Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Опять со всех сторон сыплются вопросы, и я только успеваю отвечать. Да, в нашем гумлагере полно цыган, несколько бараков; нет, я работаю не с ними, я больше мотаюсь по городу по разным поручениям — пугать людей не хочу (Рупа смеётся, ему уже непонятно, как можно бояться тётю Лиляну); да, Шандор Ружейка из группы "Родав" действительно женился; нет, видео со свадьбы у меня нет, но его выкладывали в интернет; да, я всё танцую и живу всё там же...
Кристо шевелится у подоконника, и вдруг все разом вспоминают о каких-то своих делах и исчезают с кухни — я едва успеваю понять, как это произошло. Убегают даже малыши. Я вопросительно смотрю на "волка" — или он ещё "волчонок"? — и тот, словно восприняв мой взгляд как приглашение, садится на одну из табуреток возле стола, ровно на таком расстоянии, уменьшить которое на сантиметр-другой будет уже неприличным.
— У тебя с собой есть? — тоном завзятого наркомана спрашивает юноша вполголоса. Мне требуется пара секунд, чтобы сообразить, про что он.
— Ну, вообще немного, на месяц примерно.
— Плохо. У меня совсем закончилась, хотел попросить. Здесь что-то пусто, брожу-брожу, пока на след не напал. Хоть в Прагу на охоту езжай.
— А ты и езжай.
— Да я поеду... просто сроки выходят. После Пасхи придётся носом землю рыть.
Голос у Кристо ещё подростковый, скрипучий.
— Ну, я тебе тогда оставлю. Мне есть где быстро взять. На охоте, главное, не торопиться... Стой, подожди, а ты что, без наставника?
Кристо молчит, потом произносит глухо:
— Он при аресте сопротивлялся.
Теперь я знаю, что это — значительная проблема. Парнишка ещё не натаскан, охотиться в одиночку для него смертельно опасно. Ясно теперь, зачем нас понадобилось вот так срочно оставлять наедине — семья очевидно ждёт, что я помогу решить проблему. Надеюсь, он им придумал объяснение более романтическое, чем "колбаса".
— Я вообще не представляю, как натаскивать, — бормочу я. — Вот же... ёж ежович.
Не сказать, чтобы Кристо выглядел удивлённым. Скорее, меланхолично настроенным.
— Неважно, — решительно говорю я. — Выкрутимся как-нибудь. Давно подпитывался?
— Две недели почти. Растягиваю...
— Тогда... ставь пока сковородку на огонь, сможешь?
— Ага.
Вечером я звоню Батори. Пожалуй, я бы не стала этого делать для себя — хоть бы помирала, но мальчишку правда жалко. Навалилось же на одного пацана столько всего...
— Да, Лили, — вампир отзывается почти сразу.
— Мне, — я запинаюсь, но заставляю себя продолжить, — нужна ваша помощь.
— Что я могу сделать?
— Мой кузен лишился наставника. Парню и двадцати нет, он... зелёный совсем. Вы не могли бы... ну, попросить одного из ваших "волков"? Чешское гражданство у него есть, так что перемещаться по венским странам он может.
— Очень сложный вопрос. Как я говорил, у меня в семье "волков" шестеро. Но... Они не сами по себе, три пары "наставник — ученик". Ни один "волк" не возьмёт второго "волчонка".
— Ну, может быть, знакомые "волки" из дружеских кланов...
— А вот это — реальный вариант. Я даже навскидку могу назвать одного достаточно тёртого, чтобы выступить в этой роли.
Он замолкает, и я жду продолжения.
— Лили?
— А?
— Вы что, не поняли?
— Поняла что?
— Возьмите его себе и натаскайте.
— Да я же не умею!
— А ваш брат умел? Только знал. Причём не из своего опыта знал — добывал информацию. Вы этому вашему мальчику можете дать гораздо больше. Я даже удивлён, что вы сами не взяли его — надо же иметь какие-то родственные чувства.
— Но... послушайте, да я его старше всего на три-четыре года!
— Вы думаете, его сейчас именно это интересует? Лили, я всегда готов вам помочь с вашими проблемами, но не с надуманными же! Забирайте вашего кузена в Пшемысль и как следует вымуштруйте. До свиданья.
Я сердито гляжу на замолкший телефон. После Сегеда я такого обращения никак не ожидала. Только большого смысла дуться теперь нет. У меня нет ни одного знакомого "волка", а родственничек действительно в аховом положении. Но держать его под боком... снять пацану отдельную хатку? Глупое расточительство, да и семья не поймёт — не принято у цыган роднёй брезговать. Патовая какая-то ситуация.
Я снова набираю номер Батори.
— Ещё какой-нибудь вопрос? — сухо осведомляется упырь.
— Да. У нас кровь почти кончилась. До охоты надо перебиться.
— Я передам немного, когда вы вернётесь.
— Спасибо. Насчёт охоты... ваших в Пшемысле много? Неловко было бы случайно напасть.
— Четверо, считая меня. Вот что: пока не выходите сами, я вас наведу на лёжку. Специально ради ваших высоких чувств выберу самого жестокого упыря города.
— Ага. Спасибо. До свидания.
— До свидания.
Не могу сказать, чтобы моё раздражение серьёзно уменьшилось. Но некоторые повороты жизни приходится просто воспринимать как данность. А значит, нет смысла думать о них слишком много. Не больше, чем о том, что кирпичи красные, асфальт шершавый, а из туч иногда льётся дождь.
Пасху у цыган празднуют с такой же буйной радостью, как Рождество. Цыгане не только красят яйца, но и выпекают специальные пасхальные хлеба, длинные, пышные, с кусочками фруктов — что-то вроде кексов. Все принаряжаются, и цыганки снова ходят благоухающие сладкими духами, с блестящими от помады губами. На столы выставляются большие мягкие кролики — в пространство между их кружком сложенными лапами ставят миски с яйцами. На этот раз брожение начинается в полдень, после праздничной утренней мессы. Цыгане срываются с места целыми семьями и заваливаются друг к другу в апартманы. Наверное, в этом есть какая-то система, потому что хозяева всегда оказываются дома, но я её отследить не могу: движение выглядит совершенно хаотичным.
— С хорошей вестью мы пришли, цыгане! — кричим мы, всей толпой набиваясь в очередную гостиную, и голос у всех правда ликующий, и у меня, кажется, тоже, настолько заразно это алое, чистое, незамутнённое счастье. — Господь наш Христос ожил!
— Воистину, ожил, цыгане! — отвечают нам. Мы беспорядочно обмениваемся поцелуями и крашеными яйцами, отщипываем по куску пасхального хлеба, выпиваем чуть-чуть вина и бежим поздравлять дальше. В какой-то момент мы сами оказываемся дома и принимаем гостей с яйцами, поцелуями и поздравлениями, а потом бежим вниз, в фойе, и у дяди Мишки в руках тяжёлые цимбалы, а у Севрека — небольшой барабанчик, по которому надо бить ладонями, и внизу уже полно цыган, и начинаются танцы. Козлятами скачут малыши, сменяют их парни со своими замысловатыми коленцами, потом выходим мы — девушки — в красочных праздничных юбках, с волосами, распущенными по плечам, и вьёмся в хороводе, яркие и лёгкие, как бабочки, и вдруг все бабочки, кроме меня, разлетаются, а ко мне выскакивает Кристо — я смеюсь от неожиданности, но подхватываю парную пляску, бью каблучком, поворачиваюсь с ним вокруг невидимой оси между нами, потряхиваю бёдрами и щёлкаю пальцами, а "волчонок" выдаёт такие коленца, что дух захватывает — кажется, он большую часть времени висит в воздухе — и, наконец, мы расходимся, а в круг вступают молодые женщины, и Патрина с Илонкой, смеясь, теребят меня и шепчут:
— Замечательно, здорово станцевали, просто супер! Так хорошо смотритесь, такая красивая пара!
— Да вы что, девчата, — смеюсь я тоже. — Да я же рядом не валялась, он меня перетанцевал на раз!
Они заглядывают мне в глаза и прыскают, закрывая рты ладошками, будто я невесть как пошутила.
Долго ещё гуляет цыганский район; наконец, приходит время угомониться. У меня подсел от песен голос, и есть в этом какое-то особое удовольствие.
С утра дядя Мишка отвозит нас на вокзал. Вещей у Кристо на удивление мало: одна спортивная сумка. Я приехала с бо́льшим багажом.
Столько всего важного, о чём он не знает и о чём лучше сказать сразу.
— Пока не выходи из дома. Учи галицийский. Словарь я тебе дам, ещё телевизор тоже смотри. На немецком здесь все понимают, но если ты с твоей внешностью что-нибудь на нём ляпнешь, тебя просто побьют .
— А что с моей внешностью?
— Серебряных блондинов, — а как ещё сказать по-цыгански "яркий пепельный?" — здесь не бывает. Во всяком случае, твоего возраста. Примут за прусса.
— Ясно.
— Если я что-то сказала, как бы неожиданно и нелепо это ни выглядело, исполнять немедленно! От этого может зависеть твоя или моя жизнь.
— Ясно.
— Одежду мы тебе купим полностью новую. По-цыгански тебе теперь одеваться нельзя.
— Почему?
— Угадай, как быстро упырь сообразит, что белокурый цыган, которого он видит — "волк"?
— Ясно.
— Не бойся, в гостях у цыган будешь одеваться моднее всех. Волосы лучше всего сбрить... но ты же не согласишься, да?
Мотает белобрысой башкой.
— Поэтому мы просто подстрижём их чуть короче. Чтобы легко можно было скрыть капюшоном.
— Ясно.
— Если кто-то позвонил в дверь, а меня дома нет, не подходить. Даже просто в прихожую — не выходить.
— Ясно.
— Спать будешь вот на этом диване.
— Ясно.
— Если вдруг увидишь на кухне вампира с косичкой на затылке, не трогай и не пугайся. Он мой.
Молчит. Смотрит.
— Что язык проглотил? Тёмно стало? — с вызовом спрашиваю я.
— Нет... Ясно.
— Молодец. Как у тебя с образованием?
— Школа.
— Полностью?
— Да.
— Значит, приспособим тебя на какую-нибудь работу со временем.
— Зачем?
— Затем, что на добычу надейся, а сам не плошай.
— Ясно.
— Есть хочешь?
— Нет.
— Тогда иди голову помой. Я сейчас мастера на дом вызову. Будем тебе красоту твою обстригать.
Без рубашки, нахохленный, Кристо выглядит совершенным пацанёнком. Худой — но не костистый, как Пеко, а гладкий, с равномерно развитыми уплощёнными мышцами. На коже цвета топлёного молока — неожиданно тёмные соски. Пока парикмахерша бегает вокруг, отхватывая серебристые пряди, снова рассматривает в воздухе что-то невидимое нам, простым смертным.
— Готово, — объявляет мастер, ловко сворачивая с пацанячьих плеч вафельное полотенце. На затылке она оставила Кристо тонкую прядь, спускающуюся по шее.
— Состригите это, пожалуйста, — прошу я.
— Почему? Что он будет как французский коммунар? — удивляется женщина.
— Он цыган, у нас не принято.
Мастер с интересом взглядывает на меня и щёлкает ножницами над тонкой кузеновой шеей.
— А вы не та цыганка, которая по-немецки тогда пела? — спрашивает она.
— Да.
— Вы очень смелая девушка! Дай Бог вам и братишке вашему всякого счастья! Не знаю, как вас не побили.
— Ну, положим, полторы недели с сотрясением мозга я потом отвалялась, — говорю я. Специально для Кристо: не хватало, чтоб он заразился подобной "смелостью". И тут же вспоминаю, что пока он и двух слов из нашего разговора не понимает.
Женщина сочувственно цокает языком:
— Вот же озверел народ!
Я угощаю её кофе. Кристо пьёт с нами, так сосредоточенно, словно делает это впервые в жизни.
Я неловко меряю его сантиметром — шею, плечи, грудь, особенно неловко — бёдра. Кристо стоит неподвижно, подняв руки за голову, и снова рассматривает пространство. Вот же человек, которому всегда есть чем себя занять — и потому есть чем отвлечь себя от конфузливости ситуации. Результаты измерений я вписываю в специальные окошечки на сайте, предлагающем рассчитать размеры одежды. Конечно, от того, что на примерку кузена сейчас не потащишь, купить можно только что-то простое и невзыскательное к фигуре: майки, водолазки, толстовки, балахонистые куртки. Джинсы и кроссовки у него есть, остальное — подождёт. Наверное, я похожа сейчас на молодого отца, которому предъявили из роддома младенца, и он, наконец, должен быстро закупить всё то, что этому младенцу нужно и что народные суеверия запрещали ему покупать вдумчиво и неторопливо заранее. И точно так же пытаюсь сообразить: что ещё забыла? Что ему ещё надо — обязательно?
— Телефон у тебя есть?
Мотает головой. Лёгкие волосы больше не взлетают от этого движения — слишком короткие стали.
Телефон нужен обязательно. Меня же чуть не весь день дома не будет, надо с ним связь держать.
— Давай я тебе чаю сделаю?
— Что?
— Ты вся взбудораженная. Давай ты посидишь, а я тебе чаю сделаю?
Наверное, именно такое потрясение испытал бы тот молодой папаша, если бы младенец открыл свой розовый беззубый рот и вместо того, чтобы заплакать — заговорил. Я так настроилась на то, что мне теперь надо заботиться о пареньке, что проявление ответной заботы вышибает меня из колеи.
— Хм... да, ладно. Да. Отличная идея. Я пока закажу тебе одежду.
И ещё носки и бельё. Наверняка у него не очень большой запас. И бритву тоже надо: над верхней губой блестит белёсая полоса щетины. И зубную щётку. И мужские носовые платки. Я стремительно прощёлкиваю страницы сайта, отбирая в корзину необходимые предметы. И мужской дезодорант!
Неужели ничего не забыла, а? Нет? Тогда — заказать, доставка курьером.
— Вот. Сахар я уже положил.
Я хватаю кружку и делаю глоток, который тут же, плевком, возвращаю: чай слишком горяч, я обожгла язык и щёки. Я горестно мычу и убегаю на кухню полоскать рот холодной водой.
— Когда делаешь мне чай, обязательно разводи холодной водой. Из фильтра.
— Ясно.
Гуманитарный лагерь многолюден и шумен. Власти Галиции придумали хитрый способ, чтобы избежать толп тунеядцев, бродяг и безработных, захлестнувших Словакию: не раздавать гражданства, а находить родственников в странах Венской Империи. Предполагается, что переезд именно к родным и получение одного с ними гражданства поспособствуют более быстрой интеграции депортантов, то бишь родственники, у которых поначалу и будут проживать люди, будут их пинать на предмет найти работу и снять себе угол. В результате лагерь пока расселяется медленно. Быстрее всех убывают цыгане: у большинства есть родственники в Богемии или Моравии, и, хотя их адресов и телефонов депортанты почти никогда не знают, но имена и примерные даты рождения называют уверено, так что разыскать их — всего лишь дело времени.
Обязанность по уборке территории возложена на самих депортантов. Сначала они её исполняли рьяно, но, чем меньше их остаётся, тем грязнее становится в лагере. Самая чистая территория именно у цыган: всё, что может быть сдано в переработку за деньги, быстро собирают шустрые, всегда всклокоченные цыганята. Они бы и возле других бараков собирали, но там их гоняют, опасаясь, что стянут чего-нибудь нужное или ценное заодно с пустыми бутылками и рваными коробками. Очень аккуратно убираются верующие евреи и бывшие профессора — то ли в силу большей стойкости духа, то ли от большей чистоплотности.
Госька, бегая по своим санитарным обязанностям по баракам, надрывается, изощрённо стыдя разленившихся и подбадривая упавших духом. Она бы и сама схватила метлу и мусорный пакет, только времени у неё нет — по полдня она объясняет кладовщикам и приезжающим чиновникам, зачем надо больше выдавать подгузников, дамских прокладок, мыла, порошка, почему надо не детей налысо остригать, а закупить и привезти средства от педикулёза. Чиновники отбиваются сконфуженно, но упорно, и Госькин голос от злости аж звенит. Депортанты так и говорят: "опять Госька в колокола забила". Мне кажется, что мне гораздо легче: в силу невеликой житейской сообразительности я исполняю обязанности курьера, объезжая, а чаще обходя и оббегая организации и департаменты. Конечно, приходится мне и в очередях постоять, и настоять иногда на том, чтобы что-то при мне сделали, и заканчиваю я часто позже Госьки — но столько нервной энергии всё равно не уходит. А она ведь ещё ухаживает за стариками, лежачими больными, инвалидами, исполняет обязанности патронажной медсестры в бараках с новорожденными и постоянно проверяет рты, глаза и головы разновозрастным деткам. А недавно подралась с одним, с позволения сказать, отцом семейства, который решил кулаками утвердить свой авторитет над беременной женой и встретил нежданный отпор от налетевшего вдруг чёрного вихря — Госьки Якубович. Она ему поставила "бланш" и в лепёшку разбила ухо, а он ей сломал ребро и чуть не сдёрнул скальп, а потом ещё и жалобу написал. Едва не вылетела наша Госька из волонтёров, и снова "била в колокола" — впервые в защиту себя, и осталась, после того, как бесстыже задрала перед комиссией водолазку, обнажая огромный, в пол бочины, синяк.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |