Полет ворона

— Тогда как это объяснить?! — взрывается крестный и дергает рукав. — Как?!

Кошусь на его руку. Череп и змея очень отчетливо видны. Черные, словно только что нанесенные.

— Не знаю, — признаюсь. — Но что бы ни значило...

— Что бы ни значило, — поджимает губы крестный, пряча Метку, — Врана, береги себя. Обещай.

— Обещаю, — киваю.

* * *

В Лондон выбраться мне удается только в первых числах марта. Я за пару дней предупреждаю Дамблдора и Игоря Александровича о своем походе.

На улице уже вовсю оттепель, снега нигде нет.

По первому из адресов, которые я выписала из справочника — адвокатский центр. Я хочу уже наложить Конфундус на проходящего мимо мужчину с какими-то бумагами, но передумываю. Если кто-то очень не хочет, чтобы я нашла родителей, несомненно, поставит тут какие-нибудь чары. Пару секунд размышляю, затем накладываю на себя Дезиллюминационные чары. Если что, то маскировка магам, пребывающим среди магглов, не то, чтобы запрещена, а, наоборот, настоятельно рекомендована.

Архив в этой конторе оказывается в подвале. И в этом архиве — бумаги, сохранившиеся со времени, когда тут еще была клиника.

Закапываюсь в пыльные тетради, подсвечивая себе Люмосом. Сюда вряд ли кто-то войдет — дверь была заперта на ржавый замок, едва поддавшийся Алохоморе.

Клиника закрылась в марте семьдесят девятого, проработав шесть лет. И за весь этот период здесь не работало никакого Милко Перуновича. Есть Михаэль Петрович, но датой его рождения указан вообще двадцать пятый год. На тот момент ему было пятьдесят один, в то время как отцу — двадцать четыре.

Журнал, куда записывали всех "пациенток", избавившихся от нежелательной беременности в октябре семьдесят шестого, меня тоже не радует. Седьмого и восьмого октября нет ни одной пациентки младше восемнадцати. Девятого указана одна, но срок беременности указан пять недель.

По второму адресу расположены торговые помещения. По третьему адресу здание вообще снесено в пользу транспортной развязки, здание по четвертому — перестроено. И с архивами мне больше нигде не везет — везде они отсутствуют.

А вот пятый адрес...

Пятый адрес встречает меня запахом гари.

Закусив губу, оглядываю обугленное помещение. Пожар, видимо, случился совсем недавно, вчера или позавчера, а до этого тут был магазин русских сувениров.

Что ж за день такой...

Подхожу к ленте, огораживающей головешки, подныриваю под нее. Мне не страшно, я под Дезиллюминационными чарами... Прохожу вглубь, аккуратно ступая по захрустевшим стеклам. Завтра-послезавтра это все уберут, затем отремонтируют... И не будет здесь никакого даже воспоминания о пожаре...

Поднимаю с пола почерневшую матрешку. У нее пятно прямо на затылке, и теперь она не годится никуда. Как и я в свое время оказалась не годной...

Перехожу улицу и захожу в кафе с вывеской на двух языках. Похоже, тут рядом живет небольшая этническая группа русских. Заказываю салат, пару пирожков и чай. Я весь день на ногах, голодная, как волк. Ставлю матрешку на стол и принимаюсь за еду, поглядывая на ее румяную мордочку, ничуть не обидевшуюся на едва не погубивший ее пожар.

— Да, кому мешал Ванька-то... Спалили... — бурчит под нос пожилая женщина лет шестидесяти, вытирающая со столов и вдруг интересуется у меня по-русски: — Девочка, а ты зачем матрешку-то взяла?

Говорит, не рассчитывая, что я ее пойму.

— Извините, — говорю смущенно на том же языке. — Если нельзя... Просто она там лежала... Одинокая такая. Никому не нужная. Но я могу за нее заплатить...

— Ой, да что ты! — вдруг машет она рукой, в которой зажата тряпка. — Да чего уж там. Ты правильно сказала, не нужна она никому. Забирай так. Ваня не обидится.

— Спасибо, — зажимаю в руке матрешку.

— Скажу Ваньке, что не пропала она зазря... А ты в Англии какими судьбами? Я тебя раньше тут не видела. Ты русская ведь, да? — говорит женщина и присаживается рядом.

— Сербка, — отвечаю. — Просто в Москве учусь. А тут... пытаюсь узнать об отце.

— А, — моя собеседница кивает. — У меня знакомый серб был. Давно, правда, лет двадцать назад. Хороший человек, душевный... А ты не переживай. Найдешь ты отца. Господь это так не оставит. Чудеса бывают.

— Я надеюсь, — вздыхаю.

— Знаешь, а ведь серб этот работал напротив, как раз там, где у Ваньки магазин сгорел. Только тогда там не магазин был, а абортарий. Девки гулящие деток своих в мусор отправляли. Господь-то их покарал, несомненно... И вот о чудесах. Чудо там было. Дитенок один там выжил, девочка. И, кстати, тот серб девчушку себе забрал... Божий человек. Всегда молюсь и свечки ставлю. За здравие ему и девочке. Надеюсь, что...

Воздуха перестает хватать. Смотрю на женщину, понимая, что чудо опять произошло.

— Милый человек. И имя у него милое... — тараторит пожилая работница кафе.

— Милко, — перебиваю. — Его звали Милко Перунович.

— Да, — удивленно говорит женщина. — А ты откуда знаешь?

— Меня зовут Врана Перунович, — говорю шепотом, ощущая, что голос пропал напрочь. — Это меня он забрал... тогда...

— Господи... — ахает моя собеседница. — Да... Боже милостивый! Точно ты...

Не успеваю опомниться, как она зажимает меня в объятьях, затем отпускает, всматриваясь в лицо.

— А вымахала-то, вымахала... Я тебя помню вот такусенькой, — она разводит в стороны руки сантиметров на тридцать. — Пищала котенком. Я тебя молоком-то пою, а сама плачу. А ты чмокать даже не умела толком. Я в тебя соску-то пихаю, а ты смотришь глазенками...

— Вы... Любовь, да? — вспоминаю, как отец рассказывал о женщине, которая выхаживала меня в первые дни моей жизни. "Доки?а", "кормилица", как он ее называл.

— Для тебя, маленькая, просто тетя Люба, — говорит моя новая (или старая?) знакомая и, не давая мне опомниться, тащит меня куда-то вглубь кафе. — Я Катьке скажу, пусть помоет за меня. Катька — внучка моя, пятнадцать ей... Господи... Как, говоришь, тебя зовут?

— Врана, — отвечаю. — Полное имя Гаврана, от слова "гавран" — "ворон".

— Выбрал же тебе отец имя, — фыркает женщина и усаживает меня за какой-то столик. — Да только как в воду глядел. Подходит тебе очень. Рассказывай. Как он? Как ты? Где учишься? Не болеете?

Лезу в карман, но вспоминаю, что платка у меня нет. Еще с того времени, как мы ко Второму Испытанию готовились — я его в мел трансфигурировала. И там и оставила.

— Папа умер четыре года назад, — говорю тихо.

— Господи... — женщина крестится. — Да как это?..

— Убили, — закусываю губы, ощущая соленую влагу. — В девяносто первом. У нас... У нас в Югославии тогда много стреляли.

— Господи... да за что же... Человек прекрасный... был... — тетя Люба не выдерживает и тоже начинает плакать. — Милый такой... улыбался всегда... Он тебя называл птичкой. "Птич"...

— Это по-сербски "птенец", — киваю, вытирая слезы ладонью. — Меня крестный так же зовет.

— Не одна ты, все же, значит... — женщина грустно улыбается и спохватывается. — Кушать хочешь?

— Да я ела, — отвечаю. — Пирожков поела и салат...

— Да чего ж ты поела, — тетя Люба всплескивает руками. — Тощая такая, а ешь как птичка...

— А я птица и есть, — улыбаюсь приветливой женщине. — Я правда больше не съем, спасибо...

— Ну ладно. Давай хоть с собой дам.

И, пока я не успеваю возразить, на столе оказывается пакет, плотно забитый пирожками.

— И не смей отказываться!

— Хорошо, — киваю. — Спасибо, тетя Люба...

— Учишься где?

— Да, — отвечаю. — В Московской школе-интернате для одаренных детей. В одиннадцатом классе.

Это стандартный ответ для магглов. И маггловский аттестат, который я получу, будет выдан именно той школой.

— Ух ты! Умница какая! — восторгается моя собеседница. — Вороны — они умные. Да и отец у тебя умный был. И добрый...

— Да... — соглашаюсь. — Папа был... самый лучший.

— А ты в Англии зачем? — вдруг опять интересуется тетя Люба, хотя уже спрашивала еще в зале. Но на этот раз я ей отвечу честно.

— Я пытаюсь найти сведения о своей биологической матери.

— О матери, говоришь... — женщина внезапно хмурится. — Как можно такую... матерью называть... но твое дело, конечно. Но, думаю, зря. Не обрадуется она тебе.

— Знаю, — говорю тихо. По щекам опять начинают катиться слезы. — Но... просто хочу. Хочу посмотреть на нее. Просто посмотреть, понимаете? Пусть издалека. Пусть...

Женщина достает откуда-то чистую тряпку и утирает мне лицо.

— Тс, девонька. Не плакай. Не стоят такие люди твоих слез... А если действительно хочешь... Погоди.

Тетя Люба куда-то уходит. Сижу, смотрю в стенку, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями. Чудеса и вправду случаются...

— Вот, — отвлекает меня голос моей бывшей кормилицы. — Когда ту богомерзкую гадость закрыли, бумаги выносили. Я там помогать вызвалась... и бумаги твои забрала. Чувствовала сердце, что понадобятся... Читай. Буквы-то английские понимаешь?

— Да, — киваю. — Понимаю. Я... Я по обмену тут последний год доучиваюсь, так что...

Разворачиваю пожелтевшие листочки и понимаю, что ничего не могу разобрать — все расплывается.

"...Дата обращения. Имя, фамилия. Дата рождения. Адрес. Срок беременности..."

"10/09/1976. Лили Эванс. 01/30/1960. Англия, Коукворт, Фокс ст., 5. 24 недели..."

— Спасибо, тетя Люба, — шепотом говорю. — Это... Я вам обязана...

— Не говори так, — одергивает меня женщина. — Все мы люди, все мы человеки.

— Да, — соглашаюсь. — Да...

У тети Любы засиживаюсь до позднего вечера. Обеспокоенный крестный звонит мне по зеркалу, приходится выходить в туалет и шепотом рассказывать ему произошедшее. Дядя Игорь кивает.

— В Лондоне останешься?

— Да, наверное, — прикидываю, что в Хогвартс возвращаться уже поздно. — В "Дырявом котле" переночую. И... дядя Игорь, не говорите Дамблдору о моих успехах, хорошо?

Крестный кидает на меня оценивающий взгляд сквозь зеркало, затем кивает.

— Хорошо, Врана.

— Спасибо, — тепло говорю.

* * *

От тети Любы ухожу, нагруженная гостинцами. Приходится уменьшать их и накладывать Консервирующие чары — я столько не съем даже за два дня. Ночую, как и предполагала, в "Дырявом котле", выложив за дрянной номер аж восемь сиклей. У магглов гостиницы на порядок чище и аккуратнее, но там документы спрашивают.

— Рассказывай, — говорит мне дядя Игорь, когда я возвращаюсь на корабль утром.

Неторопливо накладываю Запирающие и Заглушающие в своей каюте, выкладываю на сиденье пакет с пирожками, увеличиваю и начинаю рассказывать.

— Да, действительно, чудо, — соглашается крестный, когда я завершаю историю о вчерашних приключениях кивком на пирожки. — А чего ты Дамблдору не хочешь рассказать?

— Понимаете, дядя Игорь, — говорю осторожно. — Мне это все не нравится. Смотрите — пошла я в Министерство Магии — мне нахамили. Чего быть не должно. Я уверена, если бы я попробовала бы жаловаться, то меня бы опять послали. В обычном министерстве меня едва в Азкабан не упекли...

— Так, стоп-стоп! — крестный аж подскакивает. — Что за Азкабан? Ты что, Непростительные применила?! Я ж тебя предупреждал!!!

— Не применяла я! — повышаю голос. — Дослушайте до конца!

Крестный плюхается обратно. Я тут же всовываю ему в руки пирожок.

— Лучше вот, пирожок съешьте. С вареньем... Я вообще там ничего не применяла. А меня обвинили в использовании Конфундуса...

Чем дальше я рассказываю, тем больше хмурится дядя Игорь, жуя пирожок.

— Дело пахнет керосином, — делает он вывод.

— Именно. И мне кажется, керосин льет Дамблдор. Вы же сами говорили, что Министр Магии его приятель. Потому и хамство, и ложные обвинения. А пожар этот — просто вовремя! И причем именно там, где сведения обо мне должны храниться. Вот уверена, поеду в этот Коукворт, так и там чего-нибудь будет. Умерли Эвансы, например. Или переехали так, что с концами...

— Вполне возможно... — задумчиво говорит дядя Игорь и берет второй пирожок. — Врана. Я сейчас очень хочу попросить тебя прекратить поиски, потому что это все как-то подозрительно... но не буду. Не буду потому, что ты упрямая и не прекратишь, но при этом обидишься. Ты правильно сказала, чтобы я не вел себя, как в том анекдоте про шестнадцать и восемнадцать лет. Тебе восемнадцать. Ты взрослая. Только помни, что Альбусу Дамблдору на сотню лет больше. Если ты действительно влезла куда-то, куда он считает недопустимым, то он тебя растопчет. Будет улыбаться, кормить дольками... но растопчет. Он беспощаден к тем, кого считает угрозой, птич. Но я сделаю все, чтобы тебя защитить.

— Спасибо, дядя Игорь, — вздыхаю. — Но до этого не дойдет.

* * *

А после обеда меня приглашает к себе Дамблдор. Прохожу в директорский кабинет, присаживаюсь на кресло.

— Лимонную дольку? — интересуется директор Хогвартса.

— Да, благодарю, — принимаю предложенное лакомство.

— Вы вчера отлучались из Хогвартса, — утвердительно говорит старик. — Это связано с поисками ваших родителей?

— Да, — киваю.

— Я, кстати, интересовался в Министерстве. Увы, не могу вас ничем порадовать. Нет никаких сведений о том, что вы являетесь внебрачной дочерью какого-либо мага. Как, впрочем, и ведьмы. Так что все указывает на то, что вы магглорожденная.

— Да, похоже на то, — соглашаюсь. — Придется искать среди магглов.

— Вы уже что-то нашли?

Разумеется, нашла! Открываю рот, чтобы поделиться с Дамблдором радостью от встречи с тетей Любой, но меня словно окатывает холодной водой.

— Я... я искала, — старательно опустив глаза, говорю. — Но... сами понимаете, прошло почти двадцать лет... Нигде не сохранилось никаких архивов... Увы.

— Да, печально, — кивает директор Хогвартса, поправляя очки. — Я искренне вам сочувствую. Но вы не отчаивайтесь. В любом случае, вы маг. И неважно, кто ваши родители...

Когда я выхожу из кабинета, в голове бьется одна мысль — с чего бы мне так вдруг захотелось все выложить этому старикашке?!

Больше я лимонных долек у него есть не буду.

* * *

В конце марта мы сдаем первые экзамены, которые пойдут в диплом — Чары и Артефакторику, хотя половину тем мы не прошли. Тем не менее, в местном Министерстве дают добро и присылают мрачную женщину в наглухо застегнутой серой мантии, Александру Ильиничну Браун. Она оказывается выпускницей Дурмстранга и специалистом по Темным Артефактам.

— Цыц, малышня, — рявкает она на нас по-русски, когда мы пытаемся что-то сказать. — Не учи ученого. Программу вашу я знаю. Вопрос следующий: кто пойдет на профильную Артефакторику после школы?

Руки поднимают двое.

— Кто еще куда?

Перечисляем.

— Ясно, — женщина кивает. — Будущие артефакторы остаются на экзамен, остальные получают в диплом то, что за год выходит, и идут за дверь. Есть несогласные?

Несогласных не оказывается. Те, у кого за год получаются четверки, знают, что на "пять" они не сдадут. А те, у кого "пять", искренне рады, что лишний раз не придется напрягаться.