— Нет, Бенг. Тут опасений за собственную трусость меньше уже, чем за... Я не знаю, как это назвать. Может быть, за слишком очевидный восторг. Это же такое счастье: делиться тем, что ты, оказывается, имеешь.

Раньше и не знал, что у тебя столько всего есть. "Работа", "опыт" — целая вселенная. Тело живой разумной твари: и то, что о нем известно, и загадки, еще ждущие ответа. И дальше... "Есть Змей, я могу видеть его и слышать..." — и могу сказать об этом? Могу! В тысяче и в тысяче тысяч слов могу рассказать...

— "Чудеса"... С тобою, Змей, каждое мгновение жизни — чудо. И всё это может стать совершенно по-новому моим, когда будет не только моим... Именно потому, что я сам боюсь силы этого счастья, я и стараюсь не торопиться.

— Знаю. У меня с тобою, Человече, было точно так же. Я тоже боялся. И боюсь.

— Ты и не спешил. И теперь не спешишь. Я тоже не буду.

— Я и не тороплю.

"Не отрекаешься, пока молчишь". Да точно ли — не отрекаешься?

Скоро, очень скоро твоей ученице предстояло обрести еще одну из составляющих опыта. Ты отлично знал: это будет. Не брался вообразить, как и когда именно. Прошло два с половиной месяца с начала вашей работы. Много, тебе уже стало казаться — опасно много, если речь идет об ожидании первого смертельного случая.

Лекарская школа в Кэраэнге неспроста помещается в одном здании с приютом для безнадежных недужных. Точнее, составляет с ним единое целое. Дети осваивают приемы повседневного ухода за тяжелобольными, узнают, каковы на звук, на вид, на запах и на ощупь бывают умирание и смерть. Вырабатывают навык трудиться, учиться и жить подле всего этого. Конечно, в детстве Тагайчи много времени проводила в Лабирранской больнице при родителях. В Университет пришла не с меньшими впечатлениями, чем ты в свое время. Правда, насколько ты можешь понять, попыток целенаправленно учить ее искусству врачевания тогда, в школьные ее годы, никто не предпринимал. Всё самое нужное для дитяти с лекарским даром она усвоила сама. И к лучшему: переучивать ее тебе почти ни в чем не приходится.

Но одно дело — привычка к тому, что люди недужат и умирают. И совсем другое — смерть больного у тебя на операционном столе.

В приемном покое Четвертой лечебницы всегда шумно. Гул и неразбериху создают не столько сами недужные — хотя и они ведут себя далеко не тихо — сколько многочисленные сопровождающие их родственники и товарищи. И все же ты очень быстро научился различать в общем гомоне мэйанских, орочьих, мохноножьих и прочих голосов, в топоте и суете, в хмельных выкриках и брани — тот особый голос отчаяния, который требует немедленного твоего вмешательства.

— Скорее лекаря! Она же дышит! Слава Семерым, успели!

Обескровленное, бледное, совсем молодое лицо. Левую щеку занимает ссадина со впечатанной в нее дорожной грязью. Тебе не нужно прибегать к дару Змеиного взора, чтобы понять: жизнь уже покидает это тело. То, что от него осталось. Правая нога на уровне верхней трети бедра отделена полностью, левая, еще выше, вывернута и смята. Когда-то серая юбка теперь багрова от крови.

Что это было? Поезд? Скорее, трамвай. Иначе не успели бы довезти: железная дорога проходит далеко от Водорослевой улицы. Впрочем, велика ли разница — теперь? Носилки, на которые положили эту женщину, быстро наполняются кровью.

— Жгут немедленно!.. Ввести камфору!.. И в операционную! — распоряжаешься ты.

А твой холодный лекарский расчет уже готовит посмертный диагноз: "Ранения, несовместимые с жизнью. Травматическая ампутация правого бедра. Множественные переломы костей таза. Геморрагический и травматический шок четвертой степени".

Осознание бесполезности врачебных действий не отменяет таковых и не оправдывает бездействия. Ты постараешься сделать то, что успеешь. Тагайчи рядом. Не промедлила ни мгновения, не побоялась перепачкаться в крови. Затянула жгут на культе; быстро и ловко разрезает одежду. Она не сомневается в целесообразности твоих распоряжений.

"Мы не всемогущи", — мысленно произносишь ты. "И очень скоро Вы сами в этом убедитесь".

Как бы тебе сейчас хотелось, чтобы ее вера во всесилие твоего искусства была бы чуть менее крепка. Легче было бы пережить разочарование.

Жестяные раструбы четырех подвесных ламп закрываются, зеленый чародейский свет меркнет. Неизбежное совершилось. Ты стягиваешь перчатки резче, чем обычно. Крапчатый жмется в углу. Он старался вместе с тобой — может быть, даже больше, чем ты. И значит, в ближайший час тебе не согреться без кружки-другой кипятка. Змей не виноват: он помогал тебе, он всё делал правильно. Это ты не сумел с должной выдержкой принять его помощь.

Но прежде надо спуститься на первый этаж. Там еще ждут те, кто доставил сюда эту женщину. Друзья? Родня? Сослуживцы? Для них она еще жива. До тех пор, пока ты не скажешь им...

Кто-то заплачет. А кто-то из вполне посторонних личностей запричитает:

— Может, и слава Семерым, коли так... Девушке этак остаться, калекой безногой: куда? Ни работать толком, ни замуж... Счастье еще, одна была: вроде, ни детей, ни парня... А то бы совсем худо!

Эти люди полагают, что им известна сравнительная цена чужой жизни. Кому лучше остаться в живых, а кому умереть. Пожалели — значит, отторгли от себя. Щедро вручили увечью, мукам и Смерти этого малоизвестного им человека.

Ты ненавидишь их. В такие мгновения — всем сердцем ненавидишь.

При тебе в Первой Ларбарской Ягондарра однажды в ответ на подобные речи вслух благословил Господа за то, что в державе нашей закон не дает воли тем, кто взялся бы во имя общего блага отстреливать больных, уродов и слабых. А уж охотники нашлись бы, сомневаться не приходится...

Ты же ограничишься тем, что потребуешь:

— Посторонних — вон из помещения.

Мера запоздалой строгости? Нет, предосторожность. Иначе ты полез бы в драку. Один из самых быстрых способов восстановить теплоту крови... Быстрых, но Законом не поощряемых.

В ординаторской уже закипает чайник. Тагайчи привычно отсыпает в кофейник смолотые зерна. Ты возьмешь чашку, нальешь туда просто горячей воды. Дитя так старалось, готовя для тебя кофе...

Она хорошо держится. А ведь для нее это первая смерть "на столе".

Восемнадцать лет назад, когда у вас с Дангенбуангом умер под руками четвертьсотник Малачанга — ранение аорты, вы тоже ничего не успели — ты бы желал принять сие так же, как Тагайчи сейчас. Желал бы с подобною выдержкой скрыть свою оглушенность, неверие в то, что случилось. Не показывать чувства вины перед наставником. Оно было еще сильнее страха и горя, оно заранее сделало бессмысленными все слова, какие ты пытался подобрать.

Синеватые стены, трещины на краске. В Валла-Марранге, были полосы: серый с зеленым цвет Морской Палаты и дымчато-камедный — Палаты Наук и Чар.

Ты так стараешься не встретиться взглядом с Тагайчи: почему? Сомневаешься, не видны ли у тебя за очками змеиные веки? Твой счетчик Саунги показывает: 848.23. Кажется, в этот раз ты не дошел до восьмисот пятидесяти — уровня излучения, начиная с которого твое состояние называлось бы "одержимостью".

Закрой глаза. Раз, два, три, четыре, пять, шесть. Открой. Раз, два, три. Закрой. Еще раз то же самое. И еще. Вспомни: не будь сие надобно смертной твари, последствия применения Бенговых даров не проявлялись бы вовсе. Дары нужны для всех, а трудности, связанные с ними, — для тебя самого. Ибо благодаря им у тебя есть, на чем сосредоточиться в ближайшие мгновения. И это тоже дар.

Глотни воды. Теперь попробуй смотреть, не мигая. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Не получается? Непроизвольное движение век восстановлено. Хорошо. Глотни еще. И скажи. Сейчас ты должен сказать своей ученице что-то, что поможет очнуться ей.

Или спроси. Как учил тебя твой Бенг: часто вопрос намного важнее ответа.

Пусть диагноз назовет она, а ты запишешь? Или пускай это будет нечто, относящееся к другим вашим недужным? Нет, не годится.

— Тяжело? — только и выговоришь ты.

Теперь уже ее глаза ищут твоего взгляда.

— Мастер! Вы можете очень многое, но не всё. Этим человек и отличается от богов...

Девочка-школярка утешает тебя. А что ей остается, если сам ты никак не можешь подыскать подходящей цитаты?

— От Бога, — поправляется она, помолчав. — К сожалению, так еще не раз будет случаться. А большего никто бы не сделал.

— Мой учитель Дангенбуанг говорил: есть наихудший способ, каким хирург может возомнить себя подобным Богу. Дело не в чувстве всемогущества. И не в наслаждении властью над жизнью и смертью живого создания. Это скверно, но есть нечто более скверное: когда врач умирает вместе с каждым из умирающих у него недужных. Мастер имел в виду то, что по учению единобожного богословия Бог умирает в смерти каждой смертной твари...

Крапчатый сползает с кровати. Залезает на подоконник, наполовину прячется от тебя за занавеску.

— Я обидел тебя? Совсем неподходящие размышления для праздника...

— Ешь, Человече, ешь и пей. Тебе это нужно.

— А ты уже не хочешь?

Единому Богу не требуется поддерживать сил пищей, питьем, в том числе и крепкими зельями. Ему не надобны отдых и сон. Бессмертный и вечно юный царственный Змей.

Он всматривается в темноту за окном. В осеннее мутное небо. Ни звезд, ни туч. Ни ясной прохлады, ни дождя, ни раннего снега. Ни даже огоньков большого города, когда-то столь желанного ему. Только туман, и в тумане едва видны деревья на той стороне улицы.

— Как по-твоему, это правда, что существам, способным разумно разговаривать, Благой Закон явлен через строй их речи? — спрашивает Бенг.

— В том числе и через него. К чему твой вопрос?

— Если бы Бог и Змей были полностью одно и то же — зачем тогда нужны были бы два слова? Хватило бы и одного...

И сидя там, к тебе спиной, Крапчатый раскрывает твоему сознанию своё. В нем нет сейчас никакого иного чувства, никакой мысли, кроме страха. Живого страха Смерти. Бог умирает и воскресает. Так же и Змей? Или нет? Что станет со мною, когда ты умрешь? Что будет потом? Болью, ужасом этого одного-единственного вопроса творятся все чудеса, доступные тебе через Бенга. Или Бенгу через тебя. Смысл от перестановки слов не меняется.

Для твоего змееныша нет разницы между собственной смертью и чужой. И в этом он Бог. Для него нет ответа на вопрос, что страшнее — смерть или бессмертие. В этом он такое же живое создание, как и ты.

— Хотя бы это ты понимаешь, Человек.

— Иди ко мне.

Он сидит, не двигаясь.

— Про какую общность ты говорил в том втором случае? Что умерли у вас у обоих тяжко раненные люди, а не те, кого бы вы прежде долго и старательно лечили?

— Да. Пожалуй. Кто-то, вероятно, назвал бы это нашей "удачей".

Есть важный лекарский навык: не примерять на себя страданий, которые наблюдаешь. Лекарская школа, где ты учился, последовательно прививает его. Большая часть тамошних насмешек звучит и повторяется из года в год именно затем, чтобы отучить будущего врача подозревать или предчувствовать у себя один за другим разнообразные недуги, описанные в учебниках. То же касается и ранений...

Трамвай. Вы с Тагайчи всякий раз ездите на нем на Водорослевую улицу и обратно. Обычная здесь уличная сутолока. Правила движения существуют где-то на бумаге, но не соблюдаются никем: ни вожатыми трамваев и самобеглых махин, ни возчиками конных повозок, ни пешеходами.

Да и не только в трамвае дело.

— А в чем?

Представить, что тебе сообщили: несчастный случай на улице, в общежитии, или где-то еще. Пострадала твоя ученица, спасти не удалось.

Или — что ей сообщили о твоей гибели.

— И что из этого ты, Лингарраи, предпочел бы, если бы мог выбирать?

Младшие должны хоронить старших. Ученики — учителей. По Божьему Закону должно быть так. Ты сознаешь это. Но решить, что страшнее: остаться одному, без нее? Или оставить ее одну?

Нет.

— Тут нет и не может быть выбора. Страх одинаков. Один и тот же. Наверное, он вообще всего один.

— А это — согласно Любви.

Через несколько мгновений Змей продолжает:

— Рискнуть своей жизнью для кого-то, для родного человека или незнакомого, тебе не сложно. Об этом ты даже не задумываешься. Такая у тебя служба. По сути, ничем не отличается от войсковой или от пожарничьей. Ты и так постоянно рискуешь: вероятность не прийти в себя после "чудес" всегда есть. И если твоему недужному понадобится Божьих даров больше, чем ты сможешь вынести, ты их всё равно применишь. Хотя бы твоя кровь и остыла окончательно. Делая это, ты не рассуждаешь. Ибо твое искусство есть искусство действия. Но броситься кому-то на помощь — это одно, и совершенно другое — думать о Смерти. Слишком многие из смертных созданий молятся: "О, пусть я умру раньше, пусть не придется мне хоронить того, кого люблю". Тайно или явно при этом имеется в виду: "Любимому мною человеку без меня будет легче, чем мне без него". Ты не таков. Следует ли отсюда, что ты не веришь в безответную любовь?

— В любовь без взаимности? Не верю. Двое могут чувствовать очень по-разному, но всякое чувство вызывает ответное чувство. И при том — в точности соразмерное. Если мою любовь отвергли, это значит только то, что она не была любовью. А была какой-то мерзостью, подлежащей отвержению и ничему иному. То же, что приемлемо, не может быть не принято.

— Хорошо. На этот раз — правда хорошо, Лингарраи.

Ты долго можешь рассуждать, как слабы твои надежды занять собою жизнь Тагайчи. Сколь отчаянным самомнением с твоей стороны было бы вознамериться сделать ее житье счастливее, чем оно будет без тебя. Насколько ты не годишься для нее — немолодой, неуживчивый, недобрый и далеко не спокойный человек. Вволю можешь сомневаться, не мерещится ли тебе ее влюбленность, обращенная на тебя. Да если это чувство и есть — как скоро оно пройдет, каким отвращением сменится...

— Но я знаю, что нужно мне.

— Что же?

— Быть ей нужным.

— Вот видишь, как всё просто. Нужно быть нужным. Полезно приносить пользу. Радостно радовать. Горько огорчать. И невыносимо даже думать о том, чтобы расстаться. Одним словом всё это называется: "любить".

— Ты как-то спрашивал, намерен ли я добиваться ее как женщины. Сейчас я ответил на тот твой вопрос?

— Ответил.

— А что до учительства... Многое еще мне предстоит сделать, прежде чем я смогу с чистою совестью принять мысль, что однажды я должен буду оставить Тагайчи работать и жить без меня. Этакое право уйти надобно еще заслужить.

Крапчатый вернется к тебе на постель.

— Рано или поздно ты, Человече, начинаешь что-то соображать. То единственное, что по-настоящему важно.

Змеиная голова над твоею на изголовье. Грива падает тебе на лицо. Холодно было возле окна: и волосы, и чешуя на шее у Бенга под ладонью у тебя холодны. Таким и следует быть металлу.

Три дня до Новомесячья Плясуньи. Скоро зима.

Почти неслышный шелест Змеевой речи:

— Хорошо. Спокойно и хорошо.