Вот до меня долетели какие-то звуки. Я замер и всем телом прижался к земле. Звук повторился. Лай собак, понял я. И наши щенки тоже тявкают, надрывно, жалобно. Мать зовут. Что могло так переполошить их? Неужто Ойты сказала правду? Так только на чужих лают. А может, все же, гости пожаловали? А старуха... ну что с неё взять... Напутала что-то, вот и испугалась. И меня напугала. Я готов был уже подняться на ноги, но тут, сквозь поредевшую траву глазам моим открылось стойбище.
Меж округлых, похожих на осиные гнезда, тхеремов сновали люди; вокруг них с бешеным лаем носились неведомо откуда возвратившиеся собаки, которые вовсе не были рады вторгшимся в их владения пришельцам. Мужчины отгоняли их оружием и награждали пинками, ещё более усиливающими воинственный пыл наших Младших Братьев: собаки с остервенением кидались на незнакомцев, не обращая внимания на чувствительные тычки.
Я во все глаза уставился на непрошенных гостей. Ойты была права: эти люди пришли не ради того, чтобы навестить друзей или передохнуть, не были они и гонцами. Их черные лица, на которых светились не по человечьи яркие глаза, говорили, что они пришли ради крови. Без особого труда среди них я узнал Пыин-ли: их одежда и оружие были почти такими же, как и у Сау-кья, отличались лишь шапки: они у Пыин-ли были несколько выше наших. Но тех, кто ходил рядом с ними я видел впервые. Разглядывая их, я даже усомнился в том, что они принадлежат людскому роду.
Чужие охотники были, по крайней мере, на голову выше людей нашего племени и гораздо шире в плечах. Их волосы были коротко подстрижены, словно они надели шапку и все, что торчало из-под неё, срезали. Полуголые тела их были покрыты какими-то магическими знаками, выведенными всё той же сажей и белой глиной. Их одежда состояла из кожаной безрукавки, штанов и высокой обуви, украшенных по швам пришитыми костяными бляшками. Безрукавки, в отличие от наших, надевавшихся через голову, были распашными и стягивались на груди шнурками. Их шапочки, мне показались они похожими на тхеремы, сделанные из куска свернутой бересты красовались у кого на голове, у кого закинутыми на ремешке за спину. Но больше всего меня удивило оружие чужаков: их боевые палицы были утыканы большими и малыми осколками обсидиана, а небольшие копья имели очень широкие, похожие на листок, наконечники — было понятно, что любая рана, полученная от такого оружия, будет смертельна (таким наконечником, если хорошенько метнуть копье, можно запросто отсечь руку взрослому мужчине). А луки чужаков, воистину огромные, в рост человека, могли, пожалуй, поразить цель на невероятном расстоянии. Кроме того, у каждого на поясе висел большой костяной кинжал с кремневыми вкладышами, вставленными в пазы, и каменный топор на длинной, в локоть, рукоятке.
Враги расхаживали туда-сюда по стойбищу, перекликались и беззастенчиво заглядывали в тхеремы, откуда выкидывали все их содержимое: на землю летели одеяла, корзины, мешки со всевозможной снедью, одежда, оружие. Войны подходили к грудам хлама и выбирали, кому что приглянулось, и убирали трофеи в сумки, болтавшиеся рядом с тугими колчанами на спине.
Увиденное развеяло всякие сомнения, относительно того, зачем в стойбище пришли чужаки: им была нужна война. Они ни в чем не ограничивали себя: срывали с сушил куски мяса и рыбы, распинывали кучи выгребенного из хижины хлама, плевали в лицо духа — Покровителя стойбища, вырезанное на сухой лесине, стоящей на краю тхе-ле, ломали оружие наших охотников и мочились на его обломки, сопровождая все это громким злорадным смехом. Двое Пыин-ли погнались за рассвирепевшими собаками и убили копьями отставшую, не успевшую скрыться в зарослях, ту самую, бывалую медвежатницу, что тихо и мирно доживала свой век.
Я глянул на ближний тхерем — мой родной дом. Из него выходили двое чужаков и один Пыин-ли, в котором я по шапочке с беличьим хвостом признал старейшину. В руках они держали пару копий и старый, хорошо послуживший, лук моих тхе-хте. Враги о чем-то говорили на непонятном гортанном языке, разглядывая оружие. Пыин-ли заискивающе улыбался и показывал, как нужно держать лук: он вскинул его, приложил к тетиве стрелу, прицелился в видневшееся из-за тхеремов деревянное лицо духа. Чужаки с любопытством следили за ним. Но в последний момент Пыин-ли круто развернулся и пустил стрелу в торчащий неподалеку шест. Стрела скользнула по нему, сколупнув кору, и зарылась в траву.
Оба чужака громко засмеялись и похлопали стрелка по плечу. Потом один из них взял лук тхе-хте, казавшийся в его огромных ручищах игрушкой, и с легкостью переломил его о колено. Та же участь постигла и оба копья (а копья были отменные, с узкими наконечниками из лиственничной древесины, с прорезанным желобом для стока крови). Бесполезные обломки упали на сухую землю и были втоптаны в пыль.
Пыин-ли еще раз шмыгнул в тхерем. Из хижины раздалось жалобное тявканье и вслед за этим, сбив полог, занавешивавший вход, от-туда вылетели, один за другим, все три наших щенка. Чужаки расхохотались и присев на корточки, стали играть с перепуганными щенятами, не давая им вернуться в свое убежище. Вышел Пыин-ли и присоединился к чужакам. Потом к ним со всех сторон стали подходить другие: их очень забавляли вой и плачь бедных зверушек, которых они поднимали за шиворот и дружно гоготали, тыча в пушистые щенячьи бока своими пальцами. Вскоре весь военный отряд собрался у нашего тхерема и я смог их пересчитать: их оказалось чуть более четырех пятерок.
Больше делать мне здесь было нечего. Я воочию убедился, что Ойты сказала правду: в нашем стойбище хозяйничали враги. Их было много, больше, чем мужчин в нашем роде. Они были вооружены зловещим оружием. В тот момент они показались мне непобедимыми. Высокие, сильные, злые — да разве можно против таких сражаться и надеяться на успех?! Наши охотники в сравнении с ними выглядели неокрепшими подростками! Поражало только то, что всё, что я видел, вообще возможно. Ведь для меня такое существовало только в сказках и легендах; сейчас всё происходящее выглядело, как воплотившиеся образы моих впечатлений, навеянных рассказами бабушки и тхе-хте о делах давно минувших дней. Как такое произошло? Как позволил Ге-тхе развязать людям новую бойню?
Предаваться размышлениям поэтому поводу было некогда: нужно было скорее уходить, ведь меня дожидалась Ойты. Я попятился назад, следуя тем же путем, что и пробрался сюда. Когда выходил на тропу, столкнулся с затаившейся собакой, которая, испугавшись, кинулась наутек. Я подумал было, что она выдаст меня, но как видно, враги не обратили на лай одной собаки никакого внимания: вокруг их металось немало и все они рычали и гавкали. Придя в себя, я, пригнувшись, побежал по тропе к озеру, воды которого сверкали на солнце. В месте, где мы с Ойты боролись, я её не нашел и побежал дальше. На спуске к воде поскользнулся и проехался ягодицами по глинистому откосу, едва не бултыхнувшись в воду, хорошо успел ухватиться за пучок травы. У самой воды увидел следы старухи, забирающие влево, и пошел по ним.
Ойты я настиг за мыском. Она сидела на берегу, опустив ноги в прохладную воду. Её чи валялись рядом со свернутым одеялом, которое я сбросил во время нашей возни. Она едва взглянула на меня.
— Ну что, убедился? — шепотом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала. — Слушай внимательно! Сейчас ты пойдешь вдоль озера, потом вдоль тропы лесом доберешься до болота и предупредишь наших. На меня не смотри. Я пойду следом. На тропе, что идет в горы, поставлю знак, чтобы наши охотники не попали в засаду. Если нас заметят и будут преследовать — беги. Беги и не оглядывайся. Помни: от тебя зависит спасение нашего рода. А я как-нибудь сама... Зачем я врагам? Не волнуйся, покричат — покричат, да отпустят. Всё понял?
Я торопливо кивнул. Внутри у меня происходила борьба противоположных порывов: с одной стороны, я радовался, что могу бежать навстречу маме, подальше от смертоносных стрел и копий, вдруг объявившихся врагов; с другой стороны, всё моё нутро протестовало против того, что мне придется бросить на произвол судьбы и милость чужаков старую женщину, которая была не способна себя защитить самостоятельно. Сейчас я впервые забыл о своей неприязни к Ойты: она была своей и я должен был её защищать.
Заметив мои колебания, Ойты заговорила вновь:
— Обо мне не беспокойся, я выкручусь. Самое страшное, что может мне угрожать — это путешествие к предкам. А этим меня уже нельзя напугать, ведь слишком надолго я задержалась в этом мире. Я, быть может, уже и сама не прочь отойти в Страну Мертвых, хе-хе-хе, — её голова и плечи затряслись от смеха. Она подтянула ноги и стала обуваться. — Но ты должен добраться до наших живым. От тебя зависит общее спасение. Иди же!
Я, повинуясь её приказу, сделал пару шагов и опять остановился. Как могу я бросить её здесь, когда кругом шастают страшные враги? Зачем она меня гонит, если понимает, что одной ей не уйти?
— Иди. Ты должен выжить, чтобы спаслись остальные, — ещё раз жестко повторила она и отвернулась, давая понять, что время разговоров и сомнений окончено и нужно немешкая действовать. Подавив свою гордость и чувство жалости к Ойты, я отвернулся и зашагал прочь, шлепая голыми пятками по раскисшей липкой земле, под нависающими сверху травами. Прислушавшись и уловив пыхтение старухи и чавканье грязи у себя за спиной, я понял, что она идет следом и припустил вперед.
Быстро добравшись до южной оконечности озера, я взобрался на крутой берег, поросший черемухой и ольхой, и вышел на тропу, ведущую на запад: по этой тропе утром ушли наши охотники, здесь Ойты собиралась оставить свой знак. Слева, за деревьями, была развилка, откуда на юг шла тропа к болоту. Я осторожно, на цыпочках, дошел до неё, прислушался, посмотрел в сторону видневшегося в отдалении стойбища и, не обнаружив явной опасности, во всю прыть припустил по тропе; идти, как советовала Ойты, по кустам и густому, заваленному буреломом лесу, мне не хотелось, это заняло бы слишком много времени, а я так хотел поскорее увидеть маму! И я, что было сил, помчался по тропе, перескакивая через замшелые стволы давно упавших деревьев, пригибая голову под низко склонившимися ветвями, едва не ударяясь с разбегу о деревья на поворотах; я бежал и бежал, боясь даже оглянуться назад, хотя меня не покидало ощущение, что за мной гонится погоня. У каждого поворота, где мне приходилось замедлять бег, я ждал, что вот-вот в спину ударит большая стрела, выпущенная из тугого длинного лука.
Вскоре я начал уставать и остановился, присел на сучковатое бревно у тропы. Судорожно хватая ртом воздух, напоенный ароматами леса, я пытался вслушиваться в многообразие звуков доносившихся со всех сторон, но отчетливо слышал только бешеный стук своего сердца. Перед глазами расплывались круги, горло словно сдавила чья-то рука. Я сполз с бревна и облокотился на него спиной. Постепенно дыхание моё стало ровным и сердце успокоилось. Я снова прислушался: где-то в отдалении каркал ворон, в осиннике, с левой стороны тропы, распевали сойки, мышь прошуршала по сухой подстилке из опавшей хвои, пискнул бурундук... и всё.
Я успокоился, хотя и недоумевал, почему враги до сих пор не выслали никого по тропе. А может они не собирались встречаться с людьми, может просто возьмут, что им нужно и уберутся восвояси? Хотелось бы мне в это поверить... Я просидел уже достаточно долго. Где же Ойты? Почему не идет? Я вспомнил, как она хромала при ходьбе и закусил губу: её запросто могли уже догнать. Быть может уже убили... Тряхнув головой я отогнал дурные мысли и, упершись руками в бедра, поднялся. Нужно спешить. Я посмотрел на проглядывающее сквозь разлапистые ветви елей и пихт небо и зашагал дальше. Ноги мои ступали всё быстрее и быстрее, вскоре я уже опять бежал по узкой тенистой тропе и свежие побеги тальника вновь хлестали меня по ногам и плечам, оставляя красные полосы на коже.
Я вбежал в молодой светлый осинник: теперь до болота уже недалеко, оно совсем рядом. Сквозь череду зеленоватых стволов уже проглядывали просветы. Обегая раскидистый куст черемухи, уже давно обобранный женщинами, я вдруг увидел впереди человеческие фигуры. Резко свернув, чтобы они меня не заметили, я поскользнулся и шмякнулся оземь. Заныла ушибленная о корень рука. Я ползком забрался за куст и замер. А люди тем временем приближались: я уже отчетливо слышал шуршание их чи и тихие голоса. Вроде бы меня не заметили... Я приподнял голову и стал всматриваться сквозь густую листву. Нет, пока ничего не видно, хотя они уже совсем близко. Вот дрогнула ветка черемухи, когда кто-то из проходивших нечаянно задел её плечом. Вот меж изогнутых стволов я увидел чьи-то ноги. Я задрожал от страха. Вот еще кто-то промелькнул... кажется кто-то маленький... И тут раздался такой знакомый мне голос.
— Нужно забрать всё что сможем и бежать в лес, — сказал он. И я почувствовал, как дыхание вновь перехватило. Из глаз полились слезы. Я громко всхлипнул, вскочил на ноги и выскочил из-за куста прямо на идущих, которые от испуга едва не попадали.
— Мама! Мама! Мама! — кричал я, кидаясь в её объятия. Она присела, подавшись вперед, и обвила меня своими нежными руками. Она гладила меня по спине и волосам, шептала в ухо ласковые слова, вытирала слезы, оросившие моё лицо. А я всё не мог оторваться от неё, продолжая шмыгать носом.
Сквозь пелену слез я стал оглядываться на остальных, что обступили нас со всех сторон. Это были две женщины, Мы-оль и Сечжи, девочка — подросток и мой друг Уныр. Его мать, Сечжи, худая и взбалмошная, с некрасивым вытянутым лицом, бледными губами и выступающим носом, женщина стояла, нахмурив брови и закусив кончик языка. Она нетерпеливо потопывала ногой и злобно смотрела на нас с мамой. Уныр, напуганный, наверное, но меньше моего, выглядывал из-за неё . Мы-оль с дочерью стояли позади нас.
— Ну что, так и будете выть, как волк на луну?! — гневно крикнула Сечжи и хлопнула себя по бедрам. — Вставайте, надо идти!
Мама брезгливо глянула на неё, не выпуская меня из объятий. Она заглянула мне в лицо и вдруг её глаза расширились.
— Чего ты плачешь, маленький? — спросила она, заставляя меня встать прямо. — Что случилось? Почему ты здесь? — её голос дрогнул. И все тоже насторожились.
— Я... я... Там!... Тхе-ле..., — голос не слушался, я давился рыданиями. — В тхе-ле чужие... Ойты... мы с ней сбежали... Она делает знак ... охотников предупредить...
Мама встряхнула меня. Взгляд её стал холодным и жестким, сильные пальцы впились в мои предплечья. И голос её тоже изменился, стал властным.
— Успокойся и говори как есть! Что случилось? Кто в тхе-ле, где Ойты?
Я вытер слезы, всхлипнул ещё раз и, глянув на любопытное лицо Уныра, ответил:
— В тхе-ле ворвались чужие охотники. Мы с Ойты убежали. Они шарят по тхеремам, выбрасывают вещи, ломают оружие. Их много. Лица черные... Они большие, страшные... и оружие у них страшное...
Глаза матери застыли, лицо напряглось. Полные губы сжались.
— Их много. Там Пыин-ли, тоже с сажей на лице. У всех оружие. Они злые. Собак убивают. Наших щенков мучают, — продолжал я, высвободившись из её цепких пальцев. Мама отпустила меня, сцепила пальцы и покачала головой.
