Книга Исхода

Завершив послание стандартными завершительно-эпистолярными оборотами, приличествующими для личного письма образованного человека без комплексов среднеблизкому приятелю, Некто В Сером закрыл глаза, покрутил в воздухе указательными пальцами, направил их навстречу друг другу, промахнулся, открыл глаза и тяжело вздохнул. И к чему гадать, если и так все решено? Баловство, да и только. Но если сработает... Ну, если сработает!!! Тогда у него,как минимум, полгода свободной жизни и полнейшего карт-бланша. Вот и не больно-то умный человек Борисыч, — генерал-майор Виталий Борисович Безременный, и в геофизике своей не больно-то, и в волнах сейсмических только постольку-поскольку, — а хи-итрый! А поднаторевший!Так что не будем учить ученого его ремеслу. Прием этот, если ему не изменяет память, именуется "вывернутым мешком" и суть его состоит в том, чтобы тот, кто тебе мешает, начал бы тебе способствовать. Классика: задолжать столько, чтобы главный кредитор был заинтересован в твоем процветании и отбивал бы кредиторов поменьше. Или: сделать вид, что согласен сотрудничать с милицией, а сам об этом сообщаешь братве и продолжаешь воровать по-прежнему, но уже якобы ради маскировки. На деле все остаются при своих и взаимно друг друга используют. А главное — всем, все по хрену, и ежели какой-нибудь чудак вдруг пожелает взять отпуск под зиму, то все остальные только рады будут.

— Нет, мил человек, беседовать с тобой, конечно, приятно, но только на этот раз мне нужен наш швейцарский друг. По личному делу. По совершенно личному.

— Тебе что, — поднял густую белесую бровь Фермер, — делать нечего? Хотя, впрочем, у тебя всегда такой вид...

— О! У меня самое трудное на свете дело: ждать, не имея возможности вмешаться или хотя бы поглядеть... Зови.

Экспансивный Тэшик-Таш влетел в ass-зону, и Некто В Сером отшатнулся от внезапно возникших прямо у его физиономии голых пяток, подвешенных под клочком травки и потертыми сандалиями.

— Ты прими, прими назад, а не то очень неудобное общение получается... Во, совсем другое дело.

Отступив, швейцарец в один неуловимый миг принял нормальное положение, во всей псевдоголографической красоте, при шортах, цветастой рубахе навыпуск и вопросительном выражении на лице. Очевидно, его оторвали от еды или от дела, поскольку он возник, вытирая руки полотенцем.

— Я тебя к чему позвал, — произнес Рассохин после стандартных приветствий, — за тобой должок водится.

Выражение лица стало еще более вопросительным.

— Да-да, и нечего на меня смотреть с видом девственницы. Я тебе бабу раздобыл? Гони.

— Об этом, — тонко улыбнулся антрополог, — следовало бы спросить у нее. На всякий случай.

— Ты это о чем? А-а-а... Ты о чем подумал, ты чего себе вообразил, шпана? Я тебе кто, по-твоему? Не о том речь, а единственно лишь о том, чтобы ты мне раздобыл какую-нибудь почтенную женщину помоложе, которая согласилась бы скрасить мое одиночество.

— Гм. А в том что ты оказал мне бесценную услугу ты, понятно, совершенно не сомневаешься? Совсем-совсем? Ни малейших сомнений? Настолько, что зачислил меня в свои должники?

— А что — нет? Тогда не понимаю, — какого еще тебе рожна надо?

-Вот-вот. — Тэшик-Таш заржал. — Насчет "не понимаю" — тут ты, русский, угодил прямо в цель. Совершенно точная, блестящая формулировка. Я тоже не понимаю. Ни с чем подобным никогда не сталкивался и потому пребываю в растерянности. Меня, видишь ли, как я понял только сейчас, никогда всерьез не любили. Не принято в нашем кругу подобное отношение, понимаешь? Такая преданность наблюдается только у проституток по отношению к их котам. Так что мне подобное — в новинку, и я не знаю, как вести себя с ней дальше. Ты создал мне проблему, почтенный.

Некто В Сером понимающе кивнул головой:

— Подавляет?

— Если бы, — невесело улыбнулся Тэшик-Таш, — тут-то как раз дело ясное, многократно испытанное. И как себя в подобных случаях вести тоже известно до тонкости. Просто меня путают с Господом Богом, а я не чувствую себя вполне пригодным на эту роль. Все мои идиотские высказывания, все мои куцые мысли воспринимаются как истина в последней инстанции, без малейшей критики...

— Стоп! А высказывания идиотские — с целью провокации?

— Нет, — он энергично помотал головой, — в честном соответствии с моей идиотской природой. Но я, твердо зная, что являюсь дураком, не привык, чтобы кто-то думал по-другому. Прямо противоположно.

— Так что, — зализывает? Нежностями изводит? Сплошные мед с патокой?

— Бог ты мой... Это мы про одного человека говорим?!! Тогда о ком ты?

— Да нет. Я тоже удивился. Тогда чего, — тебе скучно с ней?

— О, нет! Ни единой минуты. Правда, — раньше я даже не слыхал о таком стиле интересности.

— Понял. Не любишь. Так бы сразу и сказал. Так брось, нечего девке голову морочить.

— Ничего ты не понял. Расстаться — это был бы выход. А это никакой не роман, не связь и не что-то подобное. Это болезненное пристрастие, сродни пристрастию к героину.Попался! Сел на иглу! Нет — выхода...

— Большей беды у тебя б не было... Отличная же девка...

— А кроме того, — продолжал пристрастившийся к Анюте-оторве, отраве-Анюте страдалец, который, казалось, и не слышал последних слов собеседника, — я просто не могу! Я прихожу в ужас от одной мысли о том, чтобы принести ей горе или как-то ее обидеть! Впервые в жизни! Вы, русские, несете в себе какую-то заразу, вас надо отделить от прочих народов... Теперь я понимаю, почему Достоевский мог появиться только у вас...

— А ты того, — не перегибаешь палку? Обыкновенная, хорошая девка, простецкая, к невзгодам стойкая, непосредственная, неиспорченная...

— Да, — меланхолически кивнул Тэшик-Таш, — и, ко всем этим достоинствам,таких специалисток по минету не вот сыщешь даже в Париже и Копенгагене.

— А это она, — не моргнул даже глазом Некто В Сером, — подстраиваясь под твою испорченную натуру. Исключительно только по этой причине.

— Несомненно. И насчет непосредственности все правильно. Помнишь, — Статер тогда тайком первые тэбэшки сделал? В самом начале еще? Ну маленькие, по восемь сантиметров и с лампочками сбоку?

— А-а-а... Ну-ну... Конечно. Еще бы не помнить. Я тогда как раз второй месяц в Москве торчал и писал всякие отчеты, пока вы там на островах прохлаждались.

— Короче — были такие. Комплекта три. Так вот, захожу я однажды в наше бунгало, и вижу, как она, одетая только в эту свою черную штучку, — ну эта, недомаечка-перебюстгальтер, знаешь? — валяется на ложе и при помощи одного из комплектов со страшным интересом разглядывает, как выглядит изнутри ее влагалище. Совершенно неописуемая комбинация ощущений.

Некто В Сером заржал:

— Да уж представляю себе! А ты?

— Спасла хорошая реакция: сказал, что было бы и впрямь обидно прожить всю жизнь и так ни разу толком и не поглядеть.

— А она?

— Не будем об этом говорить.

— Ну хоть покраснела?

— Разве что потом. Минут через десять. И, как мне кажется, не от стыда.Но мы уклонились от темы разговора: ты, кажется, хотел, чтобы я добыл и доставил тебе бабу? Ты такого высокого мнения о моей профессиональной квалификации?

— Что? А! Откровенно говоря, — я о ней и вообще недумал. Упустил этот момент из виду. Итак?

— Представь себе, — кое-что в этом плане мне сейчас в голову все-таки пришло. Как раз с учетом твоих пошлых вкусов. Только ты сам сперва погляди. Дело серьезное. Кроме того — она почти вдвое тебя младше.

— Меняю одну свою сверстницу на двух женщин в два раза менее спелых. Шутка.

— Почему? — Тэшик-Таш, казалось, искренне удивился. — По-моему как раз очень рациональный подход. В общем, — ждите, за вами непременно приедут... Ты там как вообще?

— Ты что это имеешь ввиду?

— Ну вообще, — неопределенно шевельнул руками антрополог, с потрясающей, немыслимой скоростью освоивший русский язык во всех нюансах, — один и в диких местах...

— Я балдею! — Рявкнул Некто В Сером, свирепо выкатив глаза. — Вообще всю жизнь мечтал родиться в Сибири. А главное — тут наконец-то, впервые в моей жизни никого нет. Вот приезжай и сам увидишь. Если в твоих жилах есть хоть капля горячей крови, то ты позавидуешь мне. Это та жизнь, к которой все мы стремимся в итоге, а я, я так живу уже сейчас... Прилетит-то кто? Анютка?

— А кому? Сам Тайпан, сделав пару машинок "под человеческое управление", признал, что она и их водит лучше. Он утверждает, что она живет далеко не первую жизнь, а предыдущей ее инкарнацией был какой-нибудь Рихтгофен...

— Ну добро. Жду.

Он стоял у собственноручно усовершенствованного и доведенного до ума щитового домика, подбоченившись, и смотрел на неимоверно яркие, крупные звезды, коих было к тому же видимо-невидимо. Крытый брезентом ватник и чудовищные яловые сапоги (Цены им не было. Ему за них новый лодочный мотор "Москва" предлагали. Отказался.) ему как-то очень шли. Он покуривал только в экспедициях и не от нервов, а, скорее, наоборот — когда жизнь бывала особенно полной. А сейчас, на высоте тысяча шестьсот, в обожаемый им сезон ранней осени, один, вдалеке от опостылевшей жены и прочей "обчественности", он чувствовал себя, как дельфин погожим днем в хорошем море. Пахло лесом, палым листом, ночью (это только дураки думают, что ночь ничем таким не пахнет) далеким-далеким снегом, неимоверно рыбной речкой, свежим деревом банного сруба, сделанного им неделю назад. Вот ведь что значит — не мешает ничего: вроде бы и не торопился никуда а сделал бы-ыстро. Это была правильная жизнь, такая, для которой возникли его предки. Для которой они больше всего были пригодны. И он. Человек, который может себе сделать дом, и сделал его. Убрал урожай и приготовил запасы на зиму. Который все, что нужно в такой жизни, — умеет и оттого ни х-хрена не боится и сам черт ему не брат, а надвигающиеся холода, — и то не вот еще! — не пугают вовсе и только придают бодрости. Этой самой полноты жизни. Воинственно задрав бороду к небу, он чуть не упал, потому что именно в этот самый миг что-то широкое, черное, бесшумное тенью перечеркнуло небо и плашмя опустилось шагах в десяти от недоделанной баньки на берегу реки. Впрочем — он в считанные секунды сообразил, что это — долгожданные визитеры, и тяжеловесной, ровной рысью направился к месту приземления. Это был черный, как ночь, плоский снизу многогранник, больше всего напоминавший здоровенную гайку гранях о двадцати, накрытую широкой, разлатой усеченной пирамидой. Материал бликов не давал. Когда путешественники вылезли из своей диковинной машины, он ходил вокруг и пинал устройство ногами с задумчиво-внимательным видом шофера, проверяющего, насколько добротно накачаны баллоны.

— Так вот, — проворчал он,протягивая руку Тэшик-Ташу, — и возникают нездоровые сенсации. А я-то всю жизнь никак не мог в толк взять, — откуда берутся россказни о летающих тарелках? А оно вон, оказывается, что! Чего брать с собой?

— Думаю — незачем. Жениховского прикида у тебя все равно тут нет. Оденем. Давай, как есть...

— Погоди. На всякий случай оставлю записку, что мол-де ушел на охоту, в воскресенье буду... Между прочим — вы меня до смерти перепугали. Вообще могли на голову сесть.

— Сам виноват. Слишком хорошую карту составил. И способ навигации оказался прекрасный. И еще знаешь, что? Вот тут вот Радость Моя утверждает, что дело еще в том, что случайно совпали фазы луны и время суток. Приливная деформация одинаковая, понимаешь?

— Вполне. Интересно, — она-то откуда так все до хрена понимать стала?

— Воображение. Она все себе представляет, как есть, без приближений. Вообразит, — а потом уже считает или спрашивает.

— Ладно, полезли. Здравствуй, крестница. Поехали?

— Подождете. А то уписаюсь. Опять сегодня пиво пили.

— Ну, беги. Слушай, — а почему форма такая вызывающая? Я бы даже сказал, — одиозная?

— Это тебе так кажется. Форма выбрана по настоянию Тайпана из соображений невидимости для радаров. И обшивка — тубулярный углерод в "лабиринтной" модификации. Прочнее и жаростойче любой стали, химически инертен, не поддается коррозии, а к тому же еще и поглощает все электромагнитные волны вплоть до мягкого рентгена. Черная дыра для глаза и для радара.

В это время, в черном комбинезоне из блескучего материала, из темноты независимой походкой выплыла Анюта. В руках у нее был букетик каких-то бледно-сиреневых цветочков, напоминающих маленькие астрочки. Время от времени она нюхала их, задерживая у носа. Как она умудрилась найти и нарвать их в полной темноте, осталось загадкой.

— Запах какой-то, — проговорила она, привычно усаживаясь в кресло, а потом вдруг решительно подытожила, — школой пахнет! Первым Сентябрем.

— Ади был прав. На сто процентов прав. Только ему не надо было на соседей кидаться, ему их надо было убедить. Ей-богу его б поддержали. И французы поддержали бы и американцы. И даже ублюдки-русские поддержали бы. Потому что на самом деле во всех этих странах девять человек из десяти — терпеть не могут евреев и цыган точно так же, как он их не терпел, а десятому на них на всех просто насрать...

Говорившему было года двадцать три — двадцать четыре, у него были коротко стриженые белесые волосы, розовое лицо с брезгливой складкой у губ и круглые светло-серые глаза. При всем при том был оратор собой вовсе недурен и одет в черную кожу и черные джинсы, заправленные в высокие грубые ботинки на блескучих железках застежек. Вдоль стены, у стойки, у пары столиков сидело еще по меньшей мере семь молодцев от семнадцати и до двадцати пяти, стриженых и одетых точно так же.

— А потом я задумался: девять из десяти про себя думают точно так же, а вот говорить считается неприличным. Считается нехорошо, ежели присутствуют невосторженные о евреях высказывания. И цыганами надобно восхищаться вслух. Вот я как-то раз подумал: а кем — считается? Кем считается так, если девять десятых думают иначе? И знаете, — он обвел всех, пребывающих в баре, торжествующим взглядом первооткрывателя свойств финки, — до чего додумался? Нет? Да евреями же! Вот был я в Штатах, страна как страна, народ... Нормальный, такой же как мы, и мысли понятные, и что зачем делают — тоже. Хожу, и никак в толк не могу взять: чего мы с ними в ту войну не поделили? Чего мы вообще могли не поделить с такими вполне понятными ребятами? Кто решил-то, что мы должны непременно быть друг против друга? Да евреи же и решили. Не понравилось жидам американским, как тут Ади с их пархатыми родственниками обходится, вот они и выдумали, будто нам есть, что делить. А вот если б им головы не туманили, они бы со своими жиденятами и покруче нашего обошлись бы: мы-то все-таки нация — культурная! А за жидами — и остальные туда же! А что, — дорожка-то проторена! И на все голоса, чуть кого из этих тронь, — сразу вой! Вонь — до неба! Притесняют! Обижают! Нацизм-расизм! Выгони немца за пьянку — никто ни слова не скажет, а вот поди, попробуй, за то же самое — какого-нибудь турка, так не обрадуешься! Сразу на то свезут, что ты его национально угнетал! С дерьмом смешают и заставят назад взять! Так кто у нас тогда, скажите ради бога, — угнетенный? У кого льготы всамделишные? Они... честной игры требуют! Чтобы, значит, с ними так же обращались! А сами? Приедет сюда, на хорошую жизнь, на все готовенькое, какой-нибудь черненький голодранец, зацепится — и привет! Всех родственников перетащит и пристроит. Вмиг кагал организует, и слова ему сказать не моги, сразу в нацизме обвинят. Им, значит, друг за друга держаться можно, а нам — не моги. Неприлично. Слушайте, если девяносто процентов так думают, но молчат, это что — свобода? Кого тут угнетают-то, я что-то не пойму? Кто решения-то за нас принял, что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя? Не-ет, Ади...