Еврейское счастье военлета Фрейдсона

— Бают, Ваньша, что ты к моей Машке бегаш. Нехорошо это.

Второй чалдон досмолил самокрутку, затоптал её неторопливо в дерн и отвечает.

— Вот ты, Гриньша, баешь, что это нехорошо. Машка же твоя утверждат, что хорошо. Хрен поймешь вас, Ивановых.

— Нельзя же так, предупреждать надо, — звонко перекричала аспирантка дружный смех ученых мужей. — Я чуть свежую заварку не пролила.

— Однако обстановка разрядилась, как по заказу, — заявил Ципинюк, — Будете отрицать?

— Не буду. Я ещё хочу. Только сначала стол накрою. И чаю попью. — И повернувшись ко мне, девушка предложила. — А вы пока чай пьете, подумайте, что будете в другой раз рассказывать. Желательно что-то близко к авиации. Не может быть, чтобы вы авиационных анекдотов не знали.

Её тоненькие ручки моментально заставили стол восточным чайным сервизом, горчичными сушками, мелко колотым сахаром на блюдечке, Большим электрическим чайником с кипятком и маленьким заварочным чайничком.

— Капа, а что заварки так мало? — удивился Сигалов на миниатюрный заварочный чайничек.

— Мне, Семен Михайлович, лишний раз заварить труда не составляет, зато заварка всегда свежая, а не чайный трупик. Чай полезный только первые двадцать минут после заварки. Потом — это всего лишь подкрашенная вода.

Чай заваривать девушка действительно умела очень хорошо. Не откажешь. Даже у доктора Туровского получалось хуже. А уж на что тот в чайной церемонии просто священнодействует.

Некоторое время вся компания, не роняя слов, пила из маленьких пиал крепкий ароматный чай. По цвету — нефтяной. По вкусу — божественный. Настраивающий на благость. Особенно под звук переката во рту маленьких кусочков труднорастворимого литого сахара. Лимон потребляли пока только в качестве ароматизации помещения — так и стояли не тронутые ломтики на блюдечке.

Ципинюк, отложив пустую пиалу, промолвил с некоторой просительной интонацией.

— Ариэль Львович, вы нам обещали анекдот из авиационной жизни.

— М-да... — подтвердил Сигалов.

— Просим, просим... — вторил им Пешнёв.

Осмотрел я из всех по очереди. Вроде не прикалываются. Но, не китайскую же травку пить со мной они припёрлись в госпиталь? Люди-то они вроде занятые. В чинах немалых. А за окном война идет... Ладно, буду рассказывать анекдоты, пока не пойму, что они от меня хотят.

— Призвали товароведа в армию. В воздушный десант. Там поставили заведовать складом амуниции — парашюты выдавать. И вот докопался до него один красноармеец.

— А если у меня парашют не раскроется?

— Дернешь кольцо запасного, — успокаивает его товаровед.

— А если и тот не раскроется?

— Значит заводской брак. Приходи. Поменяем.

Громче всех смеялась Капитолина, прервавшись от процесса изготовления новой порции заварки.

— Не... — покачал головой Ципинюк. — Давай про пилотов. Десант — это не совсем авиация.

Пожалуйста. Их есть у меня.

— Штурман. Прибор?

— Четырнадцать.

— Что четырнадцать?

— А что прибор?

— Уже ближе, но никак не новый. Никак, — пожал плечами Пешнёв. — Я его уже слышал про Чкалова с Громовым, когда они через северный полюс в Америку летали. — Однако смеяться ему это не мешало. — Удивите нас, товарищ Фрейдсон.

— Я боевой летчик, потерявший память, а вы меня принимаете за артиста разговорного жанра из филармонии, — подпустил я малость обидки.

Капа стала разливать по пиалам новую заварку, разбавляя её кипятком.

— Ну, а для меня... — и опять сделала мне глазки. — Я вот для вас старалась, — покачала перед глазами заварочным чайничком. — Постарайтесь и вы для меня, пожалуйста...

— Подумайте, пока мы чай пьем. А то пойдет работа и всем станет скучно, — выдал Сигалов неожиданное резюме. — Сейчас капитан Ципинюк достанет свой любимый альбом и понеслась душа в рай.

— Не буду доставать я альбом, товарищ старший майор, — возразил Сигалову Ципинюк, — Готов побиться об заклад, что у Ариэля Львовича нет ни одной татуировки. Ведь так? — это уже ко мне вопрос.

— Так, — подтвердил я. Тушку, которая мне досталась, я уже успел подобно изучить.

— Ну, вот видите... — обрадовался Ципинюк своей догадке. — Лицо у нашего собеседника правильное, дегенеративно-криминальных признаков не наблюдается. Уши соразмерные и красивые, мочка ярко выраженная. Хороший подбородок. С интеллектом на лице. Нет, не поможет нам Ломброзо ## в этом случае.

$

$

## Л О М Б Р О З О Чезаре (1835-1909) — австрийский и итальянский врач-психиатр. Родоначальник антропологической теории в криминалистике. Создатель альбома природных уголовных типов. В СССР его теория подвергалась оголтелой критике со стороны марксистов, отрицавших любое генетическое предрасположение к криминалу.

$

— Уговорили, — сдался я. — Лётчик — штурману: карту дай.

Тот в отрицание: дома забыли.

— Вот черт, опять по пачке ''Беломора'' лететь.

Этот анекдот успеха не имел, и комиссия приступила к работе.

— Капочка, что скажешь. С чего начать? — выступил Пешнёв.

— Я думаю, что с тестов...

— Капитолина, — резко перебил её академик. — Женщина не думает. Женщина чувствует. Сколько раз говорить, чтобы запомнила.

— Виновата, Роман Ароныч, исправлюсь, — потупилась девушка. — Я чувствую, что начинать надо с тестов Роршаха.

— Вот! Вот! — воскликнул Пешнёв и потряс средним пальцем в потолок. — Прислушаемся же к женщине. Женщину чувства не обманывают.

А Капитолина уже достала из сумочки вдвое сложенный лист ватманской бумаги с симметричными кляксами. Самодельный. С чего-то перерисованный.

И началось...

Лучше бы я анекдоты рассказывал.

$

Ужинать я что-то, сдуру, попёрся в столовую на первом этаже, но там меня быстро наладили обратно в палату. Числюсь я лежачим и мою пайку туда уже нянечки укатили.

Так-то вот. Везде засада.

Сердобольные поварихи предложили чайку хлебнуть, а у меня чай и так разве что из ушей не тёк от гостеприимства мозголомов. И не бачковым чайком баловалась ученая братия и их сестрия, а настоящим, китайским, байховым.

Опять на второй этаж с этим чертовым костылём под натертой подмышкой. Когда только гипс снимут. Всё обещают, и обещают... Я уже и тонкую палочку у коменданта нашел-выпросил — под гипсом чесать, а то карандаш больно короткое орудие.

Палата встретила меня привычной Раковской гармонью и новой грустной песенкой.

— Напишет ротный писарь бумагу... — Выводил танкист душевно. — Подпишет ту бумагу комбат. Что честно, не нарушив присягу пал в смертном бою солдат...

Тихонько, стараясь не стучать костылем, прокрался на свою койку, аккуратно смёл в два присеста вечную вечернюю пшенку с олифой, а вот остывший чай пить не стал.

— Ты как? — спросил я грустного армяна, когда Раков, наконец, заткнулся.

— Отрезали ступню, — сморщил майор свое мясистое лицо. — Диабет у меня — сказал великий доктор Богораз. Не заживет никогда нога, сказал. Представляешь, ара, по скольким госпиталям отмотал, а ни одна сука кровь на сахар не проверила. А доктор Богораз только глянул на рану и сразу спросил: диабет есть? Не знаю, отвечаю. Меня сразу из операционной вынесли, в соседней комнате уложили. Крови из вены откачали полный шприц. Потом через час пришли и сказали: сахара в моей крови столько, что пора раздавать трудящимся на дополнительный паёк.

Майор опять сморщился, только что не заплакал.

— Потом целый час ждал, пока операционная освободится. А там быстро — чик и всё. И нет ноги. Как не было. Я на столе, а нога в тазу...

— Нет, вы посмотрите на эту ереванскую сироту, — Раков отставил свой баян. — Ноги у него нет. Да по сравнению со мной ты сороконожка...

Видать артиллерийский майор им уже надоел со своей ногой. Это я тут со свежими ушами.

— Так. Хватит препираться, — скомандовал капитан Данилкин Ракову. — Ты на себя бы посмотрел, когда от наркоза очнулся. Кто вешаться собирался? Вот и прикрой роток.

Раков обиженно замолчал.

— И что дальше, — спросил я.

— Дальше обещал добрый доктор Богораз мне модельный протез, чтобы я без костылей только с тросточкой ходил, как пижон. И службу в горном военкомате на родине посулил. Мне особая мясомолочная диета нужна. И без хлеба. Без сахара. Без винограда.

— А почему в горном военкомате? — не понял я.

— Там баранов пасут. Мясо достать можно. Там родина. На ней всегда легче.

— Понятно. Кто курить идет? — спрашиваю общество.

Курить кроме меня никто не пошел.

А Раков опять взялся терзать гармонь, напевая.

— Брала русская бригада галицийские поля, и досталось мне в награду два железных костыля...

Что-то сегодня его пробило на душещипание. Хорошо, что в коридоре его не слышно из-за метровой толщины стен. Песни танкист поет хорошие, и голос вроде как есть... только душу выматывает. Особенно после мозголомов. Они-то по очереди курить выходили, а я нет. Не беседу, а какой-то конвейер устроили они мне. И всё с шуточками, с прибауточками. Еврейский анекдот им расскажи. Да не простой, а какой с детства помнишь... А в перерыве...

— С парашютом прыгал?

— Не помню.

— Ну, как не помнишь? А кто в овраг в Крылатском залетел с неба?

— Не помню.

— Зачем на таран ходил? Что при этом думал?

— Не помню.

Табак горчил. В пустом сортире остро пахло мочой и хлоркой. И это тоже настроения не поднимало.

На выходе столкнулся с большим врачебным начальником — три ромба на вороту, вокруг которого луной вокруг земли вращался доктор Туровский и торопливо трещал.

Я в струнку. Прошли и меня не заметили. Как мимо мебели.

— Нет же у нас, товарищ корвоенврач, не только врачей, но и младшего медперсонала, чтобы принять столько обмороженных. Причем младший персонал тут иметь важнее, потому как при сильных обморожениях послеоперационный уход важнее всего. А что мы с Богоразом вдвоем можем — только пальцы им отрезать? Из всех лекарств у нас только мазь Вишневского... — затихал вдали коридора голос военврача второго ранга.

— Хорошо. Один экипаж санитарного поезда оставите здесь, — громко рыкнуло большое врачебное начальство. — Я распоряжусь. Врачей сами отберёте. Но, чтобы завтра начали принимать ранбольных. Места у вас много. А в городе их уже и класть некуда. Детей из школ повыгоняли.

Вона оно как... Зимнее-то наступление-то. Дорогой ценой достаётся. Очень дорогой.

Развернулся я и пошел опять курить в туалет.

$

— Да шли вы отдыхать, товарищ ранбольной, — пожилая медсестра с сожалением закрыла и отложила толстую книгу под настольную лампу после того как я в третий раз продефилировал по коридору мимо её поста. — К тому же и отбой скоро уже. А вы тут костылем стучите.

— Раздражаю? — спросил ее.

— Не то, чтобы раздражали, но... — рука её непроизвольно легла на книгу.

''Овод'' — прочитал я на тряпочном корешке, выглядывавшем из-под руки. Ну, да... книга завлекательная, а я каждый раз со спины пугаю, что доктор увидит и отругает её за чтение на рабочем месте посторонней литературы.

— Спокойно ночи, — промолвил я и пошел дальше по коридору к холлу и центральной лестнице. Организм моциона просил.

По мраморной лестнице поднимался вверх старший политрук Коган, распространяя вокруг себя морозную свежесть.

— Ты откуда такой морозный? Аж крахмальный, — спросил я его.

— Дык, с морозу же, — ответил Александр, протягивая руку для пожатия. — Повезло, что почти до самого госпиталя на машине подбросили, а то замерз бы напрочь в хромовых сапогах. К ночи морозец ударил такой, что деревья трещат. Курить есть?

— Есть. Только пошли в большую курилку, а то меня уже медсестра на этаже гоняет.

Спустились на первый этаж.

— Что-то пустовато стало в госпитале, — констатировал политрук, расстегивая шинель и оглядывая пустое курительное помещение — большую комнату с высокими потолками. Банкетками вдоль стен и жестяными урнами между ними.

— Дай только срок — тут не продохнуть станет... — и я рассказал ему о явлении под нашу крышу большого врачебного начальства. И о возможных последствиях такого визита.

— Вона что... — протянул Коган, запуская тонкие пальцы в раскрытую мной коробку папирос. — А я думал, что это вдруг в партполитработе тематику идеологическую поменяли.

— И что? Теперь изображаем слепого нищего? — спросил я, щелкая колпачком медной зажигалки.

— Какого нищего? — не понял политрук не забывая затягиваться.

— Анекдот такой есть. В Разведупре начальник вызывает молодого сотрудника и ставит задачу. Решено послать вас в Европу. Будете изображать молодого миллионера — этакого прожигателя жизни, ездить по фешенебельным курортам, вращаться в высшем свете, собирать информацию и передавать её в центр. Вопросы есть? Есть — отвечает. Сколько я смогу тратить в день? Минуточку, — начальник берет телефон и звонит в бухгалтерию. Мы вот тут посылает лейтенанта Иванова в Европу. Он будет ездить по курортам, изображая прожигателя жизни собирать информацию и передавать в центр. Сколько он сможет тратить в день? Так... Так... Спасибо, понял. Кладет трубку и поясняет. Легенда меняется. Вы будете изображать слепого нищего.

Отхохотавшись, Коган вытер слезы из уголков глаз согнутым пальцем. Горящая папироса, зажатая между фалангами соседних пальцев, чуть не подожгла ему бровь.

— Типа того. А что это тебя так на анекдоты потянуло как покойного Семецкого?

— Ой! Не говори... Меня сегодня этими анекдотами мозголомы из Сербского просто забарали. Точнее даже не столько они, сколько эта парочка из Академии наук. Полдня мурыжили. Я даже и не подозревал, что столько анекдотов помню.

— Так это же хорошо, что помнишь, — улыбнулся политрук. — По такому случаю дай ещё папироску.

— Так что там с идеологической работой? — напомнил я, раскрывая картонную пачку ''Явы''.

Папирос в ней осталось мало. Придётся переходить на ''северок'' — подумал я, — точнее ''Норд''. Мне почему-то постоянно хотелось те папиросы обозвать ''Севером''. При одинаковом дизайне пачки... А жаль, папиросы ''Ява'' мне пришлись по вкусу.

— Мировая революция окончательно накрылась медным тазом, — ответил Коган, затягиваясь.

— Точно медным? — съехидничал я.

— Алюминия дефицит, — поддержал он мое игривое настроение. — А если серьезно, то неофициально теперь упоминание мировой революции как цели в этой войне приравнивается к троцкизму. Со всеми вытекающими...

— Насколько серьезно?

— Серьезней некуда. Немецкий пролетарий оказался не пролетарием, а мелкобуржуазной фашистской сволочью, жаждущей наших пролетариев поработить. Как в западной Украине говорят: ''мы будьмо пануваты, а вы працуваты''. Напрасно прождав полгода пролетарского восстания в тылу Германии, на первое место в пропаганде теперь ставят национальный вопрос. В вековом противопоставлении германизма славянизму. Так, что мы теперь с тобой русские национал-большевики, только вот этого термина произносить не надо. Это сугубо между нами, а на людях чревато, знаешь ли. Но смысл от этого не меняется. Борьба с великодержавным русским шовинизмом потихоньку сворачивается. Уже принято решение окончательно реабилитировать князя Александра Невского, который немецких рыцарей бил на Чудском озере. Даже снова кино про него на широкий экран запускают. Ищут и других героев прошлого, которые не только немцев побеждали. Главное — побеждали! В списке Суворов, Дмитрий Донской, Минин с Пожарским, Румянцев, Ушаков, Нахимов, даже казачий атаман Платов. А возможно и император Петр Великий, как победитель шведов под Полтавой.