Лесс Таллер - выродок

Я оставил позади сонм безымянных и даже парочку имевших названия улочек, не встретив по пути ничего, что подтвердило бы новость Рюго или хотя бы напомнило о суете прошедшей ночи. Ни лязга оружия, ни грохота сапог, ни натужного сопения волочащихся за патрулями полуночников, лишь монотонный гул клубящихся над мусорными кучами мух наполнял полуденное удушье. Редкие прохожие исчезали в проулках или за дверями домов прежде, чем я успевал до них добраться. Первое многолюдное оживление ждало меня на площади Святого Патрика. Все пространство перед старой церковью было основательно забито людьми. Толпа гудела, словно давешние мухи. Солнце утопило площадь в расплавленном золоте. На почерневшем деревянном помосте, слева от главного входа церкви, одиноко торчал глашатай. Привалившись к хлипким перильцам, он неспешно отирал малиновым беретом блестящее от пота лицо. Это была единственная вольность, которую он себе позволил: его узкий, алый, с герцогским гербом кафтан оставался застегнутым под горло. Деревянный полированный футляр со свитком покачивался на поясе. Я опоздал. Толпа стояла к помосту спиной и, похоже, уже имела представление, о чем сообщалось в свитке. Я миновал низкую, местами провалившуюся церковную оградку, вдоль которой лежали в ряд тела тех, кому не повезло пережить эту ночь. Один из проломов запятнали чумазые детские мордашки. Со смесью испуга и любопытства они следили, как самый смелый из них тыкал палкой ближайший труп. Последним в скорбном ряду под оградой покоился старик. Когда я проходил мимо, он неожиданно простер ко мне сухую как тростник руку то ли за подаянием, то ли за помощью. Не получив ни того, ни другого, он захрипел, забулькал и затих, вытянувшись на земле.

За колыханием толпы что-то происходило. Не отвечая на брань, толчки в спину и пониже, я решительно протолкался в первые ряды. За редким оцеплением из стражи, по разбитой мостовой грохотали колесами груженые двухосные повозки. Их тянули безучастные к толпе и жаре, изредка всхрапывающие дестриэ — могучие лошадки-тяжеловозы, в просторечье прозванные рыцарскими. Цепляясь за дощатые борта повозок, шаркая, точно целая армия кандальников, при полной амуниции, утвердив тяжелые алебарды на плечах, тащились доблестные затужские орлы — гвардейцы герцога Ла Вильи. От славных сынов Затужи за версту разило потом и ненавистью. Вконец осатанев от жары под геральдической сбруей, гвардейцы секли полуголую толпу свирепыми взглядами. Минуя площадь, процессия втягивалась в улицу Свободную, прозванную так, без затей, за свои размеры. От Винного моста до Западных ворот тянулась Свободная, и не было во всем нижнем городе другой такой, что вместила бы подобное шествие. Разобрать, что именно везли в повозках, не представлялось возможным: груз надежно скрывала от глаз плотная, желтушного цвета парусина, туго перетянутая крест-накрест просмоленными веревками. Зеваки щедро делились соображениями о секретном грузе, впрочем, дальше шлюх и выпивки их фантазии не хватало. Кой-какие мысли о 'сокрытом' имелись и у меня, вот только увязать численность повозок с ними я не мог: многовато получалось на одного убийцу, хотя бы и скамора. Узнать же доподлинно можно было лишь одним способом.

Лязгающая, грохочущая, шаркающая 'многоножка' показала хвост. Толпа выдохнула и подалась вперед. Последняя возможность. Упустить её, значило тащиться за колонной до самых ворот без надежды подобраться к повозкам. Толпа напирала. Особо пытливые удвоили попытки разгадать тайну груза: они разве что на голову мне и друг другу не лезли, пытаясь высмотреть брешь в парусиновом покрове. Другой раз я бы отступился, послав и караван, и сутолоку ко всем чертям, но сейчас меня интересовало все, что хоть немного облегчит участь толстяка, когда я буду вытряхивать из него душу за угробленную 'куклу'. Для начала я рывком сбросил с плеч самых настырных и назойливых. Затем, упершись ногами в брусчатку, я с силой ухнул спиной назад. Толпа поддалась, колыхнулась подобно болотному зыбуну, немного покачала меня, словно примериваясь, и швырнула вперед. Готов поклясться, не многие разобиженные соседи воспользовались для этого руками. Я остановился, лишь повиснув на дощатом борту повозки. Хватило и одного легкого касания парусины, чтобы рука, занывшая от невероятного присутствия магии, подтвердила мою догадку. Я мгновенно подобрался. Дело принимало скверный оборот. Получалось, Рюго — не такой уж псих, а вот мне, похоже, хвастаться на этот счет особо нечем. Нужно уходить отсюда, убираться к чертовой матери. И по возможности быстро. Сообщив лицу приличествующий случаю испуг, я отшатнулся от повозки и, втянув голову в плечи, засеменил обратно. Сильный удар меж лопаток отправил меня под ноги гогочущей улюлюкающей толпы. Позади задорно ржали бравые гвардейцы. Любой из этих весельчаков мог засадить древком алебарды мне в спину, была б охота отгадывать который. С двух сторон ко мне уже спешила звереющая на глазах стража. Толпа, в равной степени готовая казнить и миловать, расступилась, принимая меня, и тут же сомкнулась перед носом подоспевших стражников.

Послание Рюго уже не казалось мне бредом. Ну, может самую малость: та его часть, про наследницу. Допустим шлюшка Агата милостью божьей и в самом деле королевский выблядок, и даже в этом невероятном случае ее шансы на престол ничтожны: бастарды и в 'неурожайный' на претендентов год садились на трон чрезвычайно редко. А уж при живых и здравствующих наследниках это и вовсе невозможно: у его величества короля Филиппа, как я слышал, две законные дочери. К Западным же воротам везли не абы что, а Великие Кристаллы манны. Одного такого с лихвой хватило бы целиком заволочь Зловищи Сетью и без труда удерживать ее до белых зимних мух. А всего я насчитал десять таких повозок, и сколько еще заглотала Свободная до меня! Смерть бастарда того не стоила. Как не стоила и смерть обычной шлюшки, пускай даже дочери советника самого герцога. Если Рюго и не рехнулся, то за него это сделали все остальные.

К 'Озорному вдовцу' я подошел со стороны заднего двора и еще на подходе заслышал звуки, природу которых не смог бы определить разве что глухой. Я тишком выглянул из-за угла. Осторожность оказалась излишней: прогарцуй я мимо на коне, трубя в боевой рог, эти двое и тогда вряд ли заметили бы меня. Пристроившись у груды сопревших кулей, парочка самозабвенно придавалась любви. Зрелище примелькавшееся, обыденное, давно утратившее свой сакральный смысл в этом пропитанном повальным скотством городе. Он брал ее сзади жестко, что называется с огоньком, словно сваи вколачивал. Его худосочный бледный зад, усеянный лиловыми шрамами от фурункулов, двигался бешено, словно жил своей, отдельной от хозяина жизнью. Я уже встречал этот неистовый зад здесь в 'Озорном вдовце', и не раз. На заднем дворе, в пыли у крыльца, у выщербленной стены, под фонарем... везде он был одинаково энергичен и напорист. Я даже откуда-то знал имя владельца. Звали его Яцек, но чаще его величали Большой Дубинкой. Я был хорошо знаком с его задницей, но никогда не видел его лица. Дубинки в его руках я тоже никогда не видел... но это, скорее, к счастью.

Светелка Рюго мутно отблескивала бельмами закрытых окон. Махнуть бы привычным путем да проверить: наглухо ли они закрыты или только для вида. Но мне мешали эти двое. Не сами по себе — тем нездоровым интересом, что мог привлечь их страстный поединок. На двор выходили и другие окна. И у любого из них мог сейчас корпеть, надсадно сопя и пуская слюни, какой-нибудь ущербный в любви постоялец. Со двора в корчму имелся и еще один вход. Он вел прямиком на кухню — не самое безлюдное место вечером, но в полдень большой сутолоки там быть недолжно. Во всяком случае, шансов сохранить свой визит в тайне тут поболе, чем шагая напрямки через парадный. Я подхватил с земли перекошенный ящик, от которого нестерпимо разило тухлой рыбой, утвердил его на левом плече и неторопливо направился к двери. Теперь с окон разглядеть мое лицо стало невозможным — мешал ящик, справа же до самого входа тянулась глухая стена примыкающего к корчме дома.

На кухне не было ни души: управляющий согнал всех в присутственный зал. Там вовсю кипела работа: огромными тесаками скребли столешницы, вениками сметали с пола слипшиеся почерневшие опилки и тут же сыпали новые, здесь же на полу плотник правил разбитые скамьи... И надо всем этим верхом на перевернутой бочке из-под огурцов восседал 'его сиятельство' — управляющий Свирч Кохан собственной персоной. Прихлебывая из бокала, он что-то вполголоса говорил молоденькой подавальщице, стоявшей рядом и державшей в руках кувшин, и по-хозяйски мял ее задок под сатиновой юбкой. Девчонка — совсем еще ребенок — вымучено хихикая и слабо сопротивляясь, время от времени подливала в протянутый ей бокал из кувшина. Раньше я ее здесь не видел. По всему новенькая, вероятно деревенская и, разумеется, по протекции — какая-нибудь седьмая вода на киселе. Ведала бы мать, какому пауку она вверяет заботу о дочери. Я оторвался от щели в закрытом раздаточном окне.

И очень хорошо, что мне не нужно пробираться сквозь всю эту суматоху: из кухни наверх вела отдельная лестница. По ней для состоятельных клиентов, оплативших комнату с обедами, на второй этаж доставлялась снедь. За отсутствием дураков переплачивать за хлев, роль единственного имущего клиента брал на себя сам хозяин корчмы. А поскольку жрать Рюго любил и занимался этим исправно, лестницу содержали в должном виде. Я поднялся к жилым комнатам. Расслышать, что творилось в апартаментах Рюго, помешала возня, учиненная подручными Свирча. У входа же в мои 'покои' меня поджидал сюрпризец — небольшой треугольничек подвешенный на дверной ручке. Черный, курчавый, вырезанный из овечьей шкуры, старательно обметанный по краям суровой ниткой он слабо покачивался на витом кожаном шнурке. Этот знак обычно использовали шлюхи. Так они сообщали, что комната занята. Пренебречь знаком и войти считалось верхом неприличия. Иногда толстяк бывал забавным. Я усмехнулся, но знака не тронул. Открыл дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой на хлипкую щеколду.

В комнате было душно и сумрачно. Крюк на стене подался книзу, открывая потайной вход. Масляная лампа на стене все так же нещадно чадила, распространяя вонь горелого жира. Я немного постоял прислушиваясь. Если я опоздал и Рюго, бросив все, действительно сбежал — мне придется остаться при своих вопросах. Я осторожно открыл дверь и вошел...

Задать вопросы можно, разумеется, и отрубленной голове. Боюсь, ответов придется ждать долго.

Глава 18

Голова Рюго Доллина покоилась на том самом столе, за которым он в неизменной компании золота частенько находил отдохновение от мирской суеты. Само золото сгинуло без следа, бросив Рюго коротать смерть в одиночестве. Остался лишь верный рушник — с присущей ему практичностью он затыкал хозяйский рот. Лицо моего бомли было черно от кровоподтеков. На месте правого глаза зияла пустая глазница. Левый заворотило кверху так, что казалось, будто Рюго силится рассмотреть, есть ли у него в голове хотя бы толика мозгов, раз его угораздило влипнуть во все это дерьмо. Тело, со скрученными за спиной руками и связанными ногами, мешком лежало на полу у стола в маслянисто отблескивающей кровавой луже. Тут же валялся тяжелый мясницкий тесак.

Что ж, надо признать, Рюго сумел ответить на главный вопрос, даже не раскрыв рта: печальный этюд с оттяпанной башкой в центре — красноречивее любых слов. К вящей печали, все прочие ответы Рюго унес с собой в могилу. Сами же 'художники' до встречи со мной не снизошли. А то, что убийц было несколько, я понял сразу: одолеть толстяка в одиночку — задача не из легких. Сонная тучность Рюго была обманчивой: мне доводилось видеть, как в приступе скверного настроения он играючи скручивал в узел кочергу. Я аккуратно обошел труп, стараясь не вступить в лужу. На левой руке Рюго недоставало двух пальцев (до этого, как мне помниться, наличествовал полный набор). Тело лежало на животе, приспущенные штаны являли взору необъятный, немыслимо волосатый зад сатира. Не стоило беспокоить бедного Рюго, чтобы удостовериться, что спереди он тоже кое-чего лишился.

Я присел рядом с телом. Все произошло прямо тут, на этом самом месте. Сперва толстяка били — долго, со вкусом. На деревянном полу сохранились смазанные кровавые отпечатки рук — Рюго пытался ползти к выходу. Его вернули, связали, заткнули рот, и затем подоспел черед изысков. Убежден, осмотр тела обнаружил бы массу занятных придумок помимо выколотого глаза и отрезанных пальцев. Похоже, Рюго несколько раз терял сознание, и его приводили в чувство водой — рубаха и штаны были насквозь мокрыми, а в стороне валялось деревянное ведро. Рюго задавали вопросы. Если подсчитать все то, что с ним сделали — вопросов было много. Либо, мой бомли оказался крепким малым. Хуже — если он просто не знал на них ответов. А быть может, Рюго рассказал им все сам, без нажима со стороны, и уже потом... Я подошел к столу и внимательно осмотрел его. Пепел исходного свитка обнаружился за головой бомли.

Припомнился тон послания. С самого начала его сдержанность показалась мне подозрительной: в нем напрочь отсутствовала истерика, созвучная дурным вестям в свитке, а потому вполне уместная. И хотелось бы верить в холодный, рассудочный профессионализм Рюго, да подгрызал червячок сомнения: что если моего бомли заставили написать мне. Впрочем, мысль эту я тут же отмел: текст послания был на скаморском. Допустить, что один из убийц Рюго — скамор, можно лишь от отчаянья: никакой куш не стоил того, чтобы играть за спиной Совета. Но кто еще мог владеть тайнописью? Сильно сомневаюсь, чтобы Тар-Карадж давал выездные уроки для всех желающих обучиться тайному языку убийц. Те же, кто держал Рюго за его толстый зад, вряд ли позволили бы отправить послание, доподлинно не зная, что в нем. Получалось, Рюго сочинил послание сам. Без чьего-либо принуждения. А пришли за ним уже после того как был задействован ханарский свиток. Я вдруг поймал себя на мысли, что упорно выгораживаю Рюго, пытаюсь сделать его жертвой, тогда как тон послания и его содержание прямо-таки вопили об обратном. Что ж, я привык доверять своим бомли. Прежде чем я решусь изменить этому правилу, стоило хорошенько пораскинуть мозгами, насколько сам Рюго готов был изменить мне.

Достаточной причиной я бы назвал его безоглядную страсть к золоту. За него, пожалуй, он бы мог и рискнуть. С первых дней нашего знакомства я отмечал в Рюго эту особенность. Наблюдал, как заплывшие глазки его подергивались сальцем всякий раз, когда в поле зрения оказывался предмет страсти. С деньгами толстяк расставался мучительно, словно с мясом выдирал. Большие города тесны не для людей, отнюдь — для их интересов. А когда сталкиваются интересы — льется кровь. Голь имела обыкновение травить, душить и резать друг друга самостоятельно, без посторонней помощи. Те же, в чьих кошелях благородно звенело, покупали услуги наемных убийц. Спрос на наше ремесло не падал. И все же, Рюго по этому поводу особой радости не выказывал. Мало было ему стабильности заказов, ведь большую часть оплаты приходилось отдавать мне, а стало быть, Совету. Доход от 'Озорного вдовца' так же не мог насытить алчущего демона в душе бомли. Чтобы как-то сладить со страстью, сжиравшей его изнутри, Рюго приторговывал оружием. Именно это имел в виду Кирим, когда напомнил брату о 'накрепко слаженных с толстяком делах'. Причем, заткнув торговую этику в непотребное место, Рюго спокойно вел эти самые дела, как с Нетопырями, так и со Змеями, и еще дюжиной банд помельче. В нижнем городе за ношение оружия можно было прогуляться с палачом до шибеницы. Перспектива отхватить узел за ухо здорово сужала клиентуру Рюго. Но те, ради кого владелец 'Озорного вдовца' держал схрон в винном погребе под третьей бочкой справа, за ценой не стояли, хоть и заламывал Рюго безбожно. Впрочем, если прикинуть, сколько он выкладывал контрабандистам, да страже, да таможенной чиновничьей своре, стараниями коей затужская законность в нужный момент слепла и глохла — не так уж много он имел с этого. Меньше, чем того требовал ненасытный демон внутри. Мог ли мой, терзаемый лютой алчностью, бомли устоять перед заманчивым предложением выгодно сбыть меня? Пожалуй, нет. Тут и Тар-Карадж, и Совет побоку: бомли — лошадки темные, что у них в голове, поди, разбери. А золотая россыпь под рушником была немалой. Достаточной, чтобы Рюго решился. А дальше... дальше оставалось выдумать новость, которая поднимет меня, очумевшего от перевертыша, и понесет сломя голову туда, куда должно. Вроде коровенки, которую гонят по узкому проходу на тесак забойщика. Или как иначе понимать наводку на лазейку в южных воротах? Слова толстяка против того, что я видел собственными глазами. А видел я груженые Великими кристаллами повозки, что направлялись туда, где заверениями Рюго уже стояла Сеть. Нет, в пушку рыльце у лисицы бомли, в пушку. Знать бы только для чего все это. Ну, с толстяком ясно — его страсть необоримая. А тому, кто платил ему, что за прок? Увяз бы я в Сети точно муха в паутине, спеленали бы меня и дальше? Скаморы — легенда, миф, страшная сказочка из тех, какими сельские ухари пугают на вечерних посиделках девиц, чтобы те посговорчивее были. Сказочкам этим века уже, и Тар-Карадж зорко следит, чтобы так оставалось и впредь. А потому не протянуть бы мне и дня живым. Да и труп мой не задержался бы в леднике городской каталажки надолго — исчез бы споро и таинственно. Так какой во всем этом смысл? Разве что тот, кто платил за убийство Агаты, в сказки не верил и нужен был ему для каких-то своих целей обычный исполнитель из числа тех, кому по плечу заказ? А репутация у Рюго в определенном смысле была отменной, потому и выбор пал именно на него. А с Агатой что? Неужели шлюха стоила того, чтобы ради нее полуночники и святоши теперь вчистую выгребали свои запасы? Я и не думал, что обойдется без Сети, вот только размах... я мнил, он будет скромнее. В какое же дерьмо ты втянул меня, Рюго? Пялишься себе под лоб осиротевшим глазом, все высматриваешь, что там. Да ни черта там нет, Рюго. Ни капли того, что могло бы оберечь, заставив наперед крепко подумать и вовремя сообразить, что живым из этого дерьма тебе не выбраться. Не выпустят. Либо эти, либо Тар-Карадж. Сдается мне, хорек сальный, гузном ты думал в тот момент, кошелем своим да брюхом студенистым.