1. Шадах. Если хочешь - не верь.

Потом познания в школу принесла. И взялись охочие до сплетен ее историю пересказывать. История, блуждая по классам и подсобкам, поросла новыми, захватывающими дух деталями, обратясь из хроники несчастного случая почти голливудским триллером с добротным хоррором вперемешку. Но Аля из кипы кровавых додумок костяк случившегося все же извлекла.

Согласно этому костяку, ситуация виделась так. В разгар посиделок печально известный семиклассник Степан внезапно сошел с ума и принялся избивать приятелей подобранным где-то ломом. Точнее — убивать, по словам свидетелей. Его пытались обезоружить, но силы парня будто удесятерились, он расшвыривал противников без усилий. Нескольким поломал руки и ребра, а вызвавшегося урезонить его Медведя уложил с одного замаха по ногам, перебив вожаку обе голени. От неминуемой гибели Матвея спасла отточенная реакция. Невзирая на боль, он сумел откатиться в сторону и держал оборону, прикрываясь ящиком из-под пива, пока остававшиеся в строю подручные старались нападающего оттеснить. Очередной, причитающийся Матвею удар пришелся по вентилю наверченного на стене узла из труб. В сражающихся хлынула струя без пяти минут кипятка. Меньше или сильнее, но обварились без исключения все.

Из последних сил ребята кинулись из котельной вон, но дверь, как назло, заклинило. Отчаявшись, они начали бить оконные стекла и звать на помощь, поскольку выбраться самостоятельно через двойные железные решетки возможности не представлялось. И тут в помещении замкнуло проводку. Потолок занялся в секунды.

Всполошенные криками и огненным заревом жители истерично звонили МЧСникам, сбежавшиеся к котельной мужчины ломали злополучную дверь. На диво быстро примчала скорая и целых три пожарные машины. Общими усилиями объединившиеся пламя и воду удалось угомонить. Пострадавших госпитализировали. Кроме одного — Назара. Этот отправился прямехонько в морг.

Вскрытие показало: задохнулся, помучившись сначала ожогами. А вот брат его, Степа, увечий чудом избежал. И вместо обычной больнички поехал в психиатрическую. Забинтованным в мумию и буквально нашпигованным транквилизаторами, иначе справиться не могли.

Потерявший людское обличье подросток бесновался и колотил окружающих без разбору. А когда его скрутили, зубами клацал и орал, в череде непечатных повторяя единственное литературное слово — крысы. Остальные выражения характер носили строго оскорбительный и адресовались необозначенному женскому лицу.

Спасающие неудачливых гуляк взрослые к воплям мало прислушивались, но получившая информацию ребятня деталями не пренебрегла. И пришла к единогласному выводу — в несчастье замешана Алька. Это ее прозвище в среде однокашников — Крыса. Это она вечно суется, куда не просят и не приглашают. Это от нее сплошные подставы. И это именно она за обиду могла отомстить. У других кишка тонка. А психованной Альке по барабану. Выследила, наверное, подобралась и котельную подожгла. Предварительно Степана отравив, потому он сбрендил в одночасье. Кааак?!! Она ж простуженная дома кисла!.. А вы это сначала докажите. Ведьмачкой, знаете ли, зря не назовут!

Школа бурлила, выстраивала мнения. Держала пари, придумывала аргументы. В итоге разделившись на большой и крошечный лагеря. Первый, как вы естественно догадались, возглавили осиротевшие Матвеевские шестерики. С девизом — устроить отщепенке конкретно 'сладкую' жизнь. А второй?.. Здесь начинается интересное.

Невзрачный мышонок Анюта!..

* * *

Маленькая, тоненькая, скособоченная. Как прихваченный морозом стебелек. Неприметная застенчивая молчунья. Воплощение беззащитности. Пальцем ткни — сломается, упадет. Одна на школу. Девочка — инвалид!

Над ней подшучивают. Порой — достаточно зло. И девчонки постарше брезгливо сжимают губы. Ухмыляются в спину — кому ты такая нужна! Строят глазки малолетним кавалерам, выставляя напоказ притворное презрительное сожаленье. Кавалеры поддакивают, чтобы в грязь лицом не упасть, а сами втихомолку взглядами шуршат. И испытывают живейший интерес, в котором не признаются ни за что. Потому что еще не доросли. До зрелости и независимых суждений. Но бывают 'акты милосердия', а точнее ухаживания под эти акты завуалированные. Когда, раздвинув толпу, без очереди к буфету пропускают. Громко товарищей оповещая — пускай уж возьмет и катится, под ногами чтоб не болталась. Или пальто в раздевалке подают, стабильно — с подколками и кривляньем. Место в школьном автобусе уступают, как бы нехотя и высокомерно. Или командуют малышне в 'больную' снежками не пулять...

А всё потому что у Аньки — не глаза, омуты серые. И грудь красивая, и талия обозначилась. И косища толщиною в руку до подколенок. И когда она здоровым боком поворачивается и ровно стоит, пацанов старших просто рвет изнутри — сердце падает, а остальное взлетает. И не будь она ущербной недотрогою, из-за нее б уже полшколы передралось. А так — сами себя стыдятся. На себя злятся. И от злости на ровном месте дергают.

Только Анька за обиды не цепляется. Понимает потому-что, и привыкла. Когда, конечно, всплакнет, запсихует. Но быстро отходит, и опять спокойная. Немногословная, рассудительная. Ровесники к ней тянутся, и девочки и мальчишки.

Условные ровесники, оговорюсь. По возрасту Анечка на два года соклассников старше. В школу она в девять пошла, до этого из больниц не вылезая. Пять операций, восстановительная терапия. Бесконечные обследования, подборка и смены препаратов. Бдящая у постели мама. И круглосуточно вертящий баранку дальнобойщик-отец, готовый на любые лишения, лишь бы у дочурки его были наилучшие — лекарства, вкусности, игрушки.

Отца Анюта обожает, если не сказать — боготворит. И называет неизменно — папочка, среди посторонних тоже, не стесняясь проявления чувств. И так при этом светится, что подружек поневоле завидки берут. Да еще когда узнают, что он не родной ей, а — отчим!

Широченный в плечах, грубо скроенный, этакий заматерелый гризли с маленькими и колкими, глубоко посаженными глазами, нависшим лбом и мясистым, вмятым давнишним ударом носом. В его присутствии охота съежиться и на цыпочках подальше отступить. За условную черту безопасности, чтоб при случае удрать не раздумывая. Но как только рядышком возникает приемная дочка, лицо разглаживается, изгоняя холод. И глаза уже не кажутся сердитыми, а фигура грозной и громоздкой. И обнаруживается, что дядя Миша, на удивленье добродушный человек. А еще юморист и талантливый рассказчик. И вообще душа компании, общаться с ним поучительно и легко.

Поэтому, когда он в школе изредка возникает, педагоги и дети едва навытяжку не становятся, норовя поскорее ноги унести. Зато на родной Нюткиной улице вся окрестная малышня, чуть услыхав его богатырский сочный бас, сбегается пестрою гомонящей стайкой. И вьется вокруг, теребит, липнет, спеша заполучить желанное внимание, а заодно что-нибудь вкусненькое и интересное.

В несчитанных глубоких карманах пропахшей бензином и машинным маслом дяди Мишиной потертой спецовки таятся сказочные сокровища — залежи разноцветной жевательной резинки, сверкающие иностранные монетки, перламутровые крученые ракушки, тыквенные семечки и арахис, шоколадные медальки и драже в блестящей фольговой обертке, гильзы от всамделишнего охотничьего ружья, сточенные морским прибоем в прозрачную гальку стекляшки. А еще всевозможные щипчики, пилочки, точечные фонарики и гаечные ключи. Прямо фантастическое богатство, которое щедро хозяином раздается — насовсем или 'посмотреть', после тоже часто превращаясь в подарок.

Анютка отца не ревнует. Она гордится им, от души. И полна железной уверенности — большого открытого сердца ее приемного папы хватит на всех нуждающихся, но главными в нем останутся исключительно мама и она. А потому Аня считает себя счастливицей. Наперекор досаждающим болям, наперекор бессрочной борьбе с болезнью. Особенно, когда воспоминания нахлынут.

Ребенок, будучи крошкой, тоже все понимает. Ну, может не так ясно и разграниченно, как взрослый. Но любовь или неприязнь, удовольствие или боль, радость или страх он различает с момента рождения.

Анина жизнь началась со страха. Боли настоящей и боли ожидаемой. И виновен в этом был не паралич, хотя он тоже мученья причиняет. Виноват был ужас, безостановочно длящийся вокруг.

Ругань. Звуки ударов. Звон и деревянный грохот. Женские плачущие крики. И страшное, перекошенное ненавистью лицо, то и дело возникающее над колыбелькой. Корявые грязные пальцы в пучках черных волос, вцепляющиеся в бортик и потрясающие его так, что малютка Аня в своей ненадежной обители перекатывалась из стороны в сторону, больно ударяясь головой, слабо отмахиваясь рученками и заливаясь отчаянным плачем...

И мамины теплые руки с твердыми и шершавыми, но бесконечно ласковыми ладонями, выхватывающие ее из этого ада, отгораживающие от опасности. И захлебывающийся рев вослед. И прозрачные капельки, сбегающие по грустному, усталому маминому лицу. Ее надломанные брови, ее печальные глаза. Мягкие губы, целующие пальчики, щекочущие щечки. И недолгие промежутки затишья и покоя. И новый приступ хаоса. И страх. Страх. Страх!..

Черт возьми, почему это должен терпеть ребенок? Который ни в чем не виноват...

...Михаил привык считать себя одиночкой. И особо на тему не парился. Иногда, правда, накатывала ностальгия. Когда наблюдал семейные парочки и резвящихся радостных бутузов. Детишек он обожал. С удовольствием обзавелся бы целым садиком отпрысков. И на ноги бы поставил — он в своих силах не сомневается. Но с половинкою не сложилось. Отчасти виноват характер — не хотел размениваться на легкомысленные интрижки, надеялся встретить единственную. Отчасти — образ жизни. По молодости серьезно занимался боксом. Тренировки, соревнования, сборы, выезды. Та еще гонка по вертикали. Какие девушки, до подушки бы доползти. Тем более — впереди вечность, времени, возможностей, перспектив. Семья успеется после, на лаврах заслуженного почета. А пока вперед. К цели. Без передышек. Он будет первым, потому что он так решил!

Но дорога рухнула из-под ног. Очередная проверка обнаружила допинг. Скандал. Позор. Дисквалификация. Вышвырнут на обочину, под насмешки и улюлюканье толпы.

Его попросту предали. Или нет, продали. Продали его судьбу в обмен на хрустящие купюры. Он оказался куском живого мяса для того, кому привык доверять как себе. Собственному тренеру, другу покойного отца. И когда докопался до сути, связал ниточки, собрал доказательства и затребовал ответа, получил банальное 'извини'.

— Извини, Миша. — Сказал ему тогда Георгий Фомич, лениво потянувшись из кресла к играющим в камине веселым оранжевым языкам, любовно перемешивая художественной ковки, с резной дубовой рукояткою кочергой брызгающие искрами угли. — Сам знаешь, какая у нас работа песья. Каждый выкарабкивается как может. А мне пора на покой. Так что извини брат, ничего личного, понимаешь?

— Покой, говоришь? — Процедил Михаил шепотом, улыбаясь, ощущая силящуюся внутри дрожь. — И то верно. Будет тебе, как хочешь. Спасибо, дядь Жора, просветил.

Кочерга сама прыгнула в руку, вырвавшись из ослабевших старческих пальцев. Свистнув, описала дугу и вломилась с хрустом в седеющий вихрастый висок. Замерев, Михаил смотрел безучастно на осевшее в кресле тело. Потом мягко упустил железный крюк на ковер. Прошаркал к телефону. Не глядя, набрал ноль два.

И закрутилась карусель. И понеслась.

Следствие символическое. Он сам подгонял его как мог. Давая все возможные показания, подробно отвечая на расспросы. Такой же мимолетный, минутным сновидением суд. И приговор — семерка строгого режима. И новая эпоха, что снова научила выживать. По своему уставу и собственным соображениям.

Он и на зоне оставался бирюком. Не чувствуя потребности тесно с кем-нибудь сходиться. Хотя желающие были. Как и попытки окучить и подмять. Вот когда пригодились бойцовские навыки и годами закаляемый характер. Он заставил признать себя и с собою считаться, а со временем обзавелся покровителями. В среде так называемых авторитетов. Он выказывал им должное почтение, но не опускался до уровня холуя. Он безотказно приходил на помощь, если она не заключалась в подлости и беззаконии. Он четко следовал правилам этого мира, не забывая о правилах чести. И он не медлил вступаться за слабейшего, если тот оказывался защиты достоин. Его оценили. Приняли. Зауважали.

Он вышел на свободу с чистой совестью, обзаведясь багажом дополнительных знаний, а еще ворохом связей и друзей. Скользких, опасных, но чрезвычайно в нашем обществе выгодных. И получил немало заманчивых предложений. Которые уважительно и взвешенно отмел. Прошлое никуда не денется, но ему самое место в прошлом. Что бы там о нем не говорили, он не станет оглядываться назад.

Спустя месяц после освобождения ушла за черту мама. Она в последние годы болела сильно, на одном ожидании держалась. Он остался одинешенек, приказал себе не раскисать. Обождав положенные полгода, въехал в родительскую двушку на окраине военного городка и затеял капитальный ремонт. Благо, с заработком подфартило — устроился к местному воротиле, водителем и охранником в одном лице. Не по голой случайности, конечно. По звоночку из не столь отдаленных мест. Тут уж кочевряжиться не стал, убедившись, что работа чистая, принял с благодарностью.

Автомобили Михаил любил. Проникался и нутром чувствовал. В его руках самый ненадежный и строптивый сговорчивым становился, будто норовистая лошадка, почуявшая опытного седока. Тем более, механиком он родился от бога. Отцовские гены сказались. С закрытыми глазами, по одному звуку работающего мотора, на спор неисправность определял. И починял тут же, имея минимум инструментов под рукой, если, конечно, случай совсем уж печальным не был, отмахиваясь добродушно от стандартного незамысловатого вознаграждения. Не пьет он, да. И не нюхает. У каждого, мол, собственные слабости.

Однажды, когда он пыхтел над неподъемными мешками с цементом, перетаскивая их от багажника к подъезду, его внимание привлекла изящная женская фигурка, возившаяся в стороне у расхлябанного детского возка. Женщина старалась приладить на место перекосившееся набок колесо. По соседству, на низкой лавочке, копошился розовый одеяльный сверток. Время от времени сверток принимался жалобно прихныкивать, и тогда мамочка отставляла коляску, чтобы успокоить сердящегося малыша. Михаил искренне поразился ее выдержке: ей никак не удавалось исправить поломку, а ребенок протестовал все громче, но от женщины не исходило и тени раздражения. Отчаявшись, по-видимому, справиться с коляской, она присела на лавочку, устало потерла ладони и, подняв сверток на руки, начала что-то ласково младенцу ворковать. И тогда Михаил, неожиданно для себя, решился.

Захватив саквояжик с инструментами, торопливо подошел. Сделав равнодушное лицо и старательно глядя мимо, вытащил отвертку, масленку, ключ. Присел на корточки и взялся за неподатливое колесо...

Ему понадобилось максимум две минуты.

* * *

Знакомо выражение — на взгляд напороться? Вот это самое с Михаилом и произошло. Когда он, выправив колесико, неловко распрямился и, сосредоточенно оттирая замасленные пальцы обрывком подвернувшейся в инструменте ветоши, рискнул на мамочку с дитем в упор посмотреть, то первое, что увидал и к чему прикипел взглядом, оказались потрясающие, необыкновенные, цветов сгустившегося грозового неба, совершенно не ребяческие глаза.