Мое советское детство

Пока гремела свадьба, лошадь отвязалась и пошла себе в гору. Видимо, в сторону Сухой Речки. Домой ей захотелось, тишины и покоя. Ну вас нафиг с вашим счастьем.

В общем, такая вот история.

=====

Иллюстрация Василисы Овчинниковой, 12 лет

44. Полет

На качелях я не качался двести лет. А я люблю качаться на качелях. Когда-то целыми днями только и делал, что качался на качелях.

Кунгур, улица усыпана белыми тополиными пушинками, особенно много их в полузасыпанных, оплывших после дождя канавах. Глинистая грязь, обрамленная белым пухом.

Тополя — огромные, их тогда никто не спиливал, шумят над головой от ветра. А я качаюсь. Почти "солнышко" делаю. Вшшшух. Вшшшух.

Воздух гудит.

Сейчас такие качели не делают. А тогда были — огромные железные столбы, выкрашенные желтой краской, и две платформы (не сиденья, а именно платформы), одна маленькая, на одного (качались обычно все равно по двое, лицом к друг другу), другая большая — на двоих (качались по двое, иногда третий вставал, лицом к одному из первых). Качаться надо было, стоя на ногах. И лучше все же одному — это особый кайф. Полет! Свобода!

На маленькой было неплохо, но лучше всего, круче всего — на большой. Воздух аж разрывался от ее движения.

И так часами.

Вверх, вниз, вверх, вниз. Потом раскачаешься и прыгнешь — р-раз.

В животе замирает, словно летишь с парашютом. Только без парашюта.

Я как-то огреб качелей так, что мало не показалось. Прыгнул, но поскользнулся на грязи. И меня настигла кара.

Я не помню точно, что тогда случилось. Но этот удар — он должен быть пушечным просто. Майк Тайсоновский. И я остался жив. Даже не помню сам момент удара.

Помню, как небо оказалось перед глазами. Черные ветви на белом.

Я лежу и смотрю на него. И тишина.

45. Вызывание дождя / No future

Удивительная штука память. Непредсказуемая и необъяснимая.

Вот я, например, помню день, когда умер Брежнев.

Нашу группу в садике вывели в коридор и посадили на стульчики. Вернее, это скорее была лестничная площадка — потому что я помню стену из стеклянной сине-зеленой плитки, раньше такая была везде.

Мы сидели под присмотром старенькой нянечки, которая качала головой и "горюнилась". Печаль. Знаете, как бывает на похоронах человека, которого ты знал давно, но не слишком близко. Он, может, жил в твоем дворе. И каждый день вы ходили мимо друг друга. И жалость необъяснимая вдруг сжимает сердце. Чего это он выдумал, думаешь ты. Жил бы и жил. А он умирать. Делать ему нечего. И завтра будет все как всегда, ты пройдешь по двору, и будет припекать солнце, и соседка Клавка вынесет выбивать половик, гулкие удары полетят над двором и домами, а только того человека не будет. И никогда больше не будет. И от этого "никогда" что-то тонко дрожит внутри, замирая. А потом ломается, словно бокал на тонкой стеклянной ножке.

Нам сказали не шуметь, причем таким значительным тоном, что мы даже послушались. А воспитатели и нянечки собрались в нашей группе и смотрели телевизор. Молча. Некоторые плакали. Почему-то именно в нашей группе, телевизор перенесли туда из комнаты отдыха или, может, из кабинета директора, не знаю. Огромный, квадратный, с выпуклым глазом. Очень тяжелый — его пронесли мимо нас, надсаживаясь, два мужика. Мы из коридора слышали только "бу-бу-бу" красивого дикторского голоса. Мы сидели на своих стульчиках и шепотом передавали друг другу, что случилось.

"Умер самый главный Брежнев".

Я помню, как вдруг почувствовал страх. Словно будущее, которое только утром было ясным и светлым, и уходящим в бесконечную даль, вдруг оборвалось в черный бездонный провал.

Я тогда думал, что Брежнев был всегда. И всегда будет. Для меня маленького он был не человеком, а скорее символом постоянства и незыблемости мироздания. Есть Советский Союз, великий и могучий. И есть самый главный брежнев, который стоит у руля, неизменный и вечный.

А теперь его нет.

Что-то изменилось в мире, по нему пробежали первые трещинки.

Что теперь будет?

Мы только крошечные пылинки на лике мироздания.

Подобное же чувство я испытал через много лет, уже подростком, когда родили подарили мне на день рождения (или на Новый год?) сборник готических романов. И я читал, читал, а в затылке собирался холод — словно сгусток ртути. И плавно покачивался там.

Я не помню, что было в этом сборнике. Но, возможно, одна из вещей была за авторством Лавкрафта. Очень похоже. Потому что я помню леденящее чувство космического одиночества, собственной хрупкости рядом с могущественными злобными существами, что правили этим миром миллионы лет назад... и даже не заметят нас, людей, когда проснутся. А если заметят... то лучше бы нам бежать и прятаться... хотя можно остаться на месте. Все равно. Потому что шансов победить у нас нет. No future.

Лавкрафтианское чувство.

Чистый экзистенциальный ужас.

Когда Брежнев умер, проснулся Ктулху — простите за такое сравнение. Я сидел на детском стульчике из гнутой фанеры и у меня от ужаса шевелились волосы на затылке. Сине-зеленое стекло источало мягкий сине-зеленый свет, словно мы оказались под водой. "Бу-бу-бу" доносило эхо. Хотя, может, там заклинали "Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн".

Солнечный круг, небо вокруг...

Проснись, мертвый бог.

46. Правильный воробей

Оказалось, моя жизнь была связана с театром задолго до поступления в Гитис. О школьных спектаклях я уже упоминал (о "Спартаке" расскажу потом), но был еще спектакль в детском саду. Я тогда ходил в среднюю группу.

Ничто так не портит тебе жизнь в детском саду, как хорошая память.

Все детство я, как проклятый, учил и рассказывал стихи, участвовал в куче чужих утренников, играл в сценках, плясал и даже учился вальсировать в тихий час. С девчонкой! Бездну моего падения не измерить, не осознать.

Часто, когда мои друзья собирали космический корабль из офигенного набора, меня вели, как на расстрел, в музыкальный зал. На занятия. Вот и в этот раз — стоило мне начать собирать "аполлон" для стыковки с "союзом", как... бум, бумм, бум.

Я услышал шаги командора.

Мое сердце замерло.

— Мне нужен Овчинников и корнет Оболенский, — сказала музыкальный руководитель (я не помню фамилий, поэтому наугад). Мы с Лешкой обменялись обреченными взглядами. Третий наш друг, очкарик и умник Серый, который впоследствии придумает игру о подводных чудовищах, ухмыльнулся. Он оставался в игре. Он прикрепил космонавта к тралу. — А Паганель будет играть Кукушку, — добавила муз.руководитель.

Лицо Серого вытянулось.

Мы с Лешкой злорадно рассмеялись.

Справедливость — это не когда всем одинаково хорошо, а когда всем одинаково плохо.

Кстати, сценка, в которой мы должны были играть, тоже оказалась о справедливости.

История проста. Дано: скворечник. В нем живет Синичка (Лешка). Но прилетает злобный Кукушка (Серый) и выгоняет Синичку на улицу. А сам заселяется в скворечник. В общем, откровенный рейдерский захват с нанесением побоев и моральным унижением. Синичка горько плачет. Мимо летит Правильный Воробей (это я). Чего ты плачешь, Синичка? Вот такая фигня, брат Воробей, говорит Синичка. Помоги, ты ж старый опер. И Воробей берет нунчаки и идет разбираться с Кукушкой (ладно, про нунчаки я наврал).

— Выходи вон! — говорит Воробей и грозно машет крыльями на Кукушку. А потом еще как-то мощно морально воздействует на хулигана.

Кукушка в итоге пугается и улетает, посрамленный. Синичка возвращается в скворечник. Справедливость торжествует.

— Спасибо, храбрый друг Воробей, — говорит Синичка-Лешка. И его длинные, как у девчонки, светлые ресницы благодарно опускаются. А Воробей-без-имени улетает в сторону заходящего солнца. Конец.

В общем, трогательный момент. Муз.руководитель сама чуть не расплакалась от своего драматургического мастерства. Возможно, ей казалось, что это практически опера "Евгений Онегин", только Онегин и Ленский в последний момент бросают пистолеты в снег, обнимаются, поют баритоном и тенором, а потом идут ногами пинать Дантеса (ладно, тут я тоже наврал).

Мы пришли в музыкальный зал и начали репетировать.

Лешка все время забывал текст. Он вообще, узнав о своей роли, как-то поскучнел лицом, а потом даже сделал попытку взбунтоваться. Мол, лучше я буду играть Воробья или Кукушку, чем этого... Синичку.

Муз.руководитель внятно объяснила Лешке, что у каждого актера свое амплуа. И не дело пытаться влезть в чужие валенки (эту историю я тоже как-нибудь расскажу). Вот, посмотри на него (это про меня) — какая синичка с таким честным упрямым лицом Мальчиша-Кибальчиша? Такая синичка скорее удавится, чем сдаст родной скворечник буржуинам. Что это за история, в которой синичка три месяца скрывалась в развалинах скворечника, питалась комбикормом, а по ночам убивала кукушек SS? Точно не наша. А посмотри на этого (это про Серого) — он же вылитый профессор Мориарти! А надень очки — Паганель, что лучше, но тоже мимо образа синички. Его выгони из скворечника, он даже не заметит и пойдет классифицировать морских млекопитающих. Кому это надо?

Синичка должен быть трогательным, ранимым и лиричным. Чтобы зрители ему сочувствовали.

Лешка увял.

Он, конечно, не знал, что через пару месяцев я ударю его по голове рукояткой игрушечного нагана до крови, но все равно чувствовал в словах муз.руководителя какой-то подвох.

Мы репетировали дальше. Лешка бубнил и угрюмо хлопал ресницами, иногда забывая текст, я махал крылышками, голос мой звенел как набат, а Кукушка злодействовал. Серому понравилось быть плохим. У него обнаружился пугающе гипнотический взгляд (просто без очков он плохо видел), а язвительность уже имелась природная. В процессе выяснилось, что играть этот спектакль мы будем три раза. Три! Один раз у малышей, второй — в старшей подготовительной группе, а третий, финальный, на утреннике в своей группе. Понятное дело, нас это не обрадовало.

Но деваться было некуда.

Спустя несколько репетиций, подгонки костюмов (нам просто надели бумажные обручи с нарисованными птицами), наступило время премьеры.

Младшая группа. Гул голосов, звуки пианино. Мы вошли. Малыши сидели по скамейкам, как нахохлившиеся замерзшие воробышки. И смотрели на нас испуганными круглыми глазами. Мой Правильный Воробей выглядел рядом с ними Кинг-Конгом. Деревянный домик, изображающий скворечник, уже стоял в центре зала.

Спектакль начался.

От страха Лешка порозовел и вспомнил слова (со мной в бытность на актерском всегда было наоборот).

— Я синичка, маленькая птичка... — и т.д.

Прилетел Кукушка и лестью, хитростью, наглостью, а потом и силой отнял у Синички скворечник.

— Это мой дом! — возопил Синичка жалобно. Он стоял маленький, белобрысый. Его было смертельно жалко.

Кукушка в ответ зловеще расхохотался. Удачно вышло, у меня даже мороз пополз по коже. Пара малышей заплакала.

— Не плачь, Синичка! Я помогу твоему горю! — сказал я храбро и полетел в бой.

Зрители оживились. Повскакивали со скамеек.

— Выйди вон! — закричал я Кукушке.

— Дай ему! Стукни его! — кричали малыши.

В этом муз.руководитель оказалась права — Лешка вызывал сочувствие. Даже когда он все-таки забыл текст, и муз.руководителю пришлось ему подсказывать, Леша только стал ближе к народу. Мелкие прониклись к синичке и всячески за него болели. Ситуацию они переложили на себя, поэтому вмешательство Правильного Воробья вызвало бурю восторгов. Я сердито наседал на Кукушку и яростно махал крыльями. Мелкие вопили и радовались. Кукушка позорно бежал. Аплодисменты. Я был герой.

После утренника я честно сфотографировался с кучей мелких. Я терпеливо стоял, пока родители щелкали "зенитами" и "сменами-м", а малыши преданно заглядывали мне в глаза. Я был такой коллективный старший брат. С таким ничего не страшно, думали мелкие. Думаю, в тот момент я почувствовал легкий "комплекс самозванца".

Родители мелких подходили и говорили, что мы хорошо играли (особенно Лешка), но нас это не трогало. Мы были словно группа трагиков МХАТ, отрабатывающая повинность на корпоративах. Космические инженеры на картошке. А нас хвалили за умение надувать шарики и сбор с куста... тьфу.

С Лешкой тоже фотографировались, а Кукушку мелкие боялись. Встретив его расфокусированный взгляд, малыши ежились и прятались друг за друга. Так что вокруг Серого было пустое пространство.

Потом нам вручили подарки — такие же, как у малышей. Мы с парнями оглядели цветные пирамидки и пожали плечами. Ээ... это зачем? Ну, хоть конфет дали, правда, почти все с белой начинкой (такие я не ел, только с черной).

Затем была старшая группа. Подготовишки смотрели на нас, как на мелких клоунов, но тоже повеселились, глядя спектакль (особенно, когда Лешка традиционно забыл слова, а я атаковал Кукушку). И даже сфотографировались с нами после — в основном девчонки. В этот раз нашей труппе тоже вручили подарки — такие же, как для старших. Маленькие счеты и конфеты.

И наконец, настал день финального спектакля. Это был утренник нашей группы.

Мы вышли вальяжно и раскованно, словно опытные комедианты, и отыграли влет, как по маслу. Лешка даже ни разу не забыл текст.

Все закончилось.

Я стоял, опустошенный, когда к нам подошла муз.руководитель. Я поднял взгляд.

— Это провал, — сказала муз.руководитель надломленным голосом. — Боже мой!

Я посмотрел на нее с недоумением. Что?

— Как замечательно вы выступали у малышей и у старших... а тут! Тут!

Я все еще не понимал. Каторга закончилась, мы могли вернуться в группу и играть в космический конструктор. Разве это не здорово? По-моему, прекрасно. А еще нам дали машинку и конфеты (и даже пару с черной начинкой).

— Вы так здорово играли первые спектакли. А сейчас — Кукушка забыл расхохотаться и залезть в домик, Воробей не хлопал крылышками, а Синичка... — муз.руководитель на мгновение задохнулась. — Синичка, когда его выгнали из скворечника... стоял, руки в карманы, и улыбался!

Муз.руководитель закрыла лицо руками.

Это сейчас я могу понять ее режиссерскую боль, а тогда цинично пожал плечами. Подумаешь.

Мы с парнями переглянулись и пошли в группу. Нас ждали космос, "союз-аполлон" и макароны с подливкой.

В общем, так я заболел театром (ладно, я опять наврал. это случилось намного позже).

А справедливость все равно торжествует. Это я к тому, что вальсировать с девчонками оказалось не так уж плохо... :) Но до девчонок, стихов и театра еще нужно было дорасти.

=========

В качестве иллюстрации: Альфред Эйзенштадт, "Юные парижане смотрят кукольное представление", 1963 год

47. Туман

Фото с заводской доски почета. Ремонтно-механический завод, г.Кунгур. Дед — справа, в берете. Дед до выхода на пенсию был бригадиром сварщиков, его прозвали "Гошка Бугор".

Дедов гараж был на берегу Сылвы, у оврага, в ряду таких же гаражей. Выкрашен красной краской, но не яркой, а насыщенно красной, матовой.