Стуки-Дао

-Бывает. Случайная мутация. Процесс отмирания нарушен. Биологические часы

сбиты.

-А вон еще один. Лиственный лес зимой. Бредятина какая!

-Садись Валерий! Не волнуйся так. Доедем мы.

-Я не волнуюсь, Леша. Я как срок отмотал — уже ни о чем не волнуюсь.

-А ты что, Толич, сидел? А по тебе не скажешь...

-Сохранил вид человеческий, да?

-Ну... вроде так. А сколько?

-Пятнадцать лет.

-О как... ну, я даже не знаю... это за что ж такое можно схлопотать?

-За убийство, Леша...

Звяк.

-Чего замолчал то? Не ты ли собирался Сизого прикончить?

-Сизый — моя проблема. Я только вот вижу, что еду с отморозками какими. Ты уж

извини. Получается, у вас обоих на совести по трупаку.

-И ничего у меня нет, не клевещите!

-А этого... как там его... ну руку не подал.

-Он сволочь был. И жизнь его была бессмысленна и пуста!

-Ну, с тобой все ясно Коля. Хорошо хоть Сизый не такой. А то бы хрен я его

победил бы. Ну а ты то, Валерий Анатольевич, кого ухайдакал? Какого недруга?

-Свою жену.

-Ох...

-Да, я убил ее. Довольно зверским способом, как говорят. Ну, впрочем, это было

давно. Когда я говорил тебе, Коль, что ты упускаешь многие возможности, отвергая

всякие чувства, я в первую очередь имел, конечно, любовь.

-Ее нет...

-Есть Коля, есть... это тебе говорит человек, который все это на себе испытал.

Самую настоящую. Я могу тебе рассказать эту историю в целях поучения. В конце

концов, ты еще молод и можешь сделать определенные выводы.

-Чему меня может научить человек убивший свою жену?

-Самому главному. У нас тут ночь рассказов. Ночь жизненных историй. Вы мне

рассказали свои. Довольно неприятные кстати. Теперь я расскажу свою.

-Хорошо, рассказывайте. Давайте... у меня какое то странное ощущение... вся

наша поездка... она какая то... нереальная.

-На вот, вернись к реальности!

-Да не хочу я! Не хочу! Бред какой то! Рассказывайте, Валерий Анатольевич, я

хочу послушать вашу версию правды.

-Нет, Коль. Моя история не о правде. Это история о любви. О такой настоящей

любви, что бывает только раз в жизни. Как раз такая, в которую ты не веришь. А

ведь это сила. Она горы может свернуть. Это могучее чувство. Может быть

единственное сильное, помимо ненависти. Нет, сильнее, чем ненависть!

Это история о вожделении, обладании, любовании, пресыщении и потере. Я хочу

рассказать вам об угре...

Эголомания.

Love me, tender,

Love me, dear. Tell me:

U are mine...

Хайку.

Вы смотрели такое кино — "Угорь"? Нет? Ну не важно. Важно то, что он есть и то,

что это японский фильм. Это, пожалуй, ключевой момент. Сколько себя помню, мне

всегда очень нравилась японская поэзия. Да и культура собственно тоже. Ей

свойственна неспешность. И ей свойственно созерцание. А также, это почти всегда

путь становления себя, что я нахожу самым важным. Именно ей свойственно

любование старостью, увяданием, тленом. Мертвый желтый лист — маленький момент

совершенства. Закат — ничуть не хуже восхода. Три строчки вмещают в себя целый

мир. Мне все это очень нравилось.

Нет-нет, я был достаточно жизнерадостным человеком, до того как все это

случилось. Можно сказать, я и сейчас жизнерадостен. Просто научился смотреть на

вещи чуть глубже, и стал спокойнее. Время лечит любые раны, даже такие как моя.

У меня было время все обдумать и что-то решить для себя, и, может быть понять,

как мне жить дальше.

Я ничуть не раскаиваюсь, потому что понял, что поступил правильно. А это, между

прочим, не часто случается, когда действуешь, руководствуясь сильными чувствами.

Например, такими как ненависть...

Но я хочу рассказать вам о любви. О самой настоящей истории любви, что

приключилась с вашим покорным слугой в годы его бурной молодости. О, вы скажете,

что это банально, и скучно и сто раз уже было повторено! Но послушайте, это

скучно лишь со стороны! Можно давить зевоту, слушая других, но стоит лишь стать

участником... стоит почувствовать это самому как... Да, это тоже смысл, как и

ваш. В данном случае это мой собственный смысл.

Насколько я понимаю, моя любовь всегда была со мной, и тот случай просто помог

ее пробудить, дать ей развернуться в полную мощь. Она и сейчас со мной, хотя

прошло уже много-много лет.

Это чувство из серии, что умирает только однажды. А именно — вместе с тобой.

В детстве, я понятно об этом не задумывался. Но у меня было счастливое детство.

Я всегда был лидером. Неосознанным, пожалуй, но другие дети ко мне тянулись.

Никакого остракизма, ничего. Мои родители меня любили, но были занятыми людьми,

и потому я видел их нечасто. Меня воспитали няньки — нанятые моими родителями,

они сменяли друг друга на протяжении всего моего взросления, иногда так быстро,

что я не успевал их запомнить.

Более менее плотно я общался с родителями только летом, когда мы всей семьей

выезжали на море в Сочи. Мне там нравилось — солнце, море, папина машина с

личным шофером, мороженое в тени пальм. Еще мне нравилось разглядывать местных.

Это удовольствие было особого рода, потому что местные казались мне очень

забавными зверьками. Они были такие дикие, живущие в бедности или даже в

откроенной нищете, смуглые до черноты от жаркого южного солнца. Такие убогие...

они каждый раз завистливо глядели, как я выхожу и машины — прилетевший из самой

Москвы, за ручку с родителями — умный, интеллигентный, с широкими перспективами

в будущем. Мой путь от рождения был гладким и блестящим как стальная рельса —

причем ухоженный путь, по таким поезда сейчас разгоняются до двухсот пятидесяти.

Скоростной путь в высший свет. Я и чувствовал себя неизмеримо выше их — у

который путь если и был, то исключительно вниз. Елки-палки, да я просто

чувствовал себя человеком, находясь рядом и всегда подсознательно рисовался. А

если со мной кто и заговаривал, то отвечал я всегда напыщенно и сквозь зубы — я

был мал и тогда еще не умел это скрывать. Ну и как уже говорилось — в этом было

свое особенно удовольствие.

На пляже же я общался с детьми моего круга — их было совсем немного и я легко

среди них верховодил. Идеи для игр — всегда мои! Решающее слово — за мной. И в

играх я тоже всегда был вышестоящей персоной. В общем, счастливое детство — с

какой стороны не посмотри.

В школе тоже не было никаких проблем. Я учился в заведение с углубленным

изучением иностранных языков — английский, немецкий и японский. Учеба всегда

давалась мне легко — с моими то данными, с моим ай-кью, я, в сущности, был

лучшим в классе. Учителя меня обожали — как никак на три ответа у меня всегда

было не меньше двух пятерок.

Не скажу, однако, что мне очень нравилось учиться — я находил это занятие

достаточно занудным. Но тут дело было в другом — если бы я плохо учился, то куда

делись бы все эти восторженные отзывы, рекомендации, записи в журнале "гордость

класса" и моя фотография на доске почета. Помню, фотография нравилась особенно,

каждый день, приходя в школу, я всегда останавливался у щита и всматривался в

самого себя — победно улыбающегося, с ярким огнем в глазах.

Я любил эти моменты!

Ну не надо думать, что я был ботаником! Нет, боже упаси! У меня была пятерка по

физкультуре и наш тренер периодически отправлял меня на различным

спортолимпиады, откуда я почти всегда привозил призы. Мне даже пророчили большое

спортивное будущее, но я прекрасно знал, что не собираюсь этим заниматься.

Это же было бы слишком мелко! Я решил, что буду дипломатом — наверное, где ни

будь, в Азии. Я уже говорил, что меня всегда привлекала Азия? Буду жить за

границей. В Японии, например! И скажите мне, что я этого недостоин! Гладкие

рельсы, счастливое будущее, вот только если бы не тот досадный случай...

Еще я вечером ходил в музыкальную школу. На этом настояла моя мать — сама

прекрасно игравшая на пианино. Я не любил музыку, однако тратил целые вечера,

трудолюбиво наигрывая гаммы. Иногда меня от этого тошнило, но всегда

представлялось как я сажусь играть на виду у сотен людей и они мне хлопают,

пораженные. Устраивают бурную овацию, вскакивают с мест, а я раскланиваюсь...

вернее нет, я стою с гордо поднятой головой.

Или хотя бы случай поменьше — компания моих приятелей (у меня их было много,

они все меня уважали, хотя некоторые и завидовали, думали я не замечаю) отдыхает

на чьей ни будь квартире. Там есть пианино, на котором, конечно же, никто не

умеет играть.

Никто кроме меня. А я так лениво сажусь и начинаю наигрывать. И ни какой там ни

будь детский "собачий вальс", а сразу "лунную сонату", поражая глубиной и

техникой проработки. И все изумленно замолкают.

Еще были бальные танцы в средних классах — по той же причине (никогда на самом

деле не любил танцевать). В итоге школьные мои года (пролетевшие на удивление

быстро и незаметно) оказались плотно загруженными, так что у меня почти ни на

что не оставалось времени. Вот так они мне и запомнились — служебная машина от

одной школы к другой и честолюбивые мечты. Но все равно, я любил это время.

Мои выпускные экзамены оказались лучшими в школе. Я, естественно, получил

золотую медаль и наш директор долго тряс мне руку на глазах у всех выпускников,

а потом, прослезившись, сказал в прощальной речи, что такого золотого ученика у

него не было последние десять лет. Мне долго хлопали, большинство искренне. Нет,

я понимаю, что мне многие завидовали, но это была черная необоснованная зависть,

к тому никто бы не рискнул мне сказать об этом в лицо. Я же был лучше их, и они

это чувствовали. А значит, чувствовали, что не правы.

На выпуском вечере я появился в пиджаке, сшитом в лучшем Московском ателье и

дорогом шелковом галстуке, который мой папа привез из Европы. Все пили

шампанское, а я принес с собой бутылку "Реми Мартин" с пятью звездочками, из

которой всем досталось понемножку. Наверняка это был последний раз, когда они

пробовали такое дорогое пойло на много лет вперед и меня распирало от осознания

собственного благодушия.

Еще я много улыбался, а потом играл на лакированном школьном пианино "Let it

be..." вызывая слезы на глаза у самых чувствительных девушек.

Мне жали руку родители, желали счастья, успехов в жизни. Этот вечер запомнился

мне сплошной чередой улыбающихся лиц. И ощущением собственного величия.

Зачем я так подробно рассказываю об этом? Просто мне кажется, что, зная истоки,

будет легче понять мотивы моего поступка. Я очень на это надеюсь.

После школы я пошел в институт. Естественно МГУ — ниже было бы просто не

солидно! Насколько я помню, там было все то же самое — доска почета, похвальбы,

успешная учеба (специализация вновь языки, именно тогда я начал изучать японскую

поэзию), даже публикация в местной газете и пророчество в виде красного диплома,

начиная чуть ли не с первого курса. В восемнадцать лет я сдал на права (лучший в

автошколе!) и папа купил мне машину — "волгу" белого цвета, на которой я стал

ездить в институт.

Где-то за два квартала от здания на Воробьевых горах находилось одно из местных

ПТУ — угрюмое закопченное здание из красного кирпича. Там рядом был светофор и

всегда возникала небольшая пробка из терпеливо ожидающих автовладельцев. В

загруженные дни стояли минуть по десять. И почти всегда я оказывался напротив

входа в училище. Там, на ступеньках обретались птенцы сего кирпичного гнезда — в

кепках, кожаных куртках и с неизменными дешевыми сигаретами в уголках рта. Они

сидели тесной стайкой, иногда с бутылками "солнцедара" (когда их не могли засечь

учителя). Сидели, ржали, пялились на проезжающие машины.

Когда проезжал я, они смеяться переставали и начинали мрачно пялиться

исподлобья. Наверное, я слишком хорошо выглядел в своей белой "волге" и модном

синем костюме из хорошей ткани. Я тоже смотрел на них и всегда дружелюбно

улыбался, отчего они мрачнели еще больше. Мусор человеческий. Знаете, кого они

мне всегда напоминали? Я как-то раз в детстве посетил Сухумский обезьянник — так

вот, такое же зрелище — кучка орущих, кривляющихся, злобно скалящихся и

выпрашивающих подачки существ. Жалкие создания. Эти ПТУшники были ярким

подтверждением Дарвиновской теории эволюции, а также того факта, что сия

эволюция все еще идет внутри человеческого рода.

Что ж, возможно внимание кому-то и может прискучить, но я ничего подобного не

испытывал. Именно тогда я увлекся философией, наукой и изящными искусствами.

Сами по себе они меня мало интересовали — я человек не очень пытливый, но, читая

эти толстые пыльные тома, содержащие тяжкую вязь мудрости человеческой, я всегда

преисполнялся гордости. Тоже своего рода особое удовольствие — читать эти книги

и осознавать, что только немногие могут прочесть их. Ну, а потом естественно

ввернуть какой ни будь термин в разговоре, ну как бы между прочим, и

полюбоваться на заторможенную реакцию собеседника. В итоге к завершению третьего

курса я уже прослыл весьма знающим человеком и ко мне всегда обращались с

вопросами, и просьбой помочь. Я никогда не отказывал — очень приятно быть таким

добрым покровителем, и поэтому репутация сноба за мной так и не закрепилась.

Наоборот, прослыл очень отзывчивым и добрым малым, что, безусловно, редкость

среди людей богатых и одаренных.

Тогда модно было писать стихи и я тоже увлекся этим — обычное юношеское

увлечение. Но так как обычные стихи для меня казались чересчур мелкими (да, и

признаться, скучноватыми — в них были какие то мысли, а я всегда гнался за

формой) и потому я очень увлекся хайку. Отточенное трехстишье, сочетание звуков,

один единственный образ. Совершенство, к которому я всегда стремился! Вот,

наверное, это меня больше всего и привлекало. Тяга к совершенству, построению

себя, деланию себя лучше, лучше и лучше. Я не знал пределов, но стремился их

достигнуть.

Опять же, за лихорадочным поглощением информации у меня совсем не оставалось

свободного времени, так что созерцание — важная часть совершенствования осталось

для меня в стороне. Может быть, потому то совершенствование и получилось такое

однобокое?

Итогом подобного образа жизни явилось то, что при обилии друзей, все меньше и

меньше находилось людей, которые могли бы общаться со мной на одном уровне. Я

стал очень разборчивым, и плотно общался лишь с теми, кто мог более или менее

поддерживать со мной разговор. Я поднимался. Летел ввысь, как воздушный шарик —

как памятник самому себе воздвигался над толпой. Не знаю, может быть, когда ни