Одним из таких последствий и был господин титулярный советник Кузнецов...
— Что смотришь, Никитка? Хорош?
— Ваше императорское величество, мне сказать правду, или же не следует огорчать вас?
— Ты, дипломат хренов, словесные кренделя для иноземцев оставь. Здесь, со мною, говори, не чинясь, без лишних слов. Понял ли?
— Понял, государь.
— Так-то лучше, — император смерил его недобрым, тяжёлым взглядом. — Письмо твоё получил. Теперь хочу услышать то, о чём ты не написал.
— Спрашивайте, государь.
— Точно ли это та, о коей Бестужев сообщал Гавриле Иванычу?
— Точно, государь. Я помню описание.
— Что сам скажешь о княжне?
— Королева, государь. Умная, каверзная, расчётливая. Умеет молчать, когда надобно. Крови не боится.
— Так вот, значит?.. — государь не изменился в лице, был столь же хмур. — Спрошу иначе: будь она мужеска пола, дал бы ты ей свои рекомендации на службу?
— Безусловно. Ей недостаёт лишь опыта работы среди нас, прочего в достатке.
— Опыт — дело наживное. Что там, в Петергофе?
— У Таннарилов горе, старый князь помер. Княжна, как ни спешила, едва успела с батюшкой проститься.
— Старика жаль, большого был ума... Ты вот что, вели, чтоб карету заложили. Еду в Петергоф. Тебе иное дело будет. От Петергофа поедешь далее, в Ригу. Оставь надёжного человека, чтоб за дамой там приглядывал... За нею иные в Россию потянутся, ты их встречай. Буде возникнет в тебе спешная потребность, вызову.
Странен был "кабинетец" государев без неизменной трубки на столе и сизого табачного дыма. Видимо, события последнего месяца, ноября, без всякого преувеличения изменили Петра Алексеевича до неузнаваемости. Страшнее всего не сделавшаяся главной его чертой дьявольская расчётливость, а утрата доверия к кому бы то ни было. История с Монсом заставила его наконец-то взглянуть на своё окружение трезво, и он узрел сие змеиное гнездо во всей мерзости. Страх поселился в его душе, Никита Степанович видел это так же ясно, как толстую свечу на медном узорчатом подсвечнике. Но и страх бывает разный. Случается, он отнимает волю и силы. А случается, даёт силы и направляет волю. Ныне был как раз такой случай.
Пока готовили карету императора, господин титулярный советник успел хорошенько обдумать услышанное, и сделал кое-какие выводы. Задумка Петра Алексеевича была, как и всё, им планируемое, прямолинейна, но не безнадёжна. Точнее, это был его прежний расчёт на императрицу Екатерину, но с заменой главной персоны. Династический брак с одной из европейских принцесс — штука хлопотная, долгая, и надежды на то, что какая-то немка сумеет потянуть этот воз, маловато. Тем более, тянуть-то будет по-своему, по-немецки. Альвийские же принцессы — вот они, под рукой. Четыре княжеских семейства, и в каждом хотя бы одна девица на выданье. Хороши собой, неглупы, воспитаны, благородны. Бери любую, не прогадаешь. Правда, до сих пор император, при всём его женолюбии, с альвийками держался отстранённо, как бы не с опаской. Племя неведомое, иди знай, может ли вообще получиться что-то путное из такой связи. Но раз уж Петру Алексеевичу пришло в голову породниться с альвами, пусть и по расчёту, значит, считает, что дело того стоит. Одно неясно: среди альвийских княжон хватает молодых и ослепительно красивых. С чего ему вдруг сделалась интересна лесная разбойница, да ещё и перестарок? Неужели даже не надеется ни на что, просто хочет к внуку своему суровую няньку приставить? То-то он альвийского княжича уже к мальчишке подослал...
Бог весть. Когда имеешь дело с Петром Алексеевичем, ни в чём нельзя быть уверенным.
Успеет ли? Ведь плох он, это и слепому видно.
Понимая, что ни черта не понял, Никита Степанович отправился доложить: можно ехать.
Церковка между Большим дворцом и Верхним парком с трудом вмещала желавших помолиться за упокой души старика-альва.
Странное дело: ну, кто он им, этот чужой князь, нелюдь? Жил здесь без году неделя, а поди ж ты — сумел завоевать симпатии. За него пришла помолиться даже петергофская дворня, слова худого от старика ни разу не слыхавшая.
Они вошли в церковку, сняв шляпы и перекрестившись. Пахло ладаном и свечами. От алтаря волнами расходился густой поповский бас, почти начисто забивавший шепотки собравшихся. Императору и приехавшему с ним светлейшему князю Меншикову тут же дали дорогу — подойти, почтить память покойника, сказать пару слов его семейству. Только сейчас господин титулярный советник, пристроившись за спиной государя, смог разглядеть сбившихся в кучку альвов, неподвижно стоявших у гроба. Семейство Таннарил, трое мужчин и три женщины разного возраста, застыли, будто каменные. Лиц отсюда не видать, но и так понятно — скорбят искренне, не натужно. Старую княгиню, всю в чёрном, поддерживает под локоток остроухая служанка. Молодая опиралась на руки сыновей. Только брат и сестра стояли у самого гроба и недвижно глядели на белое, как мел, лицо умершего батюшки... Вот странно — подумалось Никите Степановичу — отчего людские покойники становятся восковыми, а альв по смерти сделался белее снега?.. Мыслишка не слишком уместная, но прогнать её стоило огромных усилий. Может, оттого чуть не проглядел момент, когда государь сам, своими руками, едва не порушил собственный замысел.
Никита Степанович не первый год служил по дипломатической части, и доселе не один раз приходилось видать императора в разных видах. В том числе и когда он примечал на приёме хорошенькую бабёнку. Глаза делались маслены, и он тут же, забыв о прочем, направлялся к даме — заводить знакомство. Кто царю-то помешает? Сейчас происходило нечто подобное. Нет, хуже: странно, как от его взгляда не вспыхнула тончайшая чёрная вуаль, прикрывавшая голову княжны и почти не скрывавшая благородных очертаний лица.
"Куда, бабник чёртов?!" — мысленно взвыл господин титулярный советник, когда Пётр Алексеевич сделал движение, будто вознамерился сделать шаг к альвийке. Но, то ли обстановка — всё-таки отпевание, а не свадьба - сыграла свою роль, то ли что иное, он остановился. Надо сказать, вовремя. Доселе безучастный молодой князь словно вынырнул из омута горя и, узнав государя, почтительно склонил голову перед ним.
Слава богу, его беспутное величество сумел к тому мгновению опомниться и принять приличествующий событию вид...
Альвы чувствуют мир куда тоньше людей, и реакция на мир, соответственно, куда сильнее. Если бы не тренированная годами жизни при дворе отца выдержка, князь вряд ли смог бы более-менее спокойно отстоять Служение, называемое людьми "отпеванием". Эти люди, подходившие к нему с соболезнованиями и скорбным выражением на лицах, навряд ли соболезновали от всей души. Они вели себя так, как было предписано обществом, и в этом были воистину родственны альвам. Впрочем, некоторые сочувствовали искренне, в особенности те, с кем молодой князь успел близко познакомиться за эти полгода. Но — только сочувствовали. Так со-скорбеть, как это делали альвы, они то ли не умели, то ли не желали.
Князь чувствовал себя одиноким, как никогда. Семья, понятное дело, не в счёт: их скорбь вполне искренна и понятна. Но альв нуждался не только в их поддержке.
Явился и государь, удивив многих. Намеренно прибыл из Петербурга в Петергоф, и князь подозревал, что не только ради соболезнований и стояния на заупокойном Служении. Вид имел весьма нездоровый и мрачный, но альва после окончания Служения обнял по-братски.
— Ты держись, князь Михайла, — негромко сказал император. — Знаю, каково вам сейчас. Плохо, небось.
— Плохо, государь, — неожиданно для самого себя признался тот, не замечая, что дерзко смотрит Петру Алексеевичу прямо в глаза.
— Верю. Молитесь за упокой души батюшки. И я с вами помолюсь.
Отец однажды рассказал сыну, как поп Ксенофонт принимал у него первую исповедь. Говорил, что Предстоящий отпустил ему все прежние грехи разом, сопроводив сие словами: "Предвижу, у твоего сиятельства было их столько, что всей оставшейся жизни моей не хватит выслушать". Неизвестно, разделял ли бог людей жизнерадостность и юмор своего Служителя, но сын верил. Верил и надеялся, что там, в обители их нового небесного покровителя, отцу будет лучше, чем здесь. Оттого его молитва, произнесенная по-церковнославянски с альвийским акцентом, шла от души, от тех её глубин, где, собственно, и живёт надежда.
Альвы умирали и раньше, но никогда — от старости. Оттого было вдвойне больно.
"В бога людей можно верить или не верить, но он есть. Я убедился..."
Что ты видел, отец? Что именно тебя убедило?
Князь крепко подозревал, что на постижение этой истины у него может уйти вся жизнь, и приоткроется она лишь перед самым концом, когда не останется времени поделиться откровением. Когда настанет пора идти туда, откуда оное откровение происходит.
Согласно священной книге, бог создал людей из земли. Потому погребение было не огненным, как принято у альвов. Отца похоронили скромно, водрузив большой деревянный крест, сверкавший свежеоструганными поверхностями. "Потом, княже, как могилка просядет, поставишь каменное надгробие, — нашёптывал кто-то. Ах, да, князь Меншиков, и он здесь... — И эпитафию на камень закажи, чтоб сразу было видно — упокоился тут достойный... альв". А князь, слыша всё, понимая всё и делая то, что полагалось делать, никак не мог забыть комок холодной земли, что первым бросил на опущенный в яму гроб отца. Глинистые крошки пристали к ладони, которую он так и не отёр платком.
Как жить, зная, что смерть неизбежна? Почему люди не теряют надежды?
Это нужно понять. Ведь остаткам народа предстоит жить здесь столько, сколько пожелает непостижимый бог людей. Жить и умирать, согласно установленному им закону, обязательному для всего живого.
Немного опомнился он только по возвращении во дворец, когда отправил беременную супругу под присмотром матери и сестры в отведенные их семье комнаты. Но не успели сыновья, потрясённые смертью деда не меньше него самого, что-либо сказать, как дверь со стуком отворилась.
Государь.
Завидев этот живой монумент, повыше любого альва, опиравшийся на массивную дубовую палку, мальчики учтиво поклонились и, повинуясь жесту императора, ушли в комнаты.
— И ты, Данилыч, иди с богом, — государь, полуобернувшись, хмуро сказал это торчавшему за его плечом Меншикову.
"Человек с двумя лицами", скрывая недовольство, поклонился и покинул гостиную, закрыв за собой дверь.
— Государь, — снова поклонился князь, изящным жестом указав на обитый парчой богатый стул. — Прошу.
— Благодарствую, Михайла Петрович, — его величество грузно осел на мягкое сидение и бросил на колени чёрную треуголку с тонким галуном. — Царствие небесное батюшке твоему. Светлейшего ума был князь Пётр Фёдорович... Что матушка твоя?
— Держится, государь. Матушка всегда была сильна духом.
— Ведомо мне, что сестрица твоя из Европы вернулась. Верно ли сие?
— Верно, государь. Сестра, её воспитанница-сирота, и пятеро воинов из её... полка.
— Это что же, княжна в офицерах ходила?
— Да, государь. У нас редко, но случается, что женщина обладает достоинствами воина. Хотя чаще это бывает с женщинами из воинского сословия. Они сражаются наравне с братьями.
— И гибнут тоже.
— Они знают, на что идут, когда берутся за оружие.
— Будет время — представишь сестрицу ко двору. Расспросить её хочу кое о чём. Сейчас не зови, — государь заметил его порыв и пресёк в зародыше. — Успеется. Сейчас у тебя спрошу: много ли воинов князь Пётр Фёдорович, земля ему пухом, оставил прикрывать вашу ретираду?
— Не более пяти сотен общим числом, государь, — с готовностью ответил князь. — Под началом шести оставшихся в живых офицеров, среди которых была моя сестра.
— Насколько мне ведомо, они не стали держаться вместе, и разбились на отдельные отряды. Таково верные люди из Дрездена отписывали.
— Это так, государь.
— Значит, если кто ещё уцелел, те следом явятся.
— Наверняка так и будет, государь.
— Добро, — кивнул император, и только сейчас князь обратил внимание, как много седых волос поблёскивало в его тёмной шевелюре. — Я уже думал о том. Как манифест пропечатали, велел губернаторам, коли альвы явятся, беспрепятственно выписывать подорожные и снабжать припасами. Как видишь, пригодилось.
— Вы мудры, государь. Однако воины остались там без надежды выжить и воссоединиться с родными. Вы не могли знать, что для альвийского воина нет большей чести, чем умереть за свой народ. Они сами тогда предложили отцу...
— Плохо ты своих воинов знаешь, князь. Коли задача выполнена, нет более резона оставаться да помирать, — криво усмехнулся Пётр Алексеевич. — Леса саксонские не забором огорожены, выйти можно. Им, видать, "Ведомости" с манифестом попались, да нашёлся толмач, что перевёл. Стало быть, решили они, народ под моей рукой в безопасности. Вот и двинули сюда. Не веришь? Сестру спроси.
— Видимо, я плохой правитель, государь, — виновато потупился князь. — Я должен знать, что думают и чувствуют альвы, доверившиеся мне, а не знаю даже таких простых вещей.
— У нас говорят: "Век живи — век учись". Ладно, князь. О сородичах твоих, что из Европы теперь выбираться станут, мы поговорили. Приму их. А Августа Саксонского обрадую, что не будут они более его земли разорять, коли преград им чинить не станет. Теперь о другом побеседуем, крестник... Худо мне.
— Простите, государь. Это видно, — признался альв.
— Капусту кислую ем едва ли не вёдрами, из ушей скоро полезет. Фруктаж, свежий да в меду вываренный, да молоко, да капли Блюментростовы употребляю. Чуток легче станет, а дела навалятся, так имя собственное вспомнить некогда, не то, что предписания разные соблюдать. Всё сызнова начинается. А дел ещё... И оставить некому.
Князь уже был достаточно осведомлён о раскладах петербургского двора, чтобы не задавать дурацких вопросов. Единственный прямой наследник государя — девятилетний внук, рождённый от сына-предателя, в тюрьме скончавшегося. Таких наследников альвы лишали всех прав и ссылали в глушь. Мальчишка не в глуши только потому, что, кроме него самого и деда, в доме Романовых более нет мужчин. Старшую дочь государь только что просватал за голштинского принца. Герцога Карла князь знал лично, и был уверен, что это не тот человек, которому можно доверить даже Голштинию, не говоря уже о России. Елизавета? Красивая девочка пятнадцати лет, у которой ещё на уме наряды и танцы. О младшей дочери, Наталье, тоже речи быть не может — моложе собственного племянника. Коронованную императрицу Екатерину уже весь двор списал со счетов. После громкого скандала с Монсом она потеряла доверие государя... Ну, выражаясь фигурально, супруги даже не разговаривают. Конечно, при дворе могут найтись авантюристы, которым в случае смерти царя было бы выгодно возведение на престол полностью управляемой женщины, но для самих альвов это совсем некстати. Воспитанные в строгости, они сдержанно осудили неверную жену. Этого может быть достаточно, чтобы оказаться в опале при императрице Екатерине. Потому самый лучший вариант — это лишние десять лет жизни государя Петра Алексеевича. И откладывать лечение, судя по болезненному виду императора, не стоит.
