Что касается бронзового пеликана, то он до окна не долетел. Молодчага. Ожил на полпути. Сбивая патину с крыльев, взмахнул несколько раз мощно, сделал три круга по комнате и от греха подальше устроился на вешалке.
Если хорошенько разобраться, если проанализировать досконально, взорвался я не столько оттого, что лишился текущей базовой Силы (хотя и это имело место быть), сколько оттого, что не понимал, куда она подевалась. С утра, по самым грубым прикидкам, было что-то около двадцати шести тысяч кроулей. За день потратил не больше сотни. Как ни считай. Ну, морок навел на Холобыстина, ну, платок окровавленный сжег, ну, Мурашей призвал Сюда Оттуда, ну, может быть, что-то еще бессознательно по мелочам учудил. Копейки. А где остальное? Раз сам не растратил, получалось, что стыбзили. Но как? Кто? Когда? Вот вопрос.
Непосредственную магическую Силу (которая, по утверждению Великого Неизвестного, есть не что иное, как форма существования Запредельного в Пределах) всякий посвященный получает путем исполнения персонального и исключительного таинства. Я, золотой дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль, получаю ее путем обнуления в Ночь Полета пресловутого Списка конченых грешников. На круг перепадает мне всякий раз около двухсот десяти тысяч кроулей. На первый взгляд, много, но это только на первый и сторонний взгляд. На самом деле не все так просто. И расклады тут такие. Половина из полученной в Ночь Полета Силы остается в сердце дракона. После ритуала трансформации мы, три драконьих нагона, прячем его в надежном тайнике и достаем только для того, чтобы вернуть себе подлинный крылатый облик. Из оставшихся ста с небольшим тысяч половину, согласно древнему уложению, получаю я, маг Хонгль. Другую половину делят поровну два других нагона — поэт Ашгарр и воин Вуанг. Они ведь тоже маги. Правда, чуть-чуть. Так же, как и я немного воин и капельку поэт. Из своей доли положенную часть я отправляю в Десятинный Котел (своеобразная страховка на все случаи жизни), какую-то часть трачу на зарядку личных артефактов и на усиление магического прикрытия офиса (это обязательно, поскольку там хранятся ценные книги, гримуар и много еще того, что требует персональной защиты). А еще, разумеется, раздаю долги, если таковые имеются. Как правило (жизнь есть жизнь), имеются. Остается где-то тридцать-тридцать пять тысяч. Обычно этого хватает на год, до следующей Ночи Полета. Впритык, но хватает. На этот раз хватило только на месяц.
Скверно все это было. Очень скверно. Но делать нечего. Пройдясь с матушкой по всем аспектам коварного бытия, я потихоньку полегоньку успокоился и постарался держаться семнадцатого правила дракона: "Никогда ни о чем не жалей". Хорошее, между прочим, правило. Толковое. Мудрое. Главное, понимать его верно, не наглеть, не зарываться и не переиначивать в такое вот: "Всегда и на все клади с прибором". А что касается пропавшей Силы, так решил: какие наши годы, добудем в бою или заработаем. И пусть это будет самой большой потерей из всех возможных. Аминь.
Короче говоря, взял я себя в руки и, восславив Великого Неизвестного, стал строить будущее из обломков прошлого. И первым делом занялся "Сибирскими зорями". Нутром чуя, что неприятность моя каким-то образом связана с этим дурацким журналом, я не поленился, нашел черный целлофановый пакет, тщательно упаковал в него вещдок и нанес сверху белым маркером отвращающий знак — личный вензель в центре круга, вписанного в равнобедренный треугольник. Закончив с этим, приступил к следующему — к инвентаризации артефактов. Надо же было понять, на что могу рассчитывать в данную минуту. Тут речь вот о чем. Когда непосредственная Сила у мага кончается, он может выбрать ее из личных заряженных артефактов, которые я по ясной аналогии называю "консервами". Можно при случае воспользоваться и чужими, но для этого требуется знать их управляющее слово или заклинание. Помимо "консервов" есть еще Десятинный Котел. Всякий маг сбрасывает в него десятую часть обретенной через таинство непосредственной Силы, и может черпнуть из него в минуту смертельной опасности. Сколько нужно, столько и может взять, но лишь один раз в году. Еще маг может получить Силу от другого мага в подарок или взять в долг. А дракон в случае крайней необходимости способен перераспределить Силу между нагонами. Но, прежде всего, конечно, в ход идут личные артефакты.
У меня на тот час имелись девять заряженных колец, три боевых браслета, зажигалка, кастет и монгольский кинжал с ручкой из "лууны яс" — священной кости Небесного дракона (так в религиозных монгольских сказаниях называют кости динозавров). Весь этот высыпанный на стол брикабрак тянул на пять тысяч с хвостиком. Плюс дома я прятал волшебную дембельскую заколку для галстука в виде истребителя МИГ-31, пивашку-открывашку и штопор-самокрут. Это еще где-то семьсот. На круг выходило около шести тысяч. Не густо, конечно. Но и не ноль. А если не ноль, то это значит, "все не так уж плохо на сегодняшний день".
Завершив учет-подсчет, я рассовал часть артефактов по нычкам, часть — по карманам, выбрался из-за стола, изобразил два притопа, три прихлопа и проорал фальшиво, но громко:
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
Пеликан сообразил, что напряг рассосался и опасность миновала, сорвался с металлического прута и перелетел на стол, где благополучно застыл до следующего раза.
Между тем в голове моей царил полный хаос: Холобыстин со своими самоубийцами, странные слова черной провидицы, журнал с мутным стишком, провал в Запредельное, удивительная кошка Красопета — все перемешалась. Навести порядок в сознании можно было только наведением порядка в реальности (причем во всех ее составляющих — и в обыденной, и в магической), чем я, собственно, и собирался плотно и немедленно заняться. Причем заняться — теперь, когда обошлись со мной столь грубо, — с особым пристрастием.
Перекинув Силу с трех колец-оберегов в кастет вампира и тем самым зарядив его до упора, я накинул плащ, сунул под мышку пакет с журналом, наказал пеликану присматривать за хозяйством и отправился творить великие дела.
Погодка на дворе стояла отвратительная. Совсем с цепи сорвалась погодка. Пошла в разнос. Перепрыгивая лужи, скакал я к стоянке через раскисшую детскую площадку и думал на бегу: а ведь некоторым именно такую слякоть только и подавай. Бывают, бывают извращенцы. Помнится, один студентик из тех, которые себе на уме, любил бродить холодными и сырыми осенними вечерами по улицам северного города и слушать шарманку. Обязательно и всенепременно вечерами холодными и сырыми. Чтобы у всех-все-всех прохожих были бледно-зеленые и больные лица. А еще лучше, чтобы снег мокрый падал, и сквозь него сверкали газовые фонари. Совсем, надо признать, тот студентик на голову трудным был. И кончил, кстати говоря, плохо: уходил топориком двух старушек как право имеющий, и сгнил на каторге как тварь дрожащая. А вот любил бы такими сопливыми вечерами греться у печки с книжкой тогдашнего Акунина -Шкляревского, глядишь, жизнь бы по-другому сложилась. Ей-ей. От душевной маяты в скверную погоду никто ничего не придумал лучше этого вот набора: огонь в печи, плетеное кресло, побитый молью плед, кружка глинтвейна и кошка в ногах. Только чтоб кошка была настоящей, чтоб муркой она была облезлой, а не той волшебной пронырой, вроде Красопеты, которая горазда прыгать в Запредельное. И которая, между прочим, черт знает куда подевалась.
Болид завелся с полтычка, и я, очень надеясь на то, что высохну по дороге, сразу врубил обогрев салона на полную катушку. Надеялся, между прочим, небезосновательно. Заведующая отделом поэзии "Сибирских зорь" Э.Н. Фролова жила и навсегда опочила в доме номер тридцать шесть по улице Трилиссера, а туда от центра даже при хороших раскладах не меньше двадцати минут езды.
Со стоянки я вырулил дворами на улицу Ленина, с нее — на Дзержинского, возле — чур меня, чур — кожно-венерологического диспансера повернул на Декабрьских Событий и там уже погнал до упора, собирая все — и кто их только придумал? — красные светофоры.
Проезжая пересечение Декабрьских Событий с Первой Советской, бросил взгляд на Танк и, как всегда, подумал о машине времени. Это уже чисто рефлекторно. Дело в том, что однажды (было это несколько лет назад, на следующий день после просмотра фильма "Машина времени") катил я мимо этой водруженный на постамент "тридцать четверки" и вдруг подумал, что именно вот так вот, вечно неподвижным, будет выглядеть для внешнего наблюдателя аппарат, прущий на всех парах по стреле времени в будущее. В известном фильме Саймона Уэллса перемещение машины времени показано глазами находящегося внутри профессора Хартдегена, и мир там вокруг него меняется с бешеной скоростью. Потрясающий спецэффект. Только почему-то не показано, чтС видит в это время тот, кто находится за бортом аппарата. Лично я полагаю, видит он какую-то неподвижную штуковину, которая стояла на этом самом месте до его рождения, и будет стоять на этом самом месте после его смерти. Хотя, быть может, я ошибаюсь. Буду еще думать. Всякий раз буду думать, проезжая мимо Танка. Мимо легендарной этой машины, возле гусениц которой когда-то взял у фарцовщика за сумасшедшие деньги свои первые пятьсот первые джинсы.
Квартира безвременно покинувшей нас госпожи Фроловой, эта стандартная двухкомнатная "распашонка" на четвертом этаже некрасивой панельной пятиэтажки, оказалась опечатана. Какое-то ответственное лицо прилепило к стальной двери бумажные полоски с важными оттисками и кудрявыми подписями. Меня это обстоятельство не смутило. Меня вообще в этой жизни уже мало что смущает. Вытащив из потайного кармана Ключ От Всех Дверей, любезно изготовленный для меня полсотни лет назад колдуном Лао Шанем, я приготовился к тому, что на языке уголовного кодекса называется незаконным проникновением. Но едва отодрал бумажки и вплотную занялся первым замком, услышал, как хлопнула дверь в подъезд. Во, подумал, непруха. Чертыхнулся, выдернул ключ, поплевал на бумажки и присобачил на место. Отошел от двери на шаг и прикинулся лопушком.
Поднималась роскошная дама под пятьдесят в красных резиновых сапогах и кислотно-желтом дождевике поверх коверкотового пальто цвета бильярдного стола. Грузно ступая, она тащила клетчатую сумку, из которой торчали морды двух карликовых пинчеров. Скучное выражение лица дамы можно было описать фразой "Отвалите ради бога, жду трамвая". А вот мокрые крысиные морды пинчеров излучали любопытство.
Увидев меня, дама — о, мужчинка! — заметно оживилась.
— Здрасьте, — сказала она и с ходу спросила: — Вы, случайно, не Володя?
— Нет, не Володя, — ответил я, отошел к стене, чтобы не загораживать проход, и вернул приветствие: — Добрый вечер.
— Точно не Володя? — уточнила дама.
Хармс в гробу перевернулся, подумал я. Прикусил губы, чтоб не улыбнуться, и кивнул:
— Точно.
— А кто вы?
— Я... Хм, как бы вам...
Всегда теряюсь, когда мне задают этот вопрос, вот и теперь. Айсберг или человек? Ха-ха. Не задавай вопросов и не услышишь лжи. Кажется, Моэм.
Не дождавшись быстрого ответа, дама сделалась подозрительной.
— А что вам тут нужно? — спросила она и глянула на меня строго-строго. — А?
— Что мне нужно? — Я пожал плечами. — Да, собственно... Собственно, я вот к Эльвире Николаевне.
— К Эльвире? — удивилась дама.
— Ну, да, — кивнул я и пояснил: — Назначила мне на сегодня, прихожу, а здесь... вот.
И я с потерянным видом показал на бумажки с печатями.
— А вы что, писатель? — спросила дама.
— Вообще-то поэт.
— Детский? — зачем-то уточнила она.
— Взрослый, — брякнул я, потом поправился: — Для взрослых стихи пишу.
Дама понимающе качнула ухоженным, похожим на сдобную булочку подбородком и оглядела меня с ног до головы — вот такие вы, значит, поэты-писатели. А я быстренько утопил всплывшую в сознании глумливую сентенцию: "Для взрослых писать нужно так же, как и для детей, только хуже" — и вновь показал на опечатанную дверь:
— Не подскажете, что случилось?
— Вы что же, ничего не знаете? — спросила дама.
— Нет, — соврал я, энергично мотнул головой туда-сюда, мол, совсем-совсем ничего не знаю, и еще раз соврал: — В отъезде был.
— Померла на той неделе наша Эльвира Николаевна. — Дама опустила сумку на бетон и перекрестилась. — Господи, на все твоя воля.
Пока она осеняла себя душеспасительным крестом, псы изловчились, выскочили из сумки, как те черви из яблока, и с дурным лаем кинулись ко мне.
— Как так померла? — включив все свои актерские таланты, прижал я руку к груди и отпрянул, будто увидел что-то страшное.
— Снотворным отравилась, — ответила дама и прикрикнула на псов: — Лелик! Болик! А ну-ка фу!
Псы хозяйку не послушались и атак на мои ботинки не прекратили.
— Кошкой пахну, — объяснил я их прыть. Помолчал, делая вид, что напряженно о чем-то думаю, после чего спросил: — Так я не понял, она специально, что ли, отравилась? Руки на себя наложила?
Дама с выразительным видом поиграла ощипанными до ниток бровями:
— Кто его там знает. Может, да. Может, нет. Одинокая она была, ни мужа, ни детей. И записки никакой не оставила. Что там как произошло, одному Богу известно.
И вновь перекрестилась.
— Ужас, какой ужас, — покачал я головой. — А кто ее обнаружил, если у нее никого?
— Так я и обнаружила. Второй час ночи шел, когда ее Лелик зашелся. Вот он, Лелик. — Дама показала на одного из псов, а потом и на другого: — А это вот мой Болик. Они из одного помета. Родные братики.
Хоть убей не пойму, как она их различала. Одинаковыми были эти чудовища, как две капли воды.
— Так вот Лелик в ту ночь и зашелся, — продолжила дама, — То ли не выгулянный был, то ли почуял чего, а только так завыл, хоть святых выноси. Я терпела, терпела и не вытерпела, позвонила. Чисто по-соседски. Трубку-то она еще сумела снять. Я ей: "Что там такое у тебя, Эльвира, приключилась. Лелик воет, аж сердце лопается". А она мне и отвечает: "Заболела". Сказала и трубку выронила. Вот так вот — не положила, а выронила. И вой Лелика я уже и так слышать стала, и этак — по телефону. Тут и поняла, чай, не дура, что дело неладно. Своего растолкала, пойдем, говорю, Жора, с Эльвирой худо. Поворчал, но поднялся. Пошли. Стучали-стучали — впустую. Тогда Жора с балкона Ишмутдиновых на ее балкон перебрался. Отворил, я вхожу, а там... Отходила она уже. Руки холодные, пульс — еле-еле. Скорая приехала, повезли, да не довезли. Померла по дороге.
— Кошмар какой, — банальным образом прокомментировал я ее грустный рассказ.
— Кошмар, — согласилась она. Вздохнула с глубокой, неподдельной печалью и сказала: — А Лелика я к себе забрала. Куда ж его теперь. Сейчас вот племянника ее жду из Владивостока. Никогда не видела, знаю только, что Володей зовут и что моряк. Когда все случилось, он в рейсе был, на похороны приехать не смог, обещал на девять дней. — После этих слов она замолчала и некоторое время о чем-то размышляла, а затем сказала, продолжая вслух внутренний монолог: — Приедет. Куда денется, соколик, приедет. Единственный наследник, как ни крути. Так что обязательно приедет. Квартиру не бросит.
