Уильям едва успел добежать до поручней. Позади него послышались шуточки относительно 'огурчика' Клэрвелла: о том, кто мог бы пососать его, и сколько владелец 'огурчика' обязан будет заплатить за оказанные услуги. Все это перемежалось заверениями Клэрвелла, что его бабушка божилась — сквашенный огурчик предотвращает морскую болезнь, и способ явно работает, вот посмотрите на него — крепок, как скала...
Уильям заморгал слезящимися глазами и уставился на приближающийся берег. Море было не особенно бурным, хотя, без сомнений, надвигался шторм. Но это не имело значения, потому что во время коротких плаваний даже при самом легком колебании воды его желудок немедленно пытался вывернуться наизнанку. Каждый треклятый раз!
Его все еще мутило, но поскольку внутри уже ничего не осталось, он мог притвориться, что все нормально. Уильям вытер рот и почувствовал, что несмотря на дневную жару, он весь покрыт липким холодным потом. Он расправил плечи.
Якорь могли бросить в любую минуту, и поэтому пора было отправляться вниз — приводить своих солдат в некое подобие порядка, прежде чем они сядут в лодки. Уильям бросил беглый взгляд через поручни и прямо за кормой увидел 'Ривер' и 'Финикс'. 'Финикс' был флагманским кораблем адмирала Хау, и его брат, генерал, тоже находился на борту. Придется ли им ждать, подпрыгивая, словно поплавки на крепчающих волнах, пока генерал Хау и его адъютант капитан Пикеринг не доберутся до берега? Боже, он надеялся, что нет.
В конечном счете, всем разрешили высадиться сразу.
— ШИРЕ ШАГ, ДЖЕНТЛЬМЕНЫ! — проорал им сержант Каттер во всю глотку. — Мы здесь для того, чтобы застать врасплох этих сукиных детей повстанцев! И если я увижу, что кто-то тормозит, тому СИЛЬНО НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ! ЭЙ, ВЫ там!..
И зашагал прочь, жесткий, как жгут черного табака, подгоняя еще одного провинившегося лейтенанта, отчего Уильям почувствовал себя несколько лучше. Несомненно, ничего по-настоящему ужасного не может произойти в мире, где существует сержант Каттер.
Последовав за своими людьми в шлюпки вниз по трапу, Уильям в порыве азарта полностью забыл о своем желудке. Где-то на равнинах Лонг-Айленда его ждало первое настоящее сражение.
ВОСЕМДЕСЯТ ВОСЕМЬ ФРЕГАТОВ. Говорили, именно столько адмирал Хау привел с собой, и Уильям не сомневался в этом. Лес парусов заполнил залив Грейвсенд. Водное пространство было плотно забито небольшими шлюпками, переправлявшими войска на берег. Грудь Уильяма слегка теснило от предвкушения. Он ощущал также, как оно сгущается среди других, когда капралы высаживали своих солдат из шлюпок и уводили их прочь в строевом порядке, освобождая место для следующей волны прибывающих.
Поскольку расстояние до суши было небольшим, офицерских лошадей не перевозили в лодках, а пустили к берегу вплавь. Уильям отпрянул в сторону, когда рядом прямо из волны вынырнул крупный гнедой и, встряхнувшись, замочил потоком соленых брызг всех в пределах десяти футов. Парнишка-конюх с побледневшим от холода лицом цеплялся за его уздечку и был похож на мокрую крысу, но, подобно коню, встряхнулся и с восторженным оживлением улыбнулся Уильяму.
У Вилли где-то тоже был свой конь, но капитан Грисвольд, старший офицер при штабе Хау, временно предоставил ему уже оседланную лошадь, потому как не было времени организовать что-то еще. Уильям предположил, что тот, кто занимается лошадьми, найдет его, хотя и не понимал, как.
Повсюду царила организованная неразбериха. На плоском приливном берегу среди разбросанных морских водорослей словно стайки ржанок (ржанкообразные — один из самых крупных отрядов водных и околоводных птиц, распространённых во всём мире, к ним относятся чайки, кулики, чибисы и пр. — прим. перев.) копошились отряды красномундирников, а рев сержантов вторил пронзительным крикам чаек над головой.
Так как он был представлен капралам только этим утром, и их лица еще прочно не закрепились в его памяти, с некоторым трудом Уильям определил местонахождение своих четырех рот и повел их на берег в песчаные дюны, заросшие жесткой словно проволока травой. Стоял жаркий день. Сам изнемогая от зноя в тяжелом обмундировании и при полном снаряжении, он решил дать своим людям отдохнуть: попить воды или пива из фляжек, съесть немного сыра и сухарей, потому что скоро они начнут двигаться дальше.
Но куда? Именно этот вопрос терзал его в данный момент. Его первое поспешное заседание штаба накануне ночью подтвердило основные моменты плана вторжения. Из залива Грейвсенд половина армии пойдет вглубь острова и повернет на север к Бруклинским Высотам, где, как считалось, закрепились повстанческие силы. Остальная часть войск будет продвигаться вдоль берега к Монтоку, формируя линию обороны, которая могла бы при необходимости переместиться вглубь Лонг-Айленда и загнать мятежников в ловушку.
С невероятной силой, стягивающей его позвоночник в узел, Уильям жаждал атаковать в авангарде, в действительности понимая, что это маловероятно. Он абсолютно не знал своих солдат, и их вид не произвел на него впечатления. Ни один здравомыслящий командир не направит такие отряды на передовую, если только они не должны будут послужить пушечным мясом. Эта мысль на мгновение остановила его стремление — но лишь только на мгновение.
Хау не губил своих людей понапрасну; как известно, он был осторожен, порой даже слишком. Об этом ему рассказывал отец. Лорд Джон не говорил, что именно данное соображение было главной причиной его согласия на службу Уильяма в штабе Хау, но Уильям и так понимал это. Ему было все равно.Он считал, что его шансы увидеть важные события под командованием Хау были гораздо выше, чем если он будет прохлаждаться на болотах Северной Каролины с сэром Питером Пэкером.
И все же... Он медленно посмотрел по сторонам. Море было загромождено британскими судами, земля перед ним усеяна солдатами, и он никогда не признался бы вслух, что впечатлен зрелищем, но его шейный платок туго стянул горло. Уильям понял, что затаил дыхание, и с усилием выдохнул.
Артиллерия сходила на берег, рискованно переправляясь на плоскодонных баржах, управляемых бранящимися солдатами. Передки орудий и повозки с зарядными ящиками, плескаясь и разбрызгивая песок, тащили по перемолотому в кашу берегу лошади-тяжеловозы и волы. Заляпанное песком стадо, высаженное на сушу гораздо южнее, ржало и мычало в знак протеста. Это была самая большая армия, какую он когда-либо видел.
— Сэр, сэр! — Уильям посмотрел вниз и увидел невысокого солдата, пожалуй, не старше его самого, круглощекого и озабоченного.
— Слушаю?
— Ваш эспонтóн, сэр (небольшая пика, длиною около 2 метров, с плоским фигурным наконечником и поперечным упором — прим. перев.). И ваша лошадь доставлена, — добавил рядовой, указывая на стройного светло-гнедого мерина, чьи поводья он держал. — Капитан Грисвольд шлет свое почтение, сэр.
Уильям взял семифутовый эспонтóн — отполированный стальной наконечник тускло сверкал даже под облачным небом — и, почувствовав его тяжесть в руке, ощутил трепет возбуждения.
— Благодарю вас. Вы?..
— Ой. Перкинс, сэр, — солдат, козырнув, поспешно коснулся лба костяшками пальцев. — Это уже моя третья компания, сэр. Нас еще называют 'взломщиками'.
— Неужели? Что ж, будем надеяться, у вас будет много возможностей оправдать ваше прозвище.
Перкинс выглядел невозмутимо.
— Благодарю вас, Перкинс, — добавил Уильям, жестом разрешая солдату отойти.
Он взял лошадь под уздцы, чувствуя, как восторг наполняет его сердце. Это была самая большая армия, какую он когда-либо видел. И он был ее частью.
ОН ОКАЗАЛСЯ ГОРАЗДО УДАЧЛИВЕЕ, чем мог бы оказаться по своим предположениям, хотя не столь удачливым, как надеялся. Его ротам надлежало следовать во втором эшелоне, находясь в авангарде пехоты, охранявшей артиллерию. Это не гарантировало участия в боевых действиях, но, тем не менее, давало хороший шанс на это, окажись американцы хотя бы наполовину такими бойцами, какими слыли.
Было уже за полдень, когда он поднял свой эспонтон в воздух и крикнул:
— Вперед марш!
Назревающая непогода разразилась моросящим дождем, принося долгожданное облегчение от жары.
За пределами берега полоса деревьев уступила место широкой красивой равнине. Перед ними лежали колышущиеся травы, пестревшие полевыми цветами — богатство красок в приглушенном ненастном свете. Далеко впереди он заметил стаю вспорхнувших птиц... Голубей? Перепелов? Слишком далеко, чтобы различить. Но он видел, как они, несмотря на дождь, взлетали в воздух, поскольку марширующие солдаты выгоняли их из укрытий.
Роты Уильяма двигались ближе к центру передовой линии, вьющейся стройными колоннами позади него, и он мысленно возблагодарил генерала Хау. Как младший штаб-офицер, он должен был, по правде говоря, исполнять обязанности посыльного и носиться туда-сюда по полю между отрядами, передавая приказы из ставки Хау и разнося донесения двух других генералов — сэра Генри Клинтона и лорда Корнуоллиса.
Однако из-за своего опоздания Уильям не был знаком ни с офицерами, ни с дислокацией армии и находился в абсолютном неведении относительно того, кто есть кто, уж не говоря о том, кто где должен находиться в данный момент и поэтому был абсолютно бесполезен в качестве посыльного. Генерал Хау, как-то улучив минутку в суматохе надвигающегося наступления, не только любезно его поприветствовал, но и предложил выбор: сопровождать капитана Грисвольда и выполнять его поручения или же взять на себя командование несколькими осиротевшими ротами, так как их лейтенант подхватил лихорадку.
Уильям ухватился за эту возможность, и теперь, ведя мужчин на войну, он гордо сидел в седле, а его пика покоилась в петле. Он поерзал немного, наслаждаясь ощущением нового красного шерстяного мундира на плечах, аккуратностью туго заплетенной косички на шее, жесткостью кожаного воротника, подпирающего горло и легкостью своего офицерского горжета, этого маленького серебряного рудимента римских доспехов. Он не надевал форму почти два месяца и, несмотря на сырость и дождь, чувствовал ее возвращение как величайший апофеоз.
Рядом с ними передвигалась рота легкой кавалерии. Услышав крик ее офицера, он увидел, как всадники рванули вперед, свернув к отдаленной рощице. Неужели они что-то заметили?
Нет. Огромное облако черных дроздов взлетело из перелеска, так громко щебеча, что многие лошади шарахнулись в испуге. Кавалеристы прочесали местность, пробираясь с обнаженными саблями сквозь деревья, и чисто для демонстрации покромсали ветви. Если кто-то и скрывался в роще, то он уже убрался, и всадники, пересвистываясь друг с другом, поскакали назад, чтобы присоединиться к наступающим.
Уильям опустился обратно в седло, ослабив хватку на эспонтоне.
Никаких американцев там не было и в помине, и их не могло там быть. Он знал, достаточно наслушавшись сообщений от разведчиков, что только настоящие Континенталы (солдаты континентальной армии — прим. пер), будут, скорее всего, сражаться организованно. Он видел, как обучали ополченцев на деревенских площадях, и как они делили между собой общую трапезу. Они не были солдатами. В отрядах ополченцы выглядели забавно — они едва могли пройти строем, уже не говоря о четком строевом шаге. Но почти все были опытными охотниками, и он знал, очень многие из них сбивали диких гусей и индюшек влёт, и поэтому не стал бы разделять общее презрение большинства британских солдат.
Конечно, если бы американцы находились поблизости, вероятнее всего, первым признаком были бы упавшие замертво солдаты. Он отдал распоряжение Перкинсу передать приказ капралам, чтобы те держали своих людей начеку с заряженным и готовым к бою оружием. Он заметил, как напряглись плечи капрала при получении этого приказа, который тот явно посчитал за издевательство, но, тем не менее, он выполнил распоряжение, и тревога Уильяма немного улеглась.
Его мысли вернулись к недавней поездке, и он задался вопросом, когда и где он мог бы встретиться с капитаном Ричардсоном, чтобы передать результаты своей разведки.
Находясь в дороге, он держал в памяти большинство своих наблюдений, записывая с помощью шифра лишь самое необходимое в маленьком экземпляре Нового Завета, который подарила ему бабушка. Он все еще лежал в кармане его гражданского сюртука, оставленного на Статен-Айленде. Теперь, когда он благополучно вернулся в лоно армии, возможно, он должен описать свои наблюдения в соответствующих отчетах? Он может...
Какая-то неведомая сила подняла его в стременах как раз вовремя, чтобы он смог заметить вспышку и треск мушкетных выстрелов из леса слева.
— Не стрелять! — закричал он, увидев, что его солдаты начинают снимать свое оружие. — Ждать!
Перестрелка была слишком далеко, а там, ближе к лесу, находилась еще одна колонна пехоты, солдаты которой развернулись в боевом порядке для стрельбы и выпустили залп в лес: первая шеренга встала на колени, а вторая выстрелила над их головами. Из леса раздался ответный огонь, и он увидел, как несколько человек упало, другие зашатались, но ряды удалось сомкнуть.
Еще два залпа, искры ответного огня, но теперь всего лишь единичные — краем глаза он заметил движение и, резко повернувшись в седле, разглядел шайку лесничих в охотничьей одежде, бегущих от дальнего края рощи.
Рота, идущая впереди, тоже увидела их. По крику сержанта солдаты примкнули штыки и побежали, хотя Уильяму было ясно, что они никогда не догонят убегающих людей.
Такого рода случайные стычки продолжались весь день, пока армия продвигалась вперед. Погибших поднимали и относили в конец колонны. Как-то раз одна из рот Уильяма была обстреляна, и он чувствовал себя словно Бог, когда отдавал приказ атаковать. Примкнув штыки, они влетели в лес, подобно рою злых шершней, и сумели убить одного мятежника, тело которого потом вытащили на поляну. Капрал предложил повесить его на дереве в назидание другим бунтовщикам, но Уильям твердо отклонил это предложение как недостойный поступок и велел оставить труп на краю леса, где его смогли бы найти сообщники.
Ближе к вечеру войска облетел приказ от генерала Клинтона. Они не будут останавливаться и разбивать лагерь, а сделают лишь небольшую передышку, чтобы съесть холодные пайки, и затем продолжат двигаться дальше.
В строю возник удивленный ропот, но недовольства не было. Они пришли, чтобы сражаться, и марш возобновился незамедлительно.
Время от времени шел дождь, и преследование стрелков стихло одновременно с густеющими сумерками. Холодно не было, и, несмотря на возрастающую влажность одежды, Уильям предпочитал эту прохладу и сырость знойной духоте накануне. По крайней мере дождь охладил настроение его лошади, которая на самом деле оказалась не так уж и плоха. Это было нервное и пугливое существо, так что у Уильяма были причины сомневаться, по доброй ли воле капитан Грисвольд одолжил ее. Изнуренный долгим днем, мерин хотя бы перестал дергать поводья и шарахаться от шевелящихся на ветру ветвей, он, свесив уши, в усталой покорности тащился вперед.
Все было неплохо в течение первых нескольких часов ночного марша. Но после полуночи переутомление от нагрузки и бессонницы стало сказываться на людях. Солдаты замедлились и стали спотыкаться от ощущения бескрайности темных просторов, напряжения и рассвета, пробуждающегося над их головами.
