Завоеватель Шамбалы - Reconstruction

О чем мы говорили с Мустангом той ночью в поезде?.. О, это был очень важный разговор, настолько важный, что я до сих пор не могу обдумать его как следует и проследить все последствия, к которым он привел.

Я поел еще до отправления, в походной столовой — на меня оглядывались. Кто-то из офицеров спросил, кто я такой, и я ответил легендой, придуманной Мустангом... впрочем, в этой легенде не было ни слова неправды. Мой старший брат действительно был его подчиненным... не стоит уточнять, что ему было шестнадцать лет и в результате он дезертировал. Мои родители действительно погибли, и я разыскал Мустанга... только вот между этими событиями прошло несколько больше времени, чем предполагала такая короткая фраза. Удивительные вещи — правда и ложь, как они умеют перемешиваться и перекрещиваться, так что не вдруг отличишь одно от другого.

Помню, что, когда военный поезд тронулся — вот ирония, я, фактически, повторял путь, проделанный совсем недавно... с тем же успехом мог бы остаться и в Лиоре... — бригадный генерал Мустанг еще какое-то время занимался делами: с кем-то совещался, куда-то звонил. Он зашел в купе, когда я уже задремал — сказались напряжение и усталость, копившиеся во мне еще с Лиора. Генерал выглядел очень усталым. Он просто без сил рухнул на койку и лежал так минуты две, не шевелясь и не разговаривая. Потом сел, устало протер руками лицо — жест почти старческий.

— Ну что, Альфонс... — хмыкнул он. — Что ты хотел у меня спросить?.. Что я знаю о той истории два года назад?.. Полагаю, что все, что я знаю, ты мог бы получить из других источников. За исключением кое-каких мелочей. Скажем, ты знал, что фюрер был гомункулусом?..

— Кинг Брэдли?!

— Да.

— О боже... нет! Мастер Изуми не говорила мне.

— Вполне вероятно, что она и сама не знала. По-моему, в курсе были только мы втроем, да Лиза Хоукай. Но это уже действительно детали. Не думаю, что они могли бы тебе помочь.

— Нет, господин бригадный генерал. Я... в общем, вы знаете о Вратах?..

— О тех Вратах, что ведут к Изначальному Знанию?.. — хмыкнул Мустанг. — Да, знаю. Встречал упоминания. Раскапывал, еще в ранней юности. Однако нигде не говорилось, где они находятся и как их открыть. Методом дедукции и индукции пришел к выводу, что то, чем занимались и вы со Стальным, и гомункулусы, имело отношение ко Вратам. Я даже думаю, что гомункулусы — существа из-за врат. Так?..

— Вероятно, так, — я склонил голову. В купе не было света, только за окном изредка мелькали фонари, прочерчивая тесное пространство белыми полосами света. Я не мог видеть лица Мустанга, слышал только его хрипловатый от усталости голос, и голос этот звучал зловеще. — Вы знаете... я видел Врата, я открывал их, я был внутри... но я совсем мало о них знаю. Я уверен, что Эдвард где-то за вратами! Мне надо открыть их и вытащить его оттуда... но я не знаю, как! У меня есть кое-какие идеи, но я не уверен, что у меня получится разработать правильную формулу, а ведь без формулы...

— После того, как я отказался от ранга государственного алхимика... — начал говорить Мустанг. Кажется, на этих словах я дернулся, потому что он усмехнулся и произнес. — Да-да, отказался. Разве подполковник тебе не говорила?.. Мне не хотелось больше иметь с алхимией ничего общего, после того, что случилось. У меня даже появилось совершенно сумасшедшее желание уничтожить алхимию совсем... глупость, не более. Но я какое-то время, пока выздоравливал, занимался теориями о происхождении алхимии. И кое-что накопал. Собственно, об этих материалах я говорил тебе сегодня... или уже вчера?.. Да, вчера. Там не особенно много... отрывки из старых книг, написанных малопонятным языком, переведенные мною с большим трудом. Насколько я помню, вы с Эдвардом древними языками не увлекались?..

— Ага. Мы пытались, но у нас не хватило терпения учить самим, а мастер Изуми считает, что старье — оно и есть старье. Поэтому многие старые книги из отцовской библиотеки мы даже не открывали.

— Мастер Изуми совершенно права. По большей части эта рухлядь только на корм мышам и годится. Но иногда там проскакивают весьма интересные мысли. То, что сейчас считается неперспективным.

Мустанг сунул руку под койку и вытащил оттуда чемодан. Открыл его. Судя по всему, тетрадка лежала сверху, потому что он достал ее очень быстро.

— Вот, — сказал он, протягивая ее мне. — Я так и знал, что когда-нибудь ты ее попросишь, поэтому не шифровал. Все равно эта информация практически бесполезна. Может быть, тебе пригодится. Хотя, конечно, гораздо лучше, если бы ты смог вернуть память.

— Я бы тоже этого хотел, — сказал я с тоской, глядя на темную зубчатую кромку леса за окном на фоне чуть более светлого темно-темно-синего неба. — Очень хотел.

— Да?.. — чуть иронично. — А я думаю, нет.

— Что?.. — я даже не удивился, так это было неожиданно.

— Пожалуй, тебе следует разобраться, как ты на самом деле относишься к твоему брату, — невесело произнес Рой Мустанг.

— О чем вы?.. — удивленно воскликнул я. — Конечно, я люблю брата!

— Любишь, не спорю, — на сей раз в голосе генерала отчетливо слышалась улыбка. — Этот мелкий паршивец каким-то образом умудряется вызывать искреннюю к себе привязанность. Однако что еще ты к нему чувствуешь?..

— Я все-таки не понимаю, о чем вы.

— Меня удивляет то, что ты все забыл. Как я понял, это у тебя уже второй раз, да?.. Первый раз ты забыл то, что относилось к самому моменту человеческой трансмутации.... Тут я ничего сказать не могу, никогда сам там не был, но видимо, эти Врата — действительно жуткая штука. Вполне логично, что десятилетний мальчик испугался до смерти и предпочел выкинуть все из головы. Но второй раз ты был во Вратах повторно, и тебе было уже не десять, а пятнадцать лет, и ты уже почти не был ребенком. Я бы предположил, что твоя нынешняя амнезия связана с "переездом" в более молодое тело, которое этих воспоминаний не имеет... но тогда оставалось бы предположить заодно, что Эдвард создал твою душу заново, а я сомневаюсь, что это возможно. Да и ты все же кое-что вспомнил, верно?..

— Верно, — я кивнул, совсем забыв, что он вряд ли это видит. — Кое-что. Какие-то обрывки, кусочки, мозаика... Они не складываются ни во что цельное! Я могу только нанизать их на то, что я знаю со слов других, но все равно остаются пустоты, а кое-какие кусочки вообще не подходят. Вы знаете о той истории больше других, и опыта у вас больше... я надеялся, что вы мне поможете!

— Чем могу, — Мустанг вздохнул. — Как видишь, меня тоже потрепало. Во многом я уже не тот... но опыта поднабрался. В конце концов, опыт — это единственное, что у нас остается. Так сказать, универсальное воплощение принципа равноценного обмена. Ну ладно. Вообще-то я говорил о том, что меня очень настораживает избирательность твоих воспоминаний. Говоришь, ты вспомнил обо всем, что не было впрямую связано с Эдвардом, да?.. А поскольку с ним так или иначе было связано в твоей жизни почти все — у тебя остались огромные пустоты.

— В общем, да. Иногда до смешного: я могу вспомнить тон его голоса, какой-то жест, но не помню ни что он говорил, ни по какому поводу, ни выражение лица, ни даже мои собственные чувства в тот момент!

— Итак, это, по сути, никак не связано с Вратами. Поэтому я делаю вывод: вероятно, ты и не хочешь это вспоминать.

— Да вы что! — я чуть не задохнулся от возмущения. — Да я...

— Точнее, не хочет твое подсознание, — невозмутимо продолжил Мустанг. — Вероятно, это связано с обидой и ненавистью, которые ты питаешь к Эдварду.

— Обида и ненависть?! — сказать, что эти слова поразили меня, значит, ничего не сказать. Я бы никогда... И только я подумал это: "Я бы никогда!", я вдруг почувствовал, что слова Мустанга не вызвали во мне протеста. Однако дрожащим голосом я все же возразил:

— Вы хотите сказать, что я все-таки виню его за то, что произошло, когда мы пытались вернуть маму?.. Но я...

— Да нет, сомневаюсь, что ты за это его винишь, — Мустанг хмыкнул, — хотя лично меня всегда интересовало, почему. По мне так он действительно был виноват в этом деле целиком и полностью. По крайней мере, инициатива была, определенно, его.

— В том-то и дело, что инициатива, — произнес я, глядя в пол. — У меня всегда неплохо получалось его отговаривать. Если бы я сам ни проникся этой идеей, если бы я почувствовал опасность, все могло бы быть иначе.

— Ну ладно, возможно, это, действительно, не тот случай, когда со стороны виднее, — он коротко вздохнул. — Нет, я имел в виду несколько другое. Ты до ненависти обижен на Эдварда за то, что он позволил себя убить.

— Что?! — я вскинул на него глаза, но, разумеется, фонарей по заказу не оказалось, и выражения лица я не разглядел. — Как это?..

— Ваши отношения с Эдвардом действительно меня всегда занимали, — мягко продолжил Мустанг. — Вы всегда были вместе, вы были очень привязаны друг к другу — это верно. Но при этом Эдвард всегда старался брать ответственность на себя, оберегать тебя от всего, что, по его мнению, было бы тебе тяжело. В результате он тащил двойную ношу, что было совсем не нужно. А ты порой не замечал этого, или не понимал, что происходит. А может быть, это были последствия твоего решения всегда поддерживать Эдварда. Так или иначе, насколько я понял, он стал действовать, не советуясь с тобой, ты стал действовать, не советуясь с ним, чтобы не добавлять ему еще больше проблем, и в результате это привело к тому, что Эдвард ввязался в неравную схватку и погиб. И вот этого ты не можешь простить и ему, и себе. А отсюда и ненависть.

— Но это... — попытался слабо протестовать я.

Мы как раз вошли в светлую полосу: теперь поезд ехал по равнине, и купе заливал свет полной луны. Мустанг вдруг наклонился ко мне через проход межу койками, взял меня за подбородок, заглянул в глаза... я тоже увидел вдруг его лицо очень близко, и даже испугался: взгляд единственного глаза был страшен. Не потому, что жесток... нет. Просто мне показалось, что душа за ним выжжена дотла.

— Да, — сказал он. — Так все и есть.

После чего меня отпустил. Усмехнулся.

— Вот уж не думал, что, "свой жизни путь пройдя до половины", я превращусь в психоаналитика для юных коллег... В любом случае, я скажу тебе вот что: чтобы вернуть брата, ты должен вспомнить, что происходило с вами в подземном городе, и что происходило во Вратах. Тут есть кое-что, что никто, кроме тебя, не знает. А чтобы вспомнить это, ты должен, по всей видимости, разобраться в том, что ты чувствуешь к Эду. Ну ладно. У меня есть еще... — он бросил взгляд на наручные часы, — час двадцать. Я собираюсь спать.

Он действительно моментально заснул — едва лег. А я вот спать не мог. Я смотрел на профиль генерала, холодный и белый в лунном свете, а поезд стучал колесами, и тянулась за окном пустыня, невероятно красивая и невероятно безжизненная... и мне было одиноко так, как только одиноко может быть на этой земле. Обида и ненависть! Обида и ненависть к моему брату, самому близкому мне человеку! Не может быть... ведь он все, что у меня есть... он уже давно все, что у меня было.

Может быть, за это я действительно ненавижу его?..

Мысли, вызванные этим ночным разговором не давали мне покоя ни этой ночью, которой я так и не мог заснуть... впрочем, может, оно и хорошо, потому что военный поезд шел вдвое быстрее обычного, и мы прибыли в город всего-то часа в два ночи. Я взял билет до Столицы еще на вокзале, под бдительным присмотром все того же Филипса. Мустанг отправил со мной своего адъютанта, видимо, потому, что опасался, что я сбегу куда-нибудь, но у меня не было ни малейшего желания этого делать. Его записи можно было изучать где угодно, и Столица — место ничем не хуже любого другого. Кроме того, у меня были адреса, которые Уинри непременно велела навестить, когда я буду в этом городе. Так почему бы не сейчас?..

По счастью, я умудрился попасть на тот рейс, что уходил буквально через полчаса после прибытия военных. Поезд был переполнен беженцами, тем более, что ходили слухи, что это последний: мол, после него дороги будут перекрыты. Все же из города уезжало не так много, как можно было ожидать. Я пристроился в углу в самом дальнем конце вагона и все-таки задремал, использовав свернутый плащ как подушку, под широковещательные разглагольствования какой-то полной дамы, ехавшей с тихим безгласным мужем и двумя детьми. Она рассказывала всем желающим, что еще несколько дней назад предсказывала войну, потому как видела, мол, посланника дьявола. Почему людям в критические ситуации непременно надо сваливать происходящее на высшие силы?.. Ведь на самом деле только мы сами ответственны за то, что с нами происходит.

И поэтому я тоже не могу отступить.

Встретить в Столице Уинри оказалось полной неожиданностью. То есть... я ведь созванивался с ней несколько дней назад, когда уезжал от мастера Изуми, и у меня сложилось впечатление, что она не собирается двигаться никуда из Раш-Вэлли еще, по крайней мере, несколько месяцев, а то и дольше. И вообще, если и поедет куда, то только в Ризенбург. А тут наткнуться на нее у миссис Хьюз!

Кстати, Гресия Хьюз совершенно не удивилась моему визиту. Сказала только, что помнила меня "немного повыше ростом", но расспрашивать не стала со свойственным ей тактом. А вот маленькая Элисия первым делом спросила:

— А ты видел моего папу?..

Подполковника — то есть бригадного генерала — Хьюза я помнил едва ли не хуже, чем Армстронга, но сказать об этом на глазах у миссис Хьюз, которой только что отрекомендовался старым знакомым, конечно, не мог. Поэтому я наплел чего-то неопределенного, и, чтобы отвлечь ребенка, предложил сделать в саду качели, "если мама, конечно, разрешит". Такие качели мы с мистером Кертисом мастерили в саду их дома для окрестной малышни, такие были и у мастерской Рокбеллов... именно их и вспомнил маленький Кейн при встрече со мной.

И вот тут, сооружая эти несчастные качели, я и увидел Уинри. Она... ну, она выглядела еще старше. Стала похожей на подполковника Хоукай: такое же строгое, волевое лицо. И даже глаза... какие-то очень твердые, словно в них проросла сталь, с которой она имела дело. Что годы делают с человеком! Интересно, а когда я найду Эдварда... вдруг он тоже окажется таким — совершенно непохожим на того веселого мальчишку, которого я помню?.. Скорее всего.

Но все-таки это была Уинри. Уинри, которую я безумно был рад видеть... и Уинри, которой было не до меня. Особенно, когда мы с ней узнали, что Ризенбург эвакуируют и, вероятно, разрушат.

Сколько может свалиться на человека, чтобы он смог продолжать жить дальше?..

А Уинри держалась хорошо. Она даже сказала, что хочет поехать в тот новый институт... Да, я бы, наверное, на ее месте, узнав что-то такое, сутки бы проплакал. Я бы, может, заплакал и сейчас, если бы не разучился. А она не стала.

В общем, мы действительно собрались и поехали в этот институт. Мы — это Уинри, Брош, Ческа и я. Конечно, мое присутствие там совсем не было необходимостью, но я спросил, можно ли мне, и Ческа ответила: "А почему нет? Ты ведь тоже алхимик, тебе это интересно". Думаю, она меня поняла: мне почему-то никуда не хотелось отпускать Уинри одну.

Здание этого института (у него не было даже названия, а только пятизначный номер) располагалось возле военного завода, но не внутри, а рядом. Ограда института примыкала к ограде заводской территории. Сам же институт представлял из себя три двухэтажных здания, и разбросанные между ними в хаотичном беспорядке хозяйственные пристройки. Ческа повела нас во второй корпус, располагавшийся ближе всех к воротам.

— В первый и третий Уинри пока нельзя, — сказала она, — там режим секретности. А тебе, Альфонс, вообще-то нельзя и во второй, но уж ладно...

Внутри второй корпус ничем особенным не отличался: обычное казенное здание с крашенными в невыразительный голубой цвет стенами, отставшим линолеумом и темными коридорами, в которых воняет хлоркой,. Здесь располагались все административные службы и подсобные помещения, а также кабинет администрации. И еще — зал с выставочными образцами, куда водили всякие комиссии.

В этот зал нас и повели. Там Ческа показывала Уинри всякого рода техническую документацию, Брош откровенно скучал, а я... я занимался тем, что наблюдал за Уинри.

У меня уже был один шок, когда я увидел ее изменившейся два года назад. Сейчас же... не скажу, что это был именно шок, но все-таки странно было видеть Уинри изменившейся снова. Я уже сказал, что она стала строже... но она, вдобавок, стала еще и совсем взрослой. Я смотрел на свою подругу детства — а видел какую-то полузнакомую женщину, которая решала настоящие взрослые вопросы. Честно говоря, она мне очень такой нравилось. Вдруг я осознал, что ужасно горжусь ею.

И подумал, что, возможно, даже если Эдвард и стал таким же взрослым — где бы он там ни был — возможно, это не так уж плохо. Я смогу гордиться им еще больше, чем всегда. И, конечно, я не перестану его любить от этого.

Но... да, все же Мустанг был прав. Когда я думал о брате, к моим мыслям неизменно примешивалось что-то темное, что я изо всех сил пытался отогнать. Какое-то смутное ощущение, которое я даже не мог идентифицировать. Если бы мне удалось вспомнить, может, мне удалось бы и разобраться в этом... Но бригадный генерал уверен, что если я не разберусь, то и не вспомню...

И я принялся вспоминать то, что я помнил хорошо: наши детские годы. Как мы играли все вместе... как мы ходили в школу... как мы хоронили маму... как потом усиленно занимались алхимией... как мы поехали к мастеру Изуми... Нет, у нас с Эдвардом всегда были хорошие отношения! Особенно они улучшились тогда, когда мы с ним остались только вдвоем. До этого мы частенько ссорились, даже дрались: у Эдварда был какой-то особенный талант злить меня, а то и до слез доводить. А потом он как-то сразу перестал. Если мы и ругались с тех пор, то тут уж виноваты были оба, не только он. И вообще, если раньше он все время норовил свалить на меня, скажем, колку дров или прополку огорода, или уборку комнаты, то после маминой смерти, наоборот, старался все делать сам. Меня это даже иногда злило...

Вот оно!

Я аж вздрогнул, когда пришло это "понимание себя". Без особой подготовки, неожиданно... оказывается, надо было просто потянуть за нужную ниточку, и оно свалилось с той дальней полки, где, наспех затолканное, ждало своего часа эти два года.

Действительно, я никогда не завидовал Эдварду за то, что он был одареннее или сообразительнее меня, или что его чаще хвалили. Во-первых, его и ругали чаще, а во-вторых, как я мог завидовать, если он и в самом деле был гением?.. Но я всегда любил его, и меня жутко злило, что он совершенно не жалеет себя. Меня злило, что он оберегает меня в ущерб себе. Что он ставит мои интересы выше собственных. Какого черта?.. Разве я не имею права тоже заботиться о нем?! Разве мы не равны между собой?..

Да. Вероятно, я был до ненависти обижен на брата за всякие подобные штуки... надо думать, что за пять моих беспамятных лет их набралось гораздо больше. Но я-то их не помню! Совсем не помню! И что же мне тогда делать?! Как мне вспомнить то, что нужно, чтобы вернуть его?!

Хотя... нет, кое-что я все-таки не помню, а знаю, так как это мне все же рассказали. То, что брат пожертвовал собой, чтобы спасти меня. Второй раз.

И это задевает меня сильнее всего. Я даже не могу с собой справиться. Что за.. Неужели обида имеет такую власть надо мной?..

Не успел я, однако, хорошенько впасть в отчаяние, как Уинри, кажется, закруглила разговор с Ческой... во всяком случае, закруглила его в общем, и теперь они перешли к каким-то фразам, которые должны были означать... ну, не знаю что. Не то вежливый отказ со стороны Уинри, не то такое же вежливое, но неопределенное согласие.

И в эту минуту за стеной грохнул взрыв.

Экспонаты попадали с полок, мы все потеряли равновесие, а Ческа даже не удержалась на ногах — младший лейтенант Брош галантно подхватил ее. В следующую минуту в комнату влетело несколько человек, одного из которого я узнал сразу же, так как встречал его уже в моей "новой жизни", а вот второго... второго я узнал тоже сразу, хотя и не встречал его ни разу: уж больно хорошо мне его описали.

Первый — это был мистер Армстронг, банкир из Лиора.. Второй — мальчишка на вид лет восьми-десяти, с очень длинными черными волосами и сердитым лицом. Одет мальчишка был, несмотря на прохладный осенний день, минимально: шорты какие-то в обтяжку и майка. Правая рука и левая нога у него были искусственными. Автопротезами, если быть точным. И я достаточно долго прожил в мастерской Рокбеллов, чтобы сразу узнать изделие Уинри. Клейма на них она, конечно, не ставит, но качество и дизайн говорят сами за себя.

В общем, этот мальчишка и был Гневом. Вне всякого сомнения.

Уинри его тоже узнала. Она даже вскрикнула.

— А, привет, Уинри, — ухмыльнулся Гнев, как будто последний раз они виделись где-нибудь вчера. — Как поживаешь?.. Как бабушка?.. И тебе, Альфонс, привет.

— Привет, — я ошарашено кивнул, повинуясь рефлексу.

— Альфонс?! — ахнул Армстронг, увидев меня. — Ты что здесь делаешь?!

— А вы?!

— А я тут владею 49 процентами! Как раз приехал бумаги подписать, и... о, только этого не хватало!

Снова грохнуло, на сей раз гораздо сильнее: с потолка посыпалась штукатурка.

— Что вообще происходит?! — заорал Брош, пытаясь одновременно привести в себя упавшую в обморок Ческу. Я еще удивился: неужели она такая чувствительная... потом дошло, что ей, вероятно, просто прилетело по голове каким-то экспонатом. Потому и упала, наверное.

Может быть, непонятно это так, как я рассказываю, но на самом деле вся сцена уложилась буквально в доли секунды. Мы вообще ничего еще не успели понять, поэтому слова Армстронга, прозвучавшие в неожиданной тишине, показались всем глупой шуткой:

— Мятежники осадили институт и требуют выдачи подопытных.

— Мятежники?! — удивленно воскликнул Брош. — Их же подавили всех!

— Подопытных?! — возмутилась Уинри. — Вы что, все-таки тут кого-то держите?! И проводите опыты на людях?!

— Значит, не всех, — Армстронг отвечал по порядку. — Нет, мы никого не держим... во всяком случае, против воли, — он бросил взгляд на Гнева, который просто стоял в сторонке с индифферентным видом, игнорируя всех и вся.

— Тогда что им...

Снова тряхнуло, теперь слабее. Снова дождь штукатурки и пыль. Я вспомнил, что у моего плаща есть капюшон, и накинул его на голову — от греха подальше.

— У них есть алхимики, — сухо бросил Армстронг. — Они хотят получить доступ к устройствам, увеличивающим их силу, и с этаким подспорьем потягаться с регулярной армией. Пленники — только предлог. Пойдемте отсюда. Это здание — наименее крепкое, если что, оно обрушится в первую очередь. Я уже велел вынести отсюда переговорный пункт, а солдатам — занять круговую оборону.

— И вас послушались?! — ахнул Брош, выскакивая из комнаты вслед за банкиром ( Ческу он нес на руках). — Вы же штатский теперь!

— Парень, — Армстронг на мгновение обернулся к нему. — Никогда не недооценивай силу убеждения моего совершенного тела! — бывший майор выразительно поиграл мускулами, отчего рубашка затрещала по швам.

Мы очень быстро миновали коридор и, видимо, последними, выскочили на улицу. У здания столпилось полным-полно конторских служащих, военных только по названию, которые без дела метались на узеньком пятачке земли между корпусами.

Сначала я не понял, что тут вообще происходит, но после еще пары толчков сообразил: прочная ограда вокруг института (видимо, с током, и, надо полагать, с часовыми) не давала мятежникам проникнуть внутрь, и те старательно ее расшатывали. Вообще-то устроить землетрясение — это надо не рядовым алхимиком быть, но если их даже там много слабеньких, и они действуют в унисон... Глупо (можно было бы придумать какой-то менее затратный способ проникновения внутрь), но эффектно, и, видимо, отражает энтузиазм масс.

— Разойдись! — заорал я всем, и тут же сообразил, какой это был идиотский крик: ну куда им тут всем было расходиться?.. На крыши лезть, что ли?..

Да и все равно никто внимания не обратил: кто послушает какого-то мальчишку? Однако услышала Уинри.

— Что ты хочешь сделать?! — крикнула мне она.

— Просто пусть они разойдутся! — еще чего, буду я ей объяснять! Мне и самому не совсем понятно, но Элрики перед такими мелочами не отступают.

Кажется, мой тон Уинри пронял, и она заорала не своим голосом:

— А ну быстро в стороны!

Ого! Не думал, что у Уинри такой командирский тон! А слышимость... не хуже, чем у противопожарной сирены. При том, что в нормальное время голос у нее довольно-таки мелодичный... Хотя лет в шесть, если вспомнить, она стала чемпионкой по художественному визгу среди девчонок из Ризенбурга и соседнего Ризенхалла. Тогда они визжали так, что мы с Эдвардом, забившись под стол, с некоторым благоговейным ужасом обсуждали, слышно ли их в Столице, или только в Ист-Сити.

Это подействовало. Перепуганный народ разбежался, и я, наконец, получил желаемое: относительно свободное пространство почвы по направлению к дальней стене. Судя по амплитуде взрывов и силе толчков в разных местах институтской территории, именно здесь засела основная концентрация врагов.

Ну, теперь остались мелочи.

Хлопок! Мои ладони касаются почвы... Молекулы ускоряют свой бег, броуновское движение становится упорядоченным, и огромная трещина бежит по голой земле, взломав по своей траектории аккуратный штабель пустых цистерн, и упирается в стену. И стена, разумеется, не выдерживает. Раскалывается с оглушительным треском.

Вы хотели проход, господа?.. Ну так вы его получите!

Еще хлопок — и острые земляные пики вздымаются там, где я еще несколько секунд назад различал удивленные и даже испуганные лица эсеров... Нормальные лица, честно говоря, не знал бы, что мятежники, решил бы, что обыкновенные горожане. Ох, надеюсь, там никого из них не убило...

Мистер Армстронг приходит мне на помощь: в стену летят каменные глыбы, разрушая ее, обнажая наступающий на нас фронт... то есть разномастно вооруженную, но довольно хорошо организованную толпу...

Интересно, за что сражаются эти люди?.. Я ведь так и не узнал... все как-то недосуг было... А мне надо сражаться с ними. Просто потому, что за моей спиной — Уинри. И Ческа. И все остальные.

Маленькая кучка военных, запертых на огороженной территории, переходит в наступление! Эх, все-таки приятно показать начинающим, чего стоит настоящая алхимия... хотя, конечно, это нехорошее, тщеславное желание, я это прекрасно осознаю.

Хлопок... еще хлопок...

Рукотворные скалы вырастают одна за другой, я прыгаю со скалы на скалу, алхимичу не задумываясь о формулах, будто всегда так умел, и материя под моими пальцами послушно и легко меняет форму. Так вот, как это было, брат?.. Так вот, какую власть дают Врата?... Однако стоит ли эта власть хоть что-то по сравнению с тем, что они забирают...

Так легко обрушиваться на этих людей снизу... да, я маленький и легкий, это удобно. Мастер Изуми говорила: "Страшно, когда дети дерутся, как взрослые, но еще страшнее и еще опаснее, когда они дерутся, как дети". Она учила меня драться, как ребенок: с самозабвением, неожиданно, нестандартно, использовать мои малые рост и вес как преимущества. И это ей удавалось: я не очень способный ученик, но я старался, и она смогла многое передать мне.

Однако логика драки была против нас: все, что мы могли, это попытаться прорвать кольцо обороны к приходу подмоги, которую, по его словам, вызвал Армстронг, однако лидеры напавших, вероятно, раскусили этот наш план. Да и трудно было в городских условиях, когда институт выходил на четыре разные улицы и кругом были дома, осуществить его! В общем и целом, мы только и могли, что удерживать все тот же пятачок институтской территории, только уже без стены и без землетрясений.

А потом в какой-то момент я услышал отчаянный вопль Чески. Я обернулся (в этот момент я как раз находился более или менее в глубине двора, отпрыгнув из-под залпа пулеметов — они притащили аж два пулемета и так надежно умудрились спрятать, что даже Армстронг не сумел вывести их из строя своими снарядами), и увидел, что на Уинри и Ческу валится стена многострадального корпуса... отчего-то очень медленно, недопустимо медленно валится.... Сказалась та чехарда, которую мы творили с местной землей... а здесь ведь фундаменты неглубокие, экономили на всем, как всегда...

А еще я почувствовал, как и подо мною разверзается земля: невыносимо медленно. Причина этого и вовсе осталась для меня неясной: ни один из воевавших на той стороне алхимиков не способен был на что-то подобное, иначе давно бы это уже сделал. Тогда кто?..

Во всяком случае, времени у меня было очень мало. Можно даже сказать, совсем не было. Полжизни за микросекунду!..

Да не полжизни, а всю...

Хлопок!

Уже обрушиваясь в пропасть, и чувствуя, голова совершенно не больно — о, это никогда не бывает больно в первый момент! — ударяется о камни, я знал, что в это самое время у стены второго корпуса вздымается из земли ладонь, возносящая Уинри и Ческу и ясному, синему сентябрьскому небу.

И это наполняло меня горькой, но радостью.