду вечером. Мы расстаёмся, чтобы выспаться. Хороши же мы будем днём, если не сделаем этого?

* * *

В доме действительно спали сладким сном. Наутро и взрослые, и дети, были бодры, как никогда: ночью их Сущность путешествовала в местах, гораздо более совершенных, чем мир, в котором им суждено было родиться, и сны этой ночи остались в памяти прекрасным воспоминанием.

Примечания:

* '...скоротать вечера' — в городах литовских не разрешалось в тёмное время года передвигаться по улицам позже 9 часов вечера: стражи заточали гуляк для пристрастного допроса и штрафа. Исключение делали для свадебных и традиционных ночных гуляний, например, Коляд, мужской братчины ночью 31 декабря. Впрочем, снисходительны были и к парням в возрасте женихов.

*Шарачковая шляхта — так пренебрежительно называли бедных шляхтичей, носивших верхнюю одежду, шитую из шарачка — грубой крашеной ткани домашнего производства. К шарачковой относилась шляхта однодворная ('лаптевая') — крестьяне, которые получили вольную за службу на войне, и загоновая — мелкая сельская шляхта. Чуть выше был статус у чиншевой шляхты — мелкопоместных хозяев, арендовавших землю за денежный чинш.

*Шляхта заплотная (загородная) — мелкая потомственная шляхта, имеющая небольшое поместье с огороженной усадьбой.

* 'Устава на волоки' — государственный документ 1557 года, определявший новый порядок расчета налогов. Во время проведения этой реформы были уточнены размеры земельных наделов, переписана недвижимость, упорядочена земельная документация. В Речицком уезде население выступило против волочной померы. Поэтому на государственных землях уезда реформа не была осуществлена до конца и завершилась только к 1588 году.

*Слуги местские — наёмники из числа профессиональных солдат. Выполняли полицейские обязанности и принимали участие в военной подготовке мещан: каждый город Великого княжества имел чётко налаженную военную структуру, все взрослые мужчины несли воинскую повинность

*Прут — единица измерения площади городского участка под застройку

*'Превеликое древо посредь двора' — такие восторженные записи в инвентарях XVI века действительно встречались. Чаще других отмечали великолепные липы и груши, к которым у народа было особое отношение

БРАТЬЯ

У заборов, среди кустов облетевшей сирени, в сырой увядающей траве городского закоулка местные ребята окружили братьев батлейщика Юзефа.

Обзывали кукольниками и шуликунами, не решив ещё, стоит ли поколотить чужаков или просто поглумиться над ними? Речицких хлопцев было больше, а их противников — непонятно даже, как считать? Старший Ладусь годился для серьёзной драки. Средний был мелковат, и явно испугался — часто-часто моргал длинными, как у девчонки, ресницами и закусил нижнюю губу, чтобы не расплескать из тёмных робких глаз солёную воду. А младшего Юрасика, которому шёл, наверное, шестой год, не выпускали из круга только потому, чтобы не сбежал, не стал звать на помощь.

Юрасик, как и длинный Ладусь, набычился, и зло сощурил глазки, а маленькие кулачки он прижал к груди — вот вредник, вот собачий сын!

— А, правда, что сестёр ваших вы научили ходить на руках, чтобы потом продать их генуэзцам? В их краях таких девок наряжают, садят на особые большие подводы и возят по улицам. А девки показывают разные штуки на потеху людям, и разный срам, и такой праздник называется карнаваль — все напиваются и валяют кто кого хочет?

Нет, что угодно, только не это!

В старшем парнишке уже давно вскипала дикая ярость, но теперь каждая жила, натянувшись болезненной струной, отозвалась на унижение. Силы были неравны, настолько неравны, что он, не долго думая, рванул-распустил свой пояс, дёрнул вверх край длинной рубахи, заголив живот, и выхватил из ножен, низко висевших на тонком сыромятном ремешке, боевой кинжал.

Сталь страшно выставилась в его руке, плечи округлились, голова ушла ниже, лбом вперёд. Ладусь подобрался, как волк, готовый к прыжку. Ребята ахнули, отступили. Некоторые, стоявшие подале, бросились наутёк. Больше всего ребят испугало то, как в полном молчании, не ругаясь, не грозясь, Ладусь обвёл их всех сумасшедшими глазами, и, растянув рот так, что обнажились зубы — ну точно у волка, — криво усмехнулся...

...Городской стражник вывернул из-за кустов сирени, и, увидев такое дело, сразу сообразил, что к чему. Он сам тридцать лет назад был драчливым мальцом, смекнул, как надо поступить. Местным ребятам хватило одного грозного окрика: живо дёрнули кто куда, радуясь сами, что так легко отделались. А вот к хлопцу с ножичком подойти бы по-особому, и Иван-стражник сказал:

— Так и надо! Ишь, слетелись, словно вороньё на падаль!

У Ладуся повяли плечи, он опустил руку с кинжалом, тело его стала бить крупная дрожь.

Средний братишка расплакался. Иван сказал этому мальчику:

— Бери меньшого, идите домой: в корчму или куда там... где вы остановились.... К старшему брату веди его. А с ним, — кивнул на Ладуся, — поговорить надобно, — и проследил глазами, как уходят дети. Вопрос, кто кого вёл домой: впереди твёрдой походкой, широко шагая, шёл маленький отважный Юрась, за ним переставлял ноги средний братец, двумя ладошками поспешно утирая размокшее лицо.

Хитрый Иван заметил над замётами шапку второго стражника, Степана Рудого.

Рудой шёл сюда, в эту сторону. Как только Степан поравнялся с кустами сирени, Иван, перемигнувшись с ним, схватил не мелкого телом Ладуся, сжав его плечи, как тисками, а Степан выдернул из руки кинжал и пригрозил:

— Только дёрнись, хлопец, в бараний рог скрутим!

Они быстро перевели Ладуся через мост надо рвом, втолкнули в приоткрывшиеся ворота, а уж за высокими стенами Верхнего замка, не церемонясь, затолкали в подклет брыкавшегося хлопца, называя опять же и шуликуном, и проходимцем, и разбойником. Позвали войта. Пока шли с войтом к подклету, успели нажаловаться на синяки, которые пятками и коленками наставил им лихой не по годам мальчишка.

— И как только не отбил, прости господи, самое главное! — шумели стражники.

Зря они это сказали!

Войт был не в духе, повернулся к ним, рыкнул:

— Засиделись! Выростка* привели, вои! Плачете!

— Видел бы пан, какой это выросток! Разбойник, не смотри, что годами молод, — зверёныш! На местных ребятишек с ножичком пошёл! Это где такое видано? На кулаках дерись, а ножик зачем? Зачем ножичек показывать? Да что показывать — да он пырнул бы кого-нибудь, если бы мы не подоспели!

Войт шагнул было в подклет, но, увидев Ладуся, на которого жалко было смотреть, настолько он был удручён случившимся, приказал:

— Ступай за мной, и что б без шуточек, артист!

По пути негромко буркнул подвернувшемуся молодцу принести к нему в светлицу кружку с квасом, да поживей! Повёл хмурым глазом в сторону хлопца:

— Как зовут?

— Владислав.

— С братом ездишь? — Ладусь кивнул.

— Ты из детей старший? — парень опять кивнул. У него не проходила крупная дрожь, сотрясавшая его тело.

— Холодно?

— Нет.

— Ладно. Слава богу, всё обошлось. А что и, правда, зарезал бы кого?

Вместо ответа Ладусь откинул голову назад, так, что чётко обрисовался кадык на тонкой ещё мальчишеской шее, и, беззвучно рыдая, сморщившись, зажмурив глаза, кивнул головой.

— Ну, ты, потише, потише. — Войту было жалко мальца. Он тоже видел представления батлейщика, и видел этого яснолицего весёлого паренька, про которого местные молодки говорили: 'Какой красивый старший мальчик — как молодой Ярило*!'

'Что-то не так! — раздумывал войт, — Чем допекли хлопца, что стал с собой носить кинжал? Кинжальчик серьёзный, заточен остро. В ножнах сидит крепко. Чтобы выхватить из ножен, его надо сначала повернуть, попасть в паз — только тогда выйдет наружу...'

Вслух спросил:

— Ребята не успели отобрать ножик, пока ты его доставал?

Ладусь молча покрутил головой.

— Быстро достал?! — притворно удивился войт. Парень кивнул.

— Так! — Стремительно поднялся высокий, грузный войт, заходил по светлице, затем опять сел, на этот раз придвинув близко к хлопцу своё лицо. Зашептал:

— Учился доставать? Зачем? В разбойники пойдёшь? Сестёр, братьев оставишь, пойдёшь в разбойники? А? Пусть пропадают, пусть их другие разбойники режут, пока ты будешь резать чужих людей? А? — шёпот его громом отдавался в голове несчастного.

Войт опять вспомнил чистые, весёлые глаза паренька, когда он подкидывал младшего мальчишечку. И одна догадка шевельнулась в его седой голове: нет, не похоже на правду, этот парень — кремень, но попробовать стоит...

И войт сказал:

— Или ты трусишь, хлопец? Нож для смелости носишь?

Ладусь, наконец, разжал зубы, слёзы, лившиеся по щекам, стали пересыхать, и он зашептал в лицо войту, блестя мокрыми глазами и твёрдо ставя слова:

— Я не трушу! Мне не нужен нож! Я — ради Терезки!

'Это старшая девочка, что ли?' — подумал войт, но только сглотнул, кивнул понимающе Владиславу, и тот, глядя ему в глаза, рассказал, как было дело.

— Терезка нам не просто сестра, — она нам как мать. Её все с малых лет называли госпожа-хозяйка.

Когда родители сгорели вместе с хатой, она нас от голода спасла: пошла, малая, добивалась, и попала к менскому старосте, и не оробела, рассказала про наше горе, попросила приютить всех нас при богадельне, пока не отыщется наш старший брат Юзеф. Она говорила, что мы отработаем за хлеб, помогая лечить калеченых. Но отдать нас по монастырям не согласилась. И с торбами отправить нас по дорогам не допустила, так хорошо говорила она! А ей не было ещё и тринадцати лет. Она такая умная, наша Терезка! Пан войт, вы не знаете, какая умная Терезка! Когда нас забрал Юзеф, и мы первый раз пошли с ним показывать батлейку, Терезка посмотрела, что делает Юзеф, и сказала, что этого мало. Надо делать так, так и так — и быстро показала нам, как надо кувыркаться, да непросто, а под музыку, и другие выдумки — всё придумала она. Она помнит сказки до единого слова, даже если услышала их всего один раз. В Менске она ходила за леками в аптеку к аптекарю-немцу, и научилась понимать по-немецки. Пришла однажды, и заговорила с немцем по-ихнему. Немец глаза выкатил от удивления! Его жена так обрадовалась, стала приглашать Терезку в гости, чтобы было ей, немке, с кем поговорить на чужбине. А Терезка научила и малышку Зосю немецким словам, нас с братьями тоже пыталась научить, но ничего из этого не вышло...

Аптекарша так сестриц полюбила, дарила им красивые наряды, и просила Юзефа отдать Терезку и Зосечку на воспитание. Немец тоже стоял рядом, и кивал головой, когда они разговаривали с братом. Нам жалко было расставаться с сестрицами, особенно с Терезкой, но мы мужики, мы согласны, мы так-сяк не пропадём, а они девчонки, им нельзя жить по дорогам! А Юрась, он же совсем маленький тогда был, обхватил Терезку руками, прижался, и так плакал, так плакал, и выплакал свою сестрицу: Терезка и Зося не ушли к немцу, поехали с нами...

Немка сказала Юзефу, чтобы одумался, привёз матхенок* к зиме обратно в Менск. А у нас не получилось вернуться. Зимовали в Полоцке.

Тут тяжкое воспоминание омрачило лицо Ладуся.

Принесли квас.

Войт кивнул пареньку: испей. Ладусь, облизнув пересохшие губы, покрутил головой — нет. Пить квас не стал. Наконец-то нашёлся человек, который выслушает его!

— Нас взял с собой в дорогу полоцкий купчишка. Тремя лодзяками плыли. Купец стал ходить вокруг Терезки, был ласков с ней... — Войт невольно отшатнулся. Но не сказал ни слова, продолжал глядеть Владиславу в глаза.

— Терезка наша умная, но дитя ещё, она ещё девонька, — сильно краснея, доверчиво пояснил паренёк мужчине. — Она думала, все её любят за ум, за понятливость. Смеялась, разговоры разговаривала с купчишкой этим, она поговорить у нас любит! А я внимательно смотрел, и догадался, что козлу старому надо.

— Купец что, немолод?

— Нет, — покрутил головой Ладусь. — Огромный, здоровый, и почти в таких годах, как вы, пан. 'Ого! Бес! — присвистнул мысленно войт. — Что ж довелось пережить вам, сироты?'. Вслух спросил:

— А Юзеф что на это?

— Пан войт, Юзеф — добрый. Он словит муху и отпустит. Он говорит — для того, чтобы комары не кусали, надо с первым комаром, с самым первым, который на тебя по весне сядет, договориться, чтоб передал своим братьям-комарам тебя не кусать, и комара этого живым отпустить*.

— И что же, не кусают его комары? — улыбнулся одними глазами войт.

— Не кусают! Комары, правда, его не кусают. Зосечка Юзефу верит, они с ней вместе этот договор с комарами проделывали, и Зоську тоже не кусают. Мы с братьями следующей весной тоже попробуем, так, для интереса... Юзеф сказки записывает или рисует, он ничего дальше носа своего не видит! Только я и догадывался, что будет с Терезкой. Сейчас думаю, — надо было решиться, объяснить ей, да сбежать, что ли потихоньку... А как сбежишь? Надо всех забрать. Надо Юзефу объяснять это дело, а он бы не поверил, он — зачарованный! — Ладусь произнёс это как ругательство.

Помолчал.

Потом, бросив глядеть в угол, как бы размышляя, проговорил, повернув лицо к войту и опять упёршись в него лихорадочными глазами:

— У меня сейчас получается говорить с вами, пан войт, про это, а раньше не получалось. Несколько раз пытался исповедоваться, а у меня как будто голос отнимался... Я даже с Терезой тогда поговорить не мог — стеснялся. Нужных слов у меня не было....

...Я подкараулил купца, когда остановились недалеко от Витьбенска. Кинжал я украл у него же. Видел накануне, как он завернул кинжал в тряпицу и спрятал так, недалеко, чтобы был под рукой... Я вытянул кинжал, а в отрез закрутил узкую железину с ушком — нашёл кое-где. Я ночью, лёжа на боку, ловчился выхватывать кинжал из ножен: я спорый, у меня сразу стало получаться. Только дядьки с меня наутро посмеялись, думали, я...— Ладусь опять сильно покраснел, захрустел костяшками пальцев. — Да ну их!

Я думал убить купца, а когда услышал, что он замыслил, то передумал.

Я подслушал, как он разговаривал со своим кормчим, молодым мужиком, про Терезку, — что она всем достанется... — У Ладуся от вновь переживаемых воспоминаний опять задёргалось лицо, и он, как вначале, запрокинул голову, задышал со всхлипом. — Говорил, что всё равно, какая разница, не на этой, так на другой дороге — не они, так другие: она братьями помыкает, а братья у неё — смешные шуликуны, ни на что не годные братья!!!

Я понял, что одного купца мне зарезать мало. А что делать? Пока пособлял разгружать товар и носил мешки в спихлер, столько мозгами повертел. Потом додумался: Юрасику сказал, что дядьки хотят оставить у себя нашу Терезку, и нам её не отдадут. 'Помогай мне, Юрась, — я должен спасти Терезу, и ящик батлейку, а лучше, и всё наше добро, всё унести потихоньку и спрятать, а потом мы убежим. Иди, Юрась, на берег, спрячься, куда скажу, и сиди тихо-тихо. Я поведу всех тебя искать, а сам вернусь на кораблик, заберу батлейку и узлы с сестриными одёжками, и подожгу проклятого!' Я отвёл братца, подсадил под крышу какой-то клуни, приказал лезть в дыру и сидеть внутри, не высовываться, пока кто-нибудь из наших за ним не придёт. Оставил ему немного хлеба, и редиски целый пучок, чтоб не так хотелось пить и есть. Ещё словил ему котёнка, поднял туда же: не скучай, Юрась. А сам пошёл на струг, забрал ящик батлейку, сказал, что корчмарь приглашает дать представление, собирайтесь! А про Юрася я не сказал. Вышли мы, покрутились на пристани, нет Юрася! Тереза: что такое? Юзеф её успокаивает, и тут я говорю громко, чтобы люди на корабликах слышали: