Проклятие Раду Красивого

Я сознавал это и сознавал причину, а мой брат — нет:

— У тебя такое лицо, словно ты не рад меня видеть, — сказал он однажды, сидя в моих покоях во дворце Мехмеда. — Я понимаю, что ты злишься на меня. Злишься из-за того, что я свободен, а ты по-прежнему в почётном плену у султана.

Мне так хотелось ответить правду: "Ты не свободен, как и я. Ты привязан к Турции железной цепью, а звенья в этой цепи — я и твои дети. Порви эту цепь, пока звеньев ещё не прибавилось. Порви, пока ещё есть силы. Только так освободишься".

Конечно, я не мог это сказать и говорил другое:

— Нет, я рад тебя видеть. И я не злюсь.

Однако мой брат не был простаком. Пусть он не знал тайну, связывавшую меня и Мехмеда, но подозревал, что я что-то не договариваю. Из-за этого Влад продолжал думать, что я всё-таки не рад, и что мной владеет злость.

"Как мне разубедить его? Никак", — подумал я, а Влад меж тем попытался разрушить преграды, росшие между нами, откровенностью, которая показалась мне излишней.

— Жаль, что я не могу забрать тебя с собой в Румынию, — сказал он, — но с этим ничего не поделаешь. Судя по всему, султан видит в тебе возможного претендента на мой престол. Поэтому и не позволяет уехать. Я понимаю. Я сам на месте султана поступил бы так же. Не отпускал бы тебя из Турции.

Эти слова отозвались в моём сердце болью. Мне поначалу даже не верилось, что я услышал такое:

— Ты поступил бы так же, как султан?

— Да, — отвечал брат. — Иногда государю приходится быть жестоким. Поэтому султан бывает жестоким, но я его понимаю.

— Что?

— Пойми и ты.

Я почувствовал, как в глазах защипало от слёз. Взгляд мой вдруг затуманился. Затуманились и мысли. Я, не вполне сознавая, что делаю, вскочил и крикнул:

— Не хочу понимать!

Это была правда. И в тот миг мне было всё равно, донесут ли о моих словах Мехмеду:

— Не хочу понимать! Не хочу! — кричал я. — Как ты можешь так говорить, брат!? Почему ты оправдываешь его!?

Это был первый раз за много лет, когда мы с Владом по-настоящему поссорились. Я сказал брату, что больше не хочу его видеть никогда, если он действительно думает то, что сказал. Влад вздохнул и вышел. Перед отъездом в Румынию он всё же пришёл попрощаться, но извинения за свои слова не просил, поэтому я продолжал таить обиду...

Мехмед, конечно, узнал об этом происшествии.

— Значит, ты кричал своему брату, что больше никогда не хочешь его видеть? — спросил он, когда я явился на зов в его зимние покои.

Мехмед, пока ещё одетый, сидел на ложе среди подушек, попивая пряное подогретое вино, и с нарочитой небрежностью рассуждал:

— То, что ты не хочешь видеть брата, это я понимаю. Но я не вполне понял, что ты кричал обо мне. Ты не одобряешь меня за то, что я не отпускаю тебя с братом за Дунай? Но если ты не хочешь видеть брата, почему хочешь с ним уехать?

— Речь шла не об этом, повелитель, — отвечал я, потому что после отъезда Влада уже успел обдумать, как мне выкрутиться. — Я кричал, что не понимаю, почему ты рубишь головы. Я, в самом деле, этого не понимаю. И хорошо, что я не вижу всей той крови, которая льётся по твоему повелению. Если бы я видел, мне было бы гораздо труднее тебя любить. А теперь мой брат сказал, что я должен тебя понять.

— Он прав, мой мальчик, — неожиданно улыбнулся султан.

Я недоумённо посмотрел на Мехмеда, но меня удивило не сказанное им, а сам звук его голоса. Мехмед снова преисполнился доверия к моему брату. Несомненно! И теперь главное было — не разрушить этого доверия неосторожным словом, и всё же я продолжил заранее заготовленную речь, потому что ничего другого всё равно на ум не приходило:

— Прости меня, повелитель, но я не понимаю ни тебя, ни брата. А брата — прежде всего. Ты, по крайней мере, стараешься скрыть, что при твоём дворе происходит множество казней. А мой брат ничего не скрывает. Слухи о его жестоких расправах доходят даже сюда, к твоему двору. Кое-что мой брат рассказывал мне сам и объяснял, почему это было нужно, но я слышал много такого, чего мой брат не рассказывает. Наверное, стыдится.

— Ему нечего стыдиться, — снова улыбнулся султан.

— Но как же...

— Не делай вид, что сам не умеешь быть жестоким, — продолжал Мехмед. — Вспомни, как ты обошёлся с Юнусом. Можно сказать, ты сам приговорил его к казни, а я лишь исполнил твой приговор, — султан подразумевал злополучную историю с Иоанном Сфрандзисом.

— Я... я... — я не знал, что сказать. Запутался.

"Неужели я сам постепенно превращаюсь в такое же чудовище, которым является Мехмед? — подумалось мне. — Но мой брат... Он не чудовище — я знаю. Он не чудовище, хоть и не праведник. Наверное, с ним тоже что-то сделалось, как и со мной. Мехмед превратил мою жизнь в пытку. И для Влада жизнь не была легка — смерть нашего отца и брата не прошла для него бесследно. Те, кто пережил жестокость, сами становятся жестоки. И я, и Влад это пережили. Поэтому мы бываем жестоки. Но если б мы оставались неразлучными, то, возможно, помогли бы друг другу и удержали бы друг друга от поступков, которые не так легко оправдать".

* * *

Тучи над моим братом временно рассеялись. Султан, как в прежние времена, называл Влада своим верным слугой и говорил, что венгерский король Матьяш, которому мой брат принёс вассальную клятву — просто дурак. И всё же эти разговоры казались мне не теми, что раньше. Раньше Мехмед говорил со мной о политике лишь тогда, когда мы отдыхали после утех. Во время утех и до них он говорил только о страсти и, лишь утолив страсть, мог говорить о других вещах, а теперь взял привычку беседовать со мной о политике до, а не после.

Султан нахваливал себя и своё могущество, будто это придавало ему сил на ложе:

— Матиуш не хочет сам воевать со мной. Он ожидает, что воевать со мной будет твой брат. Матиуш дал твоему брату приказание готовиться к войне и верит, что приказ будет выполнен. Ты можешь представить, чтобы твой брат воевал со мной? Со мной, повелителем двух частей света! Матиуш глуп и полагает, что твой брат — тоже глупец, чтобы воевать с такой великой державой! — так он говорил и смеялся, а мне почему-то вспоминалась история о Давиде и Голиафе — вспоминалось, что в их единоборстве победил Давид — однако я благоразумно молчал.

Мехмед же продолжал:

— Если бы Матиуш хоть раз побывал в моих землях, как твой брат, то увидел бы, как велики мои владения, и что моё могущество с годами только растёт. Матиуш понял бы, что воевать со мной бесполезно. Увы, твой брат не может объяснить это Матиушу, и потому обещал ему выступить в поход. В поход, который не состоится! Однако благодаря твоему брату я знаю, что в ближайшие годы мне можно не ждать армию глупцов, которая придёт ко мне из-за Дуная. Я могу, не отвлекаясь ни на что, покорить остатки греческих земель.

Говоря о греческих землях, султан делался мечтательным, и если бы я не знал, что речь о войне, то подумал бы, что Мехмед нашёл для себя нового "мальчика". А может, султан, хоть и не нашёл, но хотел найти? Я замечал, что его страсть ко мне вновь угасает, и даже новая поездка в Истамбул не могла этого изменить.

* * *

В Истамбуле меня застала новость о "семье" Влада — невольница, когда-то подаренная султаном, родила моему брату третьего сына, но этот ребёнок вскоре умер. Скорбная весть!

Влад узнал об этом позднее, когда султан и я уже вернулись в старую столицу. Именно туда мой брат приехал, чтобы привезти дань. По обыкновения он сразу заглянул в своё турецкое жилище... и нашёл там горе.

В те дни мне было даже легче от того обстоятельства, что султан запретил ходить к брату. Не знаю, как бы я ступил через порог его дома. Я искренне горевал, но не знал, что говорить и что делать, когда приходишь соболезновать, а запрет Мехмеда избавлял от необходимости делать что-либо.

Когда мы с Владом встретились во дворце, я, конечно, сказал:

— Слышал о твоей утрате и скорблю.

— На всё воля Бога, — ответил брат.

Больше он ничего не произнёс. Дальше мы просто обнялись, но мне показалось, что за его печалью кроется некое другое чувство — словно всё не так уж и плохо.

Сам не знаю, почему мне так показалось. Возможно, потому, что Влад, обнял меня некрепко, как если бы не искал у меня поддержки, не нуждался в ней.

Я поначалу объяснил всё тем, что мы обнялись на людях: "Мой брат не хотел выглядеть слабым при них". "А может, и при мне не хотел? — подумалось мне чуть позднее. — Ведь обычно младшие ищут поддержки у старших, а не наоборот".

Позже я узнал, что мой брат, беседуя с султаном о смерти своего третьего сына, смог сделать невозможное — уговорил Мехмеда отдать второго. Второй сын уехал с Владом в Румынию. Значит, в то время, когда мы с братом встретились во дворце, и я выражал сожаление, Влад уже что-то задумал, но мне не сказал. После нашей давней ссоры он перестал быть откровенным!

Я чувствовал, что преграда между нами, которая поначалу казалась решёткой, теперь превращается в глухую стену. Мой брат, разговаривая со мной только по-турецки, перестал доверять мне. Он сделался со мной не более открытым, чем с Мехмедом, но когда Влад забрал в Румынию своего сына — того самого, в котором я видел отражение себя — мне стало казаться, что даже стена не способна разъединить меня и брата.

"Младший брат всё же вернулся домой", — мысленно повторял я и очень хотел сказать это Владу, признаться ему, что его поступок значит для меня много. К сожалению, я не мог так сделать — брат уже уехал. О том, что он забрал сына с собой, мне сказали уже тогда, когда на дороге след давно простыл.

Вкладывал ли брат в этот свой поступок то значение, которое вкладывал я? Мне было всё равно! "Младший брат вернулся домой, — думалось мне, и от этого хотелось плакать счастливыми слезами. — Младший брат вернулся домой. Вернулся. И он станет жить рядом с Владом. Жить счастливо".

В то время мне казалось, что я никогда не уеду из Турции, поэтому моя душа стремилась вслед за этим маленьким мальчиком, сыном Влада. Она хотела жить в новом теле, а нынешнее — бросить за ненадобностью.

* * *

Когда весной мой брат приехал снова, и я беседовал с ним во дворце, в своих покоях, то с нескрываемым волнением расспрашивал, как же мальчику живётся на новом месте. Не скучает ли по Турции? Легко ли учит румынскую речь?

За окнами моих комнат яркое весеннее солнце заливало двор, с трёх сторон огороженный глухими стенами. Оба дерева во дворе цвели белыми цветами и казались такими красивыми, ведь Влад как-то обмолвился, что в Румынии в это время тоже всё цветёт.

— Он называет тебя "отец" по-турецки или по-румынски? — спросил я, и Влад ответил, что по-румынски, но сильно удивился моему волнению.

Мне пришлось признаться, хоть и не во всём:

— Временами я завидую твоему сыну. Вот бы султан отпустил меня к тебе погостить. Я бы увидел края, где родился. Я бы увидел двор в Тырговиште, где жил когда-то.

— Я больше не живу в Тырговиште, — ответил брат. — Я перенёс свою столицу в другой город — в Букурешть.

— Да? — огорчился я. — Значит, всё меняется?

— Да. Не думаю, что ты, приехав, нашёл бы хоть что-нибудь из того, что помнишь.

— Ты не хочешь, чтобы я приезжал? — спросил я.

— Султан не отпустит тебя, — сказал Влад, — но это не повод для грусти. Вот что я пытаюсь объяснить тебе. Ты всё равно не увидишь за Дунаем то, что надеешься увидеть. Ну, так зачем ехать?

— Ради тебя, — еле слышно ответил я. — Пусть многое изменилось, но ты сам... Ты, кого я помню... Ты ведь не скажешь, что и сам уже не тот, что прежде?

— Скажу.

— Я не верю тебе.

— Вот поэтому тебе и не нужно ехать. Приехав, ты бы убедился, что я не тот.

— И кто же ты теперь?

Влад задумался:

— Сам не знаю. Но я не тот, что был. Ты помнишь, как я кипел ненавистью и жаждал отомстить за нашего отца и нашего старшего брата? А теперь месть моя свершилась, и у меня как будто не осталось собственных желаний, которые я в прежние времена ставил превыше всего. Сейчас главное для меня — не то, что хочется мне, а мой долг — долг перед людьми, которые когда-то мне доверились. Я должен моим приближённым, которые помогли мне найти путь к власти, а также моему войску, которое помогло мне эту власть завоевать. Наконец, я должен моим подданным, которые признали меня своим правителем.

— Ты и раньше имел много забот как правитель, — возразил я.

— Да, — сказал Влад. — И всё же раньше я многое делал для себя, а теперь, что бы я ни делал, делаю ради других. Поэтому тебе будет скучно со мной. Ты попросишь, чтобы я показал тебе страну, а я отвечу, что не могу покинуть столицу, потому что много дел. Ты попросишь, чтобы я явился на пир или праздник, который ты устроишь, а у меня именно в этот день что-нибудь случится важное, и я не явлюсь, потому что долг превыше.

— Тогда я мог бы помогать тебе в делах.

— Что толку, если ты приедешь на время и не сможешь остаться?

Мой брат говорил так, как если бы не существовало всех тех страшных слухов, которые доходили даже сюда, к турецкому двору, поэтому я спросил:

— А ты не боишься, что мне доведётся увидеть при твоём дворе? При дворе султана мне никогда не доводилось видеть казней. Меня оберегают от таких зрелищ. А у тебя, говорят, много чего...

Влад засмеялся:

— Вот этого как раз не боюсь. Мне бы даже хотелось, чтобы ты сам мог убедиться, насколько правдивы слухи. Да и на казнь тебе посмотреть хоть раз не помешает. Ознакомишься с грамотой, где записан ход расследования по некоему преступлению, а затем увидишь, как преступника казнят. Тогда ты узнаешь, насколько высокую цену приходится платить, чтобы в государстве был порядок, и соблюдались законы.

"Нет, — подумал я, — мой брат и Мехмед совсем не похожи. Для моего брата долг перед подданными свят, а вот султан о своём долге говорил как о бремени. Султан совсем не любит вспоминать, что имеет обязанности, а помнит лишь, что все должны ему как правителю. И даже казни у брата и Мехмеда совершаются по разным причинам. Мой брат твердит мне о законах, а для Мехмеда нет законов. В Турции закон один — воля султана".

Давний разговор с Владом, когда я кричал, что не хочу ничего понимать, предстал передо мной в новом свете. Когда мой брат говорил, что правителю иногда приходится быть жестоким, то подразумевал, что жестокость совершается на благо государства. Влад искренне полагал, что и Мехмед, совершая те или иные поступки, заботится о благе своего государства. Увы, мой брат не знал султана так, как я, а для меня не осталось сомнений в том, что султан, делая что-либо, делает это лишь для себя.

Как я мог объяснить это брату? Как я мог открыть ему истинные мотивы Мехмеда? Слишком много тайн пришлось бы раскрыть, и если бы Влад их узнал, то заплатил бы за это жизнью. Вот почему я не стал ничего объяснять, но начал испытывать к брату то же, в отрочестве — огромное доверие. Я снова преисполнился уверенности, что он лучше меня: умнее и честнее. Я снова любил его сильно, как прежде.

* * *

В последующие несколько дней мы с Владом виделись ещё дважды, и я чувствовал себя так беззаботно, как в прежнее время, когда султан не запрещал мне говорить по-румынски.