Запах разума

На нашем берегу росло два дерева — и на том берегу росло два дерева, но корни у них высовывались из земли, переплетались друг с другом и с ветками, протягивались туда, вперёд. И из этих переплетённых корней получалось что-то вроде моста, даже с перилами, шириной метра в три. Само собой, в общем. На корнях росло зелёное, как тина, свисало вниз, и вся эта хреновина мне показалась какой-то ненастоящей. Как в кино бывает.

Но, главное дело, к ней и правда вела дорога! Она выходила из леса — и на том берегу тоже виднелась. И дорога эта была — такая же хрень, как мост, такая же ненастоящая.

Я думал, она вымощена камнями — издали показалось. Подошли поближе — какие же это камни, ёлки! Это фигня какая-то!

Я на корточки присел, потрогал. Оно было — как мокрая упругая резина, но не резина. Какие-то, блин, плиты или что — неправильной формы, скруглённые, очень глубоко вкопанные; я пальцем покопал, потом — ножом: не достать, где кончается, а режется тяжело, как качественный литой каучук. На века сделано, но между плитами кое-где — зазоры в палец, в зазорах растёт что-то мелкое, зелёное.

Мужики, на меня глядя, тоже расселись вокруг, давай эту штуку, из чего дорога, пальцами тыкать.

— Чё это за хреновина, не пойму, — говорю.

Артик кашлянул и говорит:

— Это, вероятно, прозвучит безумно, но, на мой взгляд, оно похоже на литопсы.

Вот ещё идиотская черта у него — выдумывает всякие слова, которых нормальные люди не знают. Небось, спецом в энциклопедиях искал, умник хренов...

Динька говорит:

— А что это — литопсы?

А Артик:

— Растения. Это какая-то невероятная технология. Мост скручен из воздушных корней, а дорогу, похоже, посеяли... высадили... как рассаду, понимаете?

Витёк говорит:

— Нет. Как это — "высадили", ёпт?

— Какие, нахрен, растения? — говорю. — Ты посмотри, они же вкопаны в...

И тут до меня доходит. Эти плитки... они — типа кактусов, только без колючек и с плоским верхом. Колобашки такие... у одной бабы на подоконнике видел. А ихние листья или что там — это зелёное между, в швах.

— Тёма, — говорю, — они что, растут, что ли? Там, внизу — корни?

Ну, ёлки, стоит ему сказать два слова попросту — тут же лыбится, урод:

— Ты делаешь успехи, Сергей. Каждая такая плитка — это отдельное растение. Эта дорога — нечто, вроде колонии, или клумбы, если хотите... Удивительно, как она держит форму, не разрастается...

Динька говорит:

— Я такие в цветочном магазине видел. Только те были не такие плотные.

Витёк попрыгал на этих дорожных растениях и говорит:

— По-моему, они и машину бы выдержали. Ни хрена себе — клумба!.. Да ляд с ними — пойдёмте по дороге, пацаны. Выйдем к жилью, стопудово.

— Интересно, — говорю, — а мост выдержит?

Артик посмотрел.

— Машину? Не знаю, но возможно. Нас выдержит точно.

Мы зашли на мост. Охрененно прочный мост, вот что я скажу. Ведь, если идёшь по дощатому мосту — да хоть бы даже не по дощатому, а по железному — он как бы вибрирует, трясётся под ногами, что ли. Чувствуешь, как от шагов подаётся. А тут — как по земле идёшь. Монолит, бляха. Не шелохнётся. Я на нём прыгал — ничего. При том, что из корешков сплетён, в несколько слоёв, правда. По этим корешкам автобус проехал бы легко — и мост этот, ёлки, даже не дёрнулся бы.

Мы эти корешки, где они в сплошную массу не срослись, тоже трогали. Как чугун, не шелохнуть.

А посередине моста, с двух сторон, на перилах, тоже вроде как из тех же корешков — эти шары, бляха. Как Артик сказал — "папье-маше". Сероватые, шершавые. И Динька говорит:

— Мужики, фонари!

А Витёк:

— Ну вот, щас и узнаем, на батареях они или на чём, — и грабки тянет.

— Легче, — говорю, — ковыряйся там. Мокрое же всё — током дерябнет, ёлки — и поминай, как звали.

Но тут Артик говорит:

— Что-то в них не то, ребята. Совсем не то. Это очевидно такие же фонари, как тот, что на излучине реки... но они совершенно ненормальные. Хотя бы потому, что...

Взял руками один этот шар, серый такой, мокрый — и поднял! Шар этот не привинчивался, ничего — просто стоял в такой, вроде, нишке между корней. И никаких тебе проводов, никаких батарей. Просто серый шар у Артика в руках — неправильной формы, ёлки — а в шаре, внизу, маленькая дырка. Вот если большой палец сцепить с указательным — между такая дырка и выйдет.

Витёк спрашивает:

— Лёгкий?

Артик его, вроде, взвесил на руках.

— Лёгкий, — отвечает. — Очень. Почти ничего не весит... Знаете, уважаемые граждане, что это за шар? Это, дорогие друзья, высушенный плод. Растения, напоминающего тыкву.

— Чего?! — говорю. — Какую, нахрен, тыкву?!

Артик поднял шар повыше и пальцем показывает:

— Видишь, Сергей — вот тут, похоже, сторона, где на нём раньше рос цветок. Вот в этой ямочке он и рос, потом отвалился. Потрогай... чувствуешь, какая поверхность? Это высохшая кожура... только мокрая. Но она уже так засохла, что влага с неё скатывается, не впитываясь. А отверстие — на месте ветки... черешка, быть может, или плодоножки... как называется то, на чём этот плод вырос.

Перевернул эту штуку и ладонью от дождя прикрыл, чтобы вовнутрь не капало. И все, как бараны, уставились на эту дырку.

Витёк говорит:

— Погоди... а светил-то он как? — забрал тыкву эту из рук у Артика, сунул в дырку палец и покрутил. — Что за хрень, — говорит, — не пойму. Пустая же! Только на стенках плесень какая-то... или тина.

А точно. У него на пальце осталось что-то такое, то ли серое, то ли зелёное, липкое.

— Эти, наверно, не работают, — говорю. — Долбоклюи какие-нибудь лампочки вывинтили — лес же!

Динька говорит:

— Лампочки вывинтили, а провода где? — и второй шар поднял, тот, что с другой стороны. Та же самая песня, ёлки: тыква с дыркой, пустая.

— С собой унесли, — говорю. — Цветной металл, блин. Может, загнать хотели.

Динька то место в нишке, где шар стоял, рукавом потёр. Гладкая площадка. Никаких следов проводов. Никаких выключателей. Фигня какая-то.

Артик у Вити тыкву забрал и аккуратно её пристроил на место. И повернулся — морда странная, задумчивая такая... нехорошо задумчивая.

Когда в автобусе мы в "Иглу" ехали и на КПП остановились — у него такая же задумчивая морда была.

— Джентльмены, — говорит, — а ведь никаких лампочек в этих шарах не было... и в том фонаре, который мы наблюдали ночью — тоже не было. И я почему-то уверен: это рабочие фонари.

Витёк криво ухмыльнулся, нос сморщил, спрашивает:

— И как они, по-твоему, светят? На этом липком говне, что ли?

А Артик кивает.

— Точно, — говорит. — В десятку, Витя. Я бы предположил, что это липкое говно — культура каких-то светящихся организмов. Кто-то поселил их внутри высушенного плода — и они, вероятно, питаются чем-то на его стенках, а по ночам светят. Как светлячки или гнилушки, только, как видите, гораздо ярче. Такие дела.

— Ни фига себе! — говорю. — Не наша технология!

Ведь точно же, ёлки! Похоже ведь! Артик, конечно, тюкнутый, но соображает хорошо: всё сходится. Гнилушки светятся, точно. А эти сопли внутри — на гнильё похожи...

А Артик посмотрел на меня — и даже лыбиться не стал. Видно было, как он умотался, глаза ввалились, синячищи — и дождь у него по морде тёк, как слёзы.

— Не наша, — говорит, — технология, Сергей. Твоя правда. И всё то, что мы тут наблюдаем... дорога, мост, фонари... не земная технология. Не человеческая технология.

И никто не стал спорить. Точно же, блин. Не человеческая.

Испытатель N25

Бежал я через силу. Вообще не знаю, как мне удавалось бежать. У меня болело в груди.

Я бы предположил, что ночь, проведённая в лесу, предоставила мне отличный бронхит с неплохими шансами перейти в пневмонию — если бы дело было дома, на Земле. Здесь...

Здесь это мог быть любой вирус. Любой. Или не вирус — кто-нибудь мог есть мои бедные лёгкие изнутри без моего разрешения. И я подумал, что, по-видимому, первым... как это говорится о человеке моей комплекции? Перекинусь или дуба дам? Эх, в данном конкретном случае явно скажут просто: гигнулся Артик...

Откуда вообще у меня взялась энергия на бег? Мне было тяжело дышать. Видимо, меня подняли страх и надежда: я боялся остаться в лесу один и надеялся, что мы всё же найдём людей. Глупая вера: люди помогут, отогреют, накормят, окажут медицинскую помощь...

Глупая. Нет тут людей. Не знаю, что за существа сплели этот невероятный мост из воздушных корней четырёх удивительных деревьев, похожих на фикусы-мутанты — стволы их казались скрученными из чего-то, напоминающего одеревеневшие канаты, кроны состояли из мелкой, жёсткой, глянцевитой листвы, и косматый мох или лишайник свисал с корней прядями длинных спутанных зелёных волос. Не могу представить, что за существа вырастили тыквы-фонари и заселили их гнилью, светящейся по ночам электрическим светом. Их дорога была так же невероятна — сказанув про литопсы, я тут же подумал, что сходство сугубо внешнее: эти растения, предчувствую, жили большей частью под грунтом, а не над ним. Только чудовищная корневая система могла сделать дорогу настолько упругой, такой немыслимо проходимой — и эти растения тоже казались мне неестественными.

Дорога не была прямой. Она выходила из леса и уходила в лес, петляя, как тропа. Какая логика могла подсказать её строителям — или сеятелям — этот дикий изгиб крутой подковой? Мы не знали, удаляемся от населённого пункта или приближаемся к нему; нас вела только та самая глупая вера.

Нас встретят, пустят погреться, нальют супа или чаю — и всё кончится. Можно будет некоторое время лежать в сухости и тепле, не двигаясь, чувствуя, как потихоньку уходит боль.

Ох.

На кого я рассчитываю?

О чём я говорю! Я даже не мог осмыслить до конца, насколько мы чужды этому миру. Денис взглянул на меня и сказал:

— Артик, а вдруг им покажется, что мы — чудовища?

Тогда нам конец, подумал я, но промолчал. Зато Сергей выдал:

— А вдруг нам покажется, что они сами — чудовища, а, ёлки?! — и захохотал.

И умный Виктор судорожно вздохнул и буркнул:

— А какая, нахрен, разница?!

Перебравшись на другой берег реки, мы ещё бежали минут пять или чуть больше — но темп падал и падал; в конце концов, мы окончательно перешли на шаг. Я смотрел на своих товарищей и невольно удивлялся тому, как быстро нас свернуло... а ведь мы не случайные люди. Мы — здоровые парни, прошедшие специальный отбор. Нет, дело не в голоде и не в усталости. Дело в мире, куда мы угодили, в мире, которому мы совершенно не нужны — и он равнодушно избавляется от нас, как от блох.

Мы больны за одни сутки. Даль нашей карьеры видна мне совершенно отчётливо: либо мы адаптируемся, отлежимся и отлижемся, как псы — либо покинем сей мир в ближайшее время, двинувшись куда-то дальше... только на сей раз не телесно, а чисто духовно.

А наши заморённые тела примет этот лес и придумает, как их переварить. В конце концов, лес так велик, а мы — такое мизерное, не стоящее упоминания явление...

Дождь начал стихать, он уже не лил яростно, лупя нас каплями, как градинами, а мелко моросил. Небо, серое, мутное, лежало на верхушках деревьев, было ужасно холодно. Каждый порыв ветра пронизывал нас насквозь: наши комбинезоны, такие эффектные, будто специально сделанные для хроникальных съёмок, фотогеничные такие комбинезоны, совершенно не годились для лазанья сквозь колючий кустарник, беготни по воде и сна на голом песке. Мы были мокрые и грязные, как черти. Наша форма приобрела столько же оттенков, сколько использовали для знаменитого плаща Иуды на мозаике в Исаакиевском соборе: и зелёные, и бурые, и серые, и почти чёрные, и красные, и чёрт ещё знает какие — разница мне виделась только в том, что упомянутый плащ всё же издали казался белым.

Но одежда всё равно выглядела лучше, чем лица. Смотреть на Сергея мне было тяжело: его щека распухла, стала багровой и отливала синевой. Денис напоминал панду — бледная физиономия и иссиня-чёрные подглазья. Лицо Виктора в одночасье достигло последней степени худобы — без фаса, как сказал кто-то, лишь два профиля... Подозреваю, меня бы тоже не пригласили на фотосессию в гламурный журнал.

Через полчаса мы тяжело брели, почти не глядя по сторонам.

Дорогу пересёк птеродактиль ростом с голубя, летящий довольно низко. Чёрный, глянцевый, он блестел, как полированный — и его чернота отливала неожиданной розовостью на грудке. Мы остановились, чтобы проследить за его полётом, а больше — чтобы чуть отдохнуть.

— Интересно, — задумчиво спросил Денис, — а есть их можно?

Сергей хмуро буркнул:

— Поймай — попробуем.

— Очевидно, можно, — сказал я. — Вообще, мясо животных мне кажется более безопасной пищей, чем растения...

— Да уж, — кивнул Денис. — Ягод мне долго не захочется. А вообще... вот бы сварить из него суп... типа куриного... Знаете, мужики, есть вроде бы не очень и хочется, а бульона выпил бы.

Я кивнул. Я чувствовал то же самое: мне хотелось не есть, а выпить чего-нибудь горячего.

— Ша! — одёрнул Виктор. — Хорош о жратве трындеть. Ясно, что летучего — не поймаем. Надо что-то другое думать... И вот что ещё. Пацаны, вы заметили, какой тут лес странный?

Это показалось мне дьявольски смешным; я попытался сдержаться, но фыркнул — а Сергей загоготал в голос. Денис, улыбаясь, сказал:

— Витя, ты чего, только что заметил? Соколиный Глаз прямо!

У Виктора дёрнулась щека.

— Да заткнитесь вы, мудачьё! — сказал он с досадой. — Я же не про то! Ясен хрен, тут всё другое. Я вот о чём. Вот мы ведь по дороге идём, так?

— Ну? — Сергей поднял на него глаза, и я понял, что Виктор пытается высказать некую цельную и новую мысль.

— Мост перешли. Фонари там, ё-моё... соображаете?

И тут осенило Дениса.

— Витя, ты хочешь сказать — мусора нет? — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Да? Дорога ухоженная, не заросла, фонари горят — тут народ бывает, да? А мусора нет...

Виктор хлопнул его по спине.

— Верно мыслишь, салага. Мы сколько прошли? Километра полтора? И — ни одной бумажки, ни одной бутылки, ни одной пробки там... Чисто, как в больнице, ёпт... Что это значит?

— Тут давно никого не было, — предположил Денис.

— Либо мы не воспринимаем как мусор то, что является мусором для этой цивилизации, — сказал я. — Кукла-орех, которую выловил из воды Сергей — очевидно, их мусор. Или, по крайней мере, следы быта. А остальное просто не остановило наших взглядов... мы устали.

Виктор задумался.

— Да... — сказал он, помолчав. — Это мне как-то в голову не пришло, — и передёрнулся. — Дальше пойдём?

— Очкуешь уже? — спросил Сергей с кривой ухмылкой и закинул свою дубину на плечо: ни дать, ни взять — питекантроп. — Чё, ссыкотно посмотреть на хозяев, а?

Виктор мрачно промолчал. Денис чуть пожал плечами и сказал:

— А что, нам теперь всю жизнь от них в лесу прятаться?

— Да, — сказал я. — Надо всё выяснить, Витя.

— А ты ничего не предчувствуешь? — спросил Виктор с надеждой.

— Нет, — сказал я виновато. — Мне нездоровится.