Слуги Зла

Орки устроились на отдых, только тот, с веревкой, которую крутил между пальцами, сидел на корточках у огня. Инглорион присел рядом. Он думал, что весь насквозь пропах орочьим логовом, но это волновало его куда меньше, чем странная тяжесть во всем теле и усталость, которая никак не желала проходить. Глупо и непривычно. Эльфы не устают и не болеют. Походка эльфийского рыцаря всегда легка, и никаких странных недомоганий быть не может.

Вероятно, предположил Инглорион, виноваты проклятые камни вокруг и отсутствие зелени и солнца. Моя душа тоскует по Пуще, такой беды со мной еще не случалось. Надо как-то пережить ее, отвлечься любым способом, все еще исправится, решил эльф и обратился к орку, запутавшему веревку в сложный узел:

— Как тебя зовут? У тебя есть имя?

Орк осклабился.

— Есть. Хторг-Рши, Паук на языке людей.

— Почему так гнусно?

Паук фыркнул.

— А тебя как зовут?

— Инглорион. На языке эльфов — Увенчанный Славой.

— А почему так глупо?

Инглорион чуть не хихикнул, он и сам не мог объяснить, почему перевод его имени так неожиданно глупо прозвучал в орочьей норе. Как-то излишне помпезно, что ли. С привкусом неожиданной безвкусицы. Никогда раньше он не воспринимал так собственное имя. А Паук, растягивая веревку и глядя на собственные пальцы, говорил:

— Паук — храбрый и изобретательный убийца. Он любит нити и знает, что с ними делать. По-моему, все очень ясно. Нормальное имя для солдата.

— Ты — наемник? — спросил Инглорион.

— Да.

— То есть, убиваешь за деньги кого придется?

Паук фыркнул, потянул концы шнура — и узел распался.

— Почему — кого придется? Только чужих. А что?

— Эти твои...

— Друзья?

— Друзья? — Инглорион поморщился. Слово совершенно не подходило для орочьей шайки. Люди носятся с дружбой, как с писаной торбой, считают эту подчеркнутую привязанность к кому-то конкретному непонятно за что неким даром небес. Эльфы недолюбливают это словечко, как и это чувство, предпочитают говорить о партнерстве или товариществе — о чем-нибудь, что не застит глаза и не мешает видеть достоинства и недостатки. Но орки... уж с ними-то это слово не ассоциировалось вовсе.

— Ну да, друзья, — Паук снова натянул шнурок. Инглорион с удивлением увидел в пересечении веревок человеческую руну "быть". — Воевали на стороне Карадраса. Теперь — вместе со здешними. Но, в конечном счете, мы же всегда воюем против гадины из леса. Так что все правильно.

— Ты хочешь сказать, что, кому бы ни служил, все равно служишь Тьме?

Паук усмехнулся — Инглорион уже успел настолько приглядеться к орочьим мордам, что начал читать их мимику почти как человеческую

— Я хочу сказать, что за своих всегда дерусь. С людьми можно ладить. Многие из наших умеют, и я тоже. А с лешачкой — нельзя. Вот и все.

— А ты был в резиденции Темного Владыки? — спросил Инглорион. Его это, действительно, интересовало — и он поразился, когда Паук ответил:

— Кто это?

— Вот забавно, — пожал плечами эльф. — Все знают: далеко на северо-востоке, в горах, находится Замок Тьмы, его охраняют твари из Предвечного Мрака, а в Замке живет Темный Властелин, Отец Зла, Багровое Око Преисподней. Это он создал орков на погибель миру — как ты можешь не знать своего создателя?

Паук снова фыркнул — Инглорион воспринял этот звук, как сдержанный смешок.

— Меня мать родила. Я живой. Я родился. На северо-востоке, кстати, в Полуночных Норах. Но о всяких Красных Глазах Непонятно Чего никогда не слыхал.

Ответ озадачил эльфа. Конечно, Темный Владыка — отец лжи, и почему бы его твари не лгать, но у Инглориона почему-то не было того определенного чувства, которое всегда указывало на ложь людей. Орк говорил с редкой искренностью и слишком спокойно. Об очевидных истинах говорил — во всяком случае, об истинах, которые сам считал очевидными.

— Вы все твердите, что рождаетесь не из грязи, а из чрева самок, как животные, — сказал эльф чуть раздраженно. — Но почему же, в таком случае, никто и никогда не видел этих ваших самок?

Паук хрюкнул и привизгнул от смеха.

— У тебя не только имя глупое. Как это не видел, когда вот тут две девочки спят? Грша, Шпилька по-человечески, — и ткнул пальцем, — и Рхи-Кхор, Крыса, — и снова ткнул. — У тебя нос только для вида? Не чуешь, что рядом тяжелая девочка? У Крысы скоро будет Крысенок. Парень. Она — подруга Грна-ха, Пырея.

Инглорион проследил за пальцем Паука, потрясенный услышанным. Визжащий орк с выбитым клыком и связкой метательных ножей? С глубокой царапиной на осунувшейся морде? Женщина?! Маленькая взъерошенная тварь, кусавшая крупного орка за пальцы? Беременная женщина?!!

Такое положение вещей никак не желало укладываться в голове. Женщина — это свет мира. Женщина — это Государыня, абсолютная красота, абсолютное совершенство. Женщина — это Варда Светоносная. Ну, в самом крайнем случае, человеческие бабы... на них бывает смутный отблеск гармонии. Но — вот это?!

— Значит, так? — сказал эльф, сам удивившись количеству яда в собственном голосе. — Ну что ж, теперь я знаю, как выглядит орочий идеал. Эта беззубая красавица? Ну-ну... — он взглянул на орка с чувством безмерного превосходства. Паук сморщил нос и поднял верхнюю губу, показывая второй ряд клыков.

— Можешь говорить, что хочешь, — сказал он с такой снисходительной интонацией, что Инглорион оскорбился. — Ты же не понимаешь, что такое любовь, не знаешь, зачем женщины нужны, даже матери не помнишь. Только имей в виду — если ты Шпильке в лицо скажешь что-нибудь такое, она тебе ухо откусит и будет права.

— О да! Ваше совершенство только и годится на откусывание ушей! И ты еще пытаешься упрекнуть меня — меня! — в непонимании любви! Хотел бы я знать, что существо вроде тебя может называть этим словом?

— Знаешь, я солдат. Я не умею трепаться, как человеческий менестрель. Что, ты спросил? Хорошо. Когда тепло вдвоем, когда прикрыта спина и когда можно верить. Тебе хватит?

Инглорион замолчал, глядя в огонь. Он чувствовал ужасную усталость — и последняя фраза орка вызвала тупую боль на дне души, то ли злость, то ли досаду, то ли более сложное чувство. Эльфу ужасно не хотелось продолжать этот нелепый, явно сдуру начатый разговор, — но тут, на его счастье, седой орк, который дремал неподалеку, поднял голову и прорычал:

— Может, наконец, заткнетесь, вы, двое?! Достало уже слушать!

Паук кивнул и промолчал. Инглорион ушел в самый дальний конец спальни, свернулся клубком на лошадиной шкуре и сунул руки под мышки. Он очень жалел сейчас свой потерянный плащ — было холодно, хоть камин и грел даже пол.

Было гораздо холоднее, чем должно бы.

Инглорион очнулся от того, что его грубо трясли за плечо. Он с трудом открыл глаза, едва понимая, где находится — и увидел орочью самку с белесым пучком волос и выбитым зубом. Она сидела на корточках рядом с тюфяком, на котором спал эльф, ее собачий нос раздувался, а глаза, желтовато-зеленые, скорее кошачьи, с узкой прорезью вертикального зрачка, смотрели беззлобно и, пожалуй, озабоченно.

— Ты кричал, — сказала орка. — Тебе больно?

Инглорион сел. Осознав себя в пещере, освещенной красными отблесками горящего угля, рядом с рабыней Мрака, осознав, что спал здесь и что ему снились дико страшные сны, от которых он до сих пор тяжело дышит, он мотнул головой, отстраняя тварь от себя.

— Нет, — пробормотал он, пытаясь собраться с мыслями. — Мне не больно. Я видел... какие-то пустяки... Здесь сыро... я мокрый...

Он провел рукой по лбу. Волосы прилипли к коже, все было даже более мокрым, чем если бы эльф ночевал без плаща в росистой траве. Инглорион поежился от прикосновения влажной ткани к чрезмерно чувствительной коже — хотелось другую одежду, но другой негде было взять.

— Здесь сухо, — сказала орка. — Ты вспотел.

Инглорион нервно рассмеялся.

— Знаешь... Шпилька, — ее имя выговорилось не без надменной иронии, но все-таки сошло с языка, — ты говоришь чудовищную чушь. Эльфы не потеют.

Орка визгливо хихикнула.

— Другие не потеют, а ты потеешь. Я чую запах.

О, Варда, подумал Инглорион с ужасом, от меня разит, как от козла. Как от деревенского мужика, как от грязного человека после драки... не может быть. Просто не может быть.

Эльфы не потеют, думал он, чувствуя, как его начинает мелко трясти. Маленькие ранки заживают на наших телах за одну ночь, думал он, разглядывая собственную искалеченную руку с обломанными и содранными ногтями и ощущая, как саднят ссадины. И эльфам не снятся страшные сны. Никогда. Эльфов вообще ничего не пугает.

Эти проклятые пещеры, думал он, обхватив себя за плечи, но не согреваясь. Эта грязная магия орков. Эта обитель Зла. Гилтониэль Светоносная, это пришло извне, это внушено тварями и их гнусными чарами, эти кошмарные образы не могли возникнуть внутри меня самого, внутри меня этого нет и быть не может!

А снились какие-то мрачные теснины, заросшие мертвыми сухими деревьями, на корявых гнилых сучьях которых вдруг распускались бледные цветы, светящиеся мутным неживым светом. Но хуже были подкрадывающиеся тени, бесшумные серые тени, без всяких приметных черт, но с глазами, с ярко-голубыми прозрачными глазами, излучающими спокойный холод, от которого кровь останавливалась в жилах. И лица, множество лиц, которые Инглорион должен бы был узнать, но не узнавал, и это было мучительно...

Мне надо было умереть, думал Инглорион, не в силах справиться с ознобом. Со мной происходит что-то чудовищное, это магия Тьмы, тут рядом Зло, настолько рядом, что оно окутывает все вокруг, как облако, как ядовитый газ. Умереть было бы легче. Перестать быть, перестать чувствовать и думать, не вспоминать эти цветы, эти тени и эти лица...

— Ты болеешь, — сказала орка, потыкав его пальцем в грудь. — Это плохо. Понятия не имею, чем лечить болезни эльфов.

Я болею, думал Инглорион, забыв отстраниться. Эльфы никогда не болеют, а я болею, впервые за бездну лет. Это очень гнусно, кто бы мог предположить, я не хочу... но у меня что-то странное с животом, что-то тянет внутри, что-то происходит, это омерзительно, я...

— Я голоден, — еле выговорил Инглорион, поражаясь сам себе. Что за дикое ощущение? Вовсе не похоже на голод, просто сосущая пиявка какая-то внутри желудка, откуда эта напасть? И что я могу съесть здесь, где, скорее всего, нет ни кусочка настоящей еды, ничего, кроме тухлого сырого мяса...

Орка встала и ушла. Инглорион сидел в пустой комнате, скорчившись, подтянув к себе колени, обхватив их руками и стараясь сосредоточиться. Тяжело признаваться себе в таких явных изъянах характера, но ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и помог, пусть это будет даже орк, все равно — впервые в жизни одиночество ощущалось невыносимо.

И еще. Откуда-то изнутри пришло желание позвать на помощь мать, появилось странное чувство, что если произнести это слово, то придут и все облегчат, что так уже даже случалось когда-то — но когда, если эльфы не рождаются у женщин? Ложная память, наваждение Мрака, стыдная слабость, думал Инглорион, стискивая зубы. Уж об этом-то точно никто не узнает!

Впрочем, когда пришли Паук и Шпилька с корзиной, эльф заставил-таки себя сесть прямо, задрал подбородок и стер с лица, насколько сумел, всякий след боли и неуверенности в себе. Он уже достаточно опомнился после кошмарного сна, чтобы овладеть собой.

Паук поставил корзину на гладкий камень. Инглорион усмехнулся и пожал плечами, мол, да, ничего не поделаешь, пленных иногда надо кормить — стараясь скрыть стыд за иронией.

— Ты же мяса не ешь, да? — спросил Паук. — Я мяса не принес.

— Мяса моих союзников? — спросил Инглорион с отвращением. — Разумеется, никакого мяса.

— Лошади — твои союзники? — фыркнул орк. — Ты, наверное, воображаешь, что люди чудо, какие вкусные, да? Так вот, это полная чушь, чтоб ты знал. Будто людям больше выпендриться нечем! По-моему, так горный ежик и то лучше.

— Так ты все-таки ел мясо людей? — Инглорион на минуту даже забыл о спазмах в желудке. — Ты не отрицаешь, что это — правда?

— Ну, ел, — орк пренебрежительно пожал плечами. — В Лунном Распадке, во время осады, ну и что? Там трупов было — как грязи, а нормальная жратва давно кончилась. С голодухи сожрешь что угодно...

Инглорион совершенно помимо воли неожиданно истерически расхохотался. Вот с такой голодухи, как у меня, сожрешь что угодно, это сказано точно, подумал он, тщетно пытаясь подавить неуместный смех, но не в силах с ним справиться. Эльфу удалось успокоиться, только когда Паук двинул его ладонью по спине.

— Благодарю, — бросил Инглорион, вытирая слезы и проглотив комок в горле. — Весьма любезно. Значит, трупы, да?

— Какая разница, что потом будет с мясом? — сказал Паук спокойно. — Ты так суетишься, будто никогда никого не убивал — смешно, действительно. Люди же друг друга убивают запросто — за любую малость, за дрянь, а трупы бросают так. По-моему, просто убил или потом сожрал — никакой разницы нет.

— А орки не убивают?

— Людей — убивают. Еще как. Но не друг друга.

Инглорион выпрямился.

— Это ложь настолько явная, что кажется смешной.

Паук даже голос не повысил:

— Нет. Мы не убиваем своих. Зачем?

Инглорион криво усмехнулся.

— О, конечно. Вы носите оружие для красоты.

Шпилька оскалилась:

— Ты совсем дурак? У нас что, врагов нет? Нам что, воевать не с кем? Да ты первый перся сюда убивать наших! Оружие делают для чужих, ты что, не знаешь, что ли?

Все это звучало таким откровенным враньем, таким нелепым бредом, что Инглорион не стал спорить дальше. Перед ним сидели отъявленные убийцы, отборные головорезы — и толковали о каких-то личных кодексах, которых не могло быть в принципе. Ха-ха, орки не убивают друг друга в мире, живущем из войны в войну! О, только не надо глупых сказок!

— Ладно, — сказал Инглорион глухо. — Ты принес еду...

Паук подвинул к нему корзину.

— Точно. Сыр. И ржаной хлеб. Ты сыр-то ешь?

Инглорион вытащил из корзины круглую головку сыра, обернутую в кусок чистого холста. В этом тоже было нечто невозможное.

— Откуда сыр? — спросил он, разворачивая холст и отламывая кусочек. — Полагаю, сейчас ты начнешь рассказывать, что орки разводят овец...

— У здешних овец нет, — сказал Паук. — Это человеческий сыр, из долины, люди Карадраса продавали. И мука тоже из долины. Так что не бойся — не подохнешь.

Инглорион никогда не был большим любителем сыра. Он предпочел бы кусочек белого хлеба, мед и чашку сливок, на худой конец — галету, но испеченную в Пуще. Будь у него мало-мальский выбор, он не прикоснулся бы к этому человеческому извращению из прокисшего, а значит, убитого молока. Но сейчас запах сыра вызвал у него такие мощные эмоции, что он успел съесть полголовки и ломоть довольно-таки зачерствевшего хлеба, запивая местной водой, отдающей медью, пока не спохватился.

Эта кошмарная еда на какой-то момент показалась дивно вкусной. Уже потом Инглорион ужаснулся тому, сколько умудрился съесть. В нормальном состоянии тела и духа ему хватило бы десятой части съеденного, если только он сумел бы впихнуть в себя такую дрянь. Здесь, в орочьем логове, его желудок непонятно почему превратился в прорву.