Дикий дракон Сандеррина

Клянусь, котелок опустел прежде, чем я приступил к трапезе. Если бы Кьяррина голова в него влезла, она бы и стенки вылизала, уверен.

— Ты ничего не ел по дороге, — сказала она, махом опростав кувшин с водой. — Я слышала, как Тродда спрашивала... Почему? Что такое зарок?

— Зарок — это если обещаешь чего-то не делать, — объяснил я. — Вот как ты обещала матери не брать ничего у людей.

— А ты зачем-то обещал не есть?

— Нет. Я их обманул, — ответил я. — Я просто... такой вот.

— Какой? — похоже, вместе с сытостью Кьярра обрела хорошее настроение.

— Немного странный. Могу не есть неделями — просто не хочу.

— А сейчас?

— И сейчас не хочу, — признался я. — Но приходится. Неизвестно, когда в следующий раз удастся нормально перекусить... Из-за этого меня в детстве считали подменышем, представляешь?

— Нет, — честно ответила Кьярра. — Что это такое?

— Люди верят, что какие-то существа иногда подменяют младенцев своими детенышами, — пояснил я. — И те, хоть внешне и похожи, все-таки сильно отличаются от человеческих. Например, слишком много едят или непробудно спят, а еще у них непременно есть какой-то изъян. Хвостик там или лишний палец на руке или ноге. Или глаза разного цвета.

— А у тебя что? — с интересом спросила она и попыталась заглянуть мне за спину. Явно в поисках хвоста — глаза-то она видела, а они у меня одинаковые. Да и руки на виду.

— Ничего. Но лет до трех, рассказывали, меня было не добудиться. А если я просыпался, то ел за пятерых. Потом всё сделалось наоборот. Здорово меня это выручало...

— Почему?

— Ну как почему... Всех еще только расталкивают с руганью, а меня давно след простыл — я на речке раков ловлю или вообще на ярмарку утянулся ни свет ни заря. А оставят без обеда или ужина за баловство — с меня как с гуся вода, я не голодный вовсе. Какое же это наказание? Правда, — добавил я справедливости ради, — иногда после такой голодовки на меня нападает жор. Вот чтобы такого не случилось, когда под рукой ничего нет, приходится запихивать в себя что-то через силу.

— И спать про запас? — спросила вдруг Кьярра.

— Нет. Не выходит, — ответил я после паузы. — Не помню, когда последний раз действительно засыпал. Наверно, тогда же, в детстве. Ты и это заметила?

Она кивнула и сказала:

— Теперь моя очередь спрашивать.

— Ты уже начала, — усмехнулся я. — Продолжай.

8.

На этот раз Кьярра долго размышляла, прежде чем задать вопрос, и наконец развела руками:

— Не знаю.

— То есть?

— Не знаю, о чем важном говорить, — пояснила она. — А о другом — глупо. Зачем зряшные слова?

— Так ты начни с простого, а там, может, доберешься и до серьезного, — предложил я. — Подумай пока, а я котелок водой залью, иначе его потом отскребать замучаешься...

Я вернулся быстро, и, стоило мне появиться на пороге, Кьярра сказала:

— Ты даже работаешь в перчатках. Всегда. И огонь разводил, и еду готовил. Почему?

— Это длинная история, — ответил я и уселся поудобнее.

— А ты куда-то торопишься?

Вообще-то, да, торопился, но час-другой погоды не делали. К тому же, после того, что рассказала о себе Кьярра, отделываться от нее было как-то нехорошо.

— Когда-то давно я не носил никаких перчаток, — сказал я и принялся снимать рабочие, верхние. Под ними у меня были еще одни.

Многие поражаются, как я ухитряюсь управляться с делами в такой сбруе, да не с грубой работой. Когда я говорил, что могу подшить одежду по Кьярре, я не преувеличивал — действительно могу. Дело привычки — можно выучиться держать иголку и в перчатках, тем более, они у меня тонкой выделки, недешевые. Самая дорогая часть моей амуниции, если на то пошло: всегда нужно иметь при себе несколько пар на смену, потому что порвать перчатки или прожечь, особенно в походе — раз плюнуть. Своему мастеру я платил щедро, и он старался на славу. Наверно, ни у одной столичной модницы не было вещей такого качества...

— Я слышала, Тродда шепталась с мужем. Гадала, что у тебя с руками. Обожжены или еще что. Но это вряд ли, — со знанием дела заметила Кьярра. — Тогда бы ты не смог так ловко всё делать. Может, просто бородавок много? У старой женщины были такие. Некрасиво и неудобно. Зацепится за что-то — и сдирает. Больно и кровь идет, она жаловалась. А потом их еще больше вырастает.

Я помолчал, переваривая такое предположение. Надеюсь, больше никто из моих знакомцев не придерживается подобной версии. Я все-таки предпочитаю что-то более романтичное.

— Начну с той истории, которую рассказываю, когда хочу сделать вид, будто доверяю человеку что-то личное. Многие на это падки, в ответ тоже выдают свои секреты, — сказал я. — Не всегда, но случается.

— Ты хуже старого человека, — заявила вдруг Кьярра. — Он так же долго о чем-то говорил. Пока соберется, уже забудет, что хотел сказать.

Я только улыбнулся.

— Когда я был мальчишкой, то помогал отцу-красильщику. Знаешь, что это такое?

— По слову вроде бы понятно, — неуверенно сказала Кьярра. — Вы что-то красили? Стены? Я видела такое.

— Нет, не стены, ткани. Теперь уже придумали, как это делать... м-м-м... с помощью машин, но всё равно многие работают по старинке, вручную. Кое-где такие ткани ценятся выше, чем машинной окраски... и не зря.

— А чародеи не могут это делать?

— Могут. Только денег сдерут столько, что дешевле будет платье целиком из золота отлить, — ухмыльнулся я. — Их услуги могут себе позволить только очень богатые люди.

— Короли?

— Не обязательно. Просто те, у кого денег куры не клюют.

— Зачем им клевать деньги? — удивилась Кьярра. — Хотя... я видела у старых людей — куры иногда глотают камешки. Зачем?

— Я слышал — чтобы зерно перетирать.

— Прямо внутри? — не поверила она. — Ну надо же... А деньги? Тоже для этого?

— Нет, — я в очередной раз зарекся использовать при ней какие-либо иносказания. И поговорки тоже. — Это присловье такое. Значит — человек очень богатый.

— Непонятно, — сказала Кьярра. — Почему так?

Я развел руками.

— Давным-давно кто-то так сказал, вот и прижилось. Сам не знаю, что это означало. Может, у таких богачей даже птица зажралась настолько, что от золота клюв воротит?

— Люди все же странные, — с неудовольствием произнесла она. — Столько лишних слов, а нужно всего одно. Но ты продолжай. Про красильщиков и чародеев.

— А что чародеи? Им иногда заказывают необыкновенные наряды для особенных праздников и балов. Скажем, хочется принцессе, чтобы платье у нее переливалось радугой. Или меняло цвета: сейчас голубое, через полчаса лиловое — и так до розового. И обратно.

— Красиво, наверно... — задумчиво сказала Кьярра. — Как закат над горами.

— Пожалуй... Одним словом, обычному человеку такое не сотворить. А в обычную краску, чтобы держалась как следует и не линяла, добавляют всякие едкие вещества. А то какая-нибудь красавица на балу взмокнет от танцев, и будет у нее спина в зеленую полосочку. Что смеешься? И такое случалось, — улыбнулся я. — С первыми тканями машинной окраски. Люди погнались за дешевизной, но оказалось, что эту одежду не то что стирать, даже под дождь в ней попадать нельзя — идет разводами.

— Ты о себе говори, а не о машинах.

— Я о них уже почти закончил. Хорошая краска въедается не только в материю, но и в руки. Намертво, ничем не отмоешь. Мы всё больше красными тканями занимались, вот руки и были по локоть ядреного такого малинового цвета.

— Синий был бы хуже, — заметила Кьярра.

— Это уж точно. Потом, когда я бросил ремесло и занялся другим делом, краска начала понемногу облезать, но это выглядело так, будто у меня какая-то скверная болезнь. Отсюда и перчатки.

— Красные, — уточнила она.

— Поначалу, пока я зарабатывал немного, были обычные. А как разжился деньгами, начал шиковать. Опять же, по молодости почти всем хочется казаться не тем, кто ты есть на самом деле...

— Как это?

Признаюсь, необходимость объяснять очевидное меня уже порядком утомила. Но деваться некуда: приходилось терпеть, представляя, что передо мной не просто иностранка, а к тому же неразумный ребенок.

— Как бы объяснить... Представь, например... Ты знаешь драконов больше себя?

— Разве что маму. Но я выросла с тех пор, как видела ее последний раз. Может, теперь я больше нее. Она говорила, отец был намного крупнее, а я похожа на него.

— Куда он подевался? Погиб? — нахмурился я, но Кьярра промолчала. — Ну да ладно. Вспомни: когда бы была маленькой, разве тебе не хотелось скорее вырасти и стать такой, как твоя мать? Или даже крупнее и сильнее?

— Хотелось, — подумав, кивнула она.

— А ты не играла? Не воображала, будто ты уже взрослая и могучая?

— Ну... — по-моему, она покраснела. — Разве что иногда. Когда мама не видела. Что, и люди так делают?

— Еще как. В том числе и взрослые. Многим нравится представляться сильнее, умнее и богаче, чем они есть на самом деле. И я не исключение, — добавил я справедливости ради. — Притворялся, будто я, невзирая на молодость, подвизался в наемниках, и руки мои по локоть в крови убитых. И красные перчатки — это в память о них... уже не помню, какой именно вздор я нес. Главное, девицам нравилось. Серьезные-то мужчины только посмеивались, слушая этот бред...

— И никто не догадался, что ты все выдумал?

— Нет. Не нашлось никого, кто вздумал бы ковырнуть меня и проверить, в самом ли деле я такой отважный боец, каким себя расписываю, — улыбнулся я. — Но я на то и рассчитывал: провожатого задирать не станут. А я, хоть и был молод, глуп и любил приврать, дело свое знал. Ну а потом байки мои забылись, осталось только прозвище, сами эти перчатки да репутация типа, который может прирезать за косой взгляд в его сторону. Но к этому времени я ее уже заслужил.

— У тебя дурной нрав, так Тродда говорила, — заметила Кьярра.

— Она не ошиблась.

— Еще она обиделась, что ты на нее не взглянул. Как на женщину. Хотела поколдовать, но Сарго велел оставить тебя в покое.

— Это я сам слышал, — улыбнулся я.

— Я думала, муж должен разозлиться, если жена смотрит на другого. А он так спокойно говорил... — протянула Кьярра.

— Это же чародеи. У них всё, не как у людей.

— А как у кого? — тут же спросила она.

— Как у чародеев, — вздохнул я. — Я имею в виду, они тоже люди, но живут наособицу. А насчет отношения к развлечениям на стороне... Сложно сказать, я впервые увидел пару чародеев. Они обычно одиночки. Никто их подолгу не выдерживает.

— Ясно... Драконы тоже одиночки, — сказала вдруг Кьярра. — Но это потому, что трудно прокормиться. Теперь трудно. Раньше жили семьями, мама слышала. Сейчас кругом люди. Странно, да?

— Что именно?

— Дракон большой и сильный, а люди маленькие и слабые. Но они все равно победили. Хорошо, не убили всех. Но диких уже не осталось. Мама думала, мы с ней последние.

— А твой отец? — не удержался я.

— Он был не дикий, — сказала Кьярра. — Ну, я так поняла. Мама мало о нем рассказывала.

— Какой же тогда?

— Боевой, — ответила она. — Всё, что я знаю: была какая-то война у людей. И отец разбился. Его люди погибли, а он уцелел. Мы живучие. Мама его спасла и кормила, пока его рана не зажила. Она думала, он останется, но он вернулся к людям. Что с ним было дальше, она не знала.

— Он, может, до сих пор служит... — пробормотал я.

— Наверно. Или погиб. Потом еще много воевали. Но мама не очень расстроилась, — закончила Кьярра, — потому что у нее была я.

— Всё, как у людей... — я перехватил ее вопросительный взгляд и пояснил: — Частая история: женщина берет на постой раненого бойца или просто путника. Он отлежится, отъестся да и уйдет дальше по своим делам... Но, бывает, остается ребенок.

— Правда, похоже, — согласилась она. — Но ты опять заговорил о другом. А правды про свои перчатки так и не сказал.

— Да уж, тебя с толку не собьешь...

— Это потому, что я слышу только главное. То есть я всё слышу, но про это не забываю.

Я помолчал, собираясь с мыслями, потом сказал:

— Если рассудить здраво, то я в самом деле немного увечный.

— Разве? — удивилась Кьярра.

— Так-то не заметно. И мне повезло, что оно проявилось не сразу, не с детства, иначе плохо бы мне пришлось...

— Ты опять говоришь много лишних слов.

— Теперь я не знаю, с чего начать, вот и рассказываю подряд, — пояснил я. — Однажды... нет, не так. Это всегда со мной было. Знаешь, я мог легко понять, что у моих младших братьев болит. Они еще говорить не умели, только орали, а я всегда угадывал — зубы у них режутся, живот крутит или оса ужалила. Мать сперва не верила, потом... Потом разнесла по всей округе. Хотела меня лекарю в ученики отдать, но тот сказал — никаких способностей к ремеслу у меня нет. А то, что я так вот чувствую... случается. Мне без разницы, человек или скотина, всегда правильно определял, что с ними не так. Но вот лечить — нет, этого не дано.

— И что потом?

— Чем старше я становился, тем сильнее это проявлялось, — ответил я. — Меня звали, когда собирались копать колодец — водные жилы я тоже чувствую...

— Тебя продали в шахты? — спросила вдруг Кьярра.

— Н-нет... с чего ты взяла?

— Если ты можешь найти воду или руду, то дорого стоишь.

— Рабовладение отменили, — просветил я, — довольно давно по человеческим меркам. Правда... пристроить кого-то на каторгу и загнать в рудники — это запросто, тут ты права. Может, и до этого бы дошло, как знать... Но так-то я был чем-то вроде талисманчика для нашего поселка. Мне приплачивали за работу на ярмарках: я сразу говорил, хорошую телку или лошадь продают или хворую. И за обратное тоже платили, причем вдвое...

— Это как?

— Так, что кому-то нужно было сбыть с рук скотину с изъяном, который не враз разглядишь. А мне доверяли. Если бы я сказал, что она годная, ее бы взяли.

— Но обман бы раскрылся. И тебе перестали бы верить. А то еще и побили.

— Представь себе, на то, чтобы до этого додуматься, у меня даже в те годы ума хватило, — усмехнулся я. — Было дело, правда... Брал деньги за ложь, а потом правду говорил. Но это только с заезжими, чужаками. Потом делился со своими, ясное дело...

— И почему ты ушел?

— Работник из меня получился так себе. Привык к легким деньгам... а ярмарки не каждый день случаются, и между ними нужно себя чем-то занять.

— Красить?

— Нет, про красильщика я придумал. Отец с обозами ходил, торговал понемногу, хотел и меня к этому делу приспособить. Не получилось.

— Но ты же ходишь с обозами, — не поняла Кьярра.

— Да, только не торгую. Слишком скучно, — сказал я. — Так уж получилось: когда я достаточно подрос, отец взял меня с собой. И на каком-то привале рядом оказались путники с провожатым. Он-то и разглядел, что я собой представляю. Мы друг друга легко отличаем. Словом, домой я уже не вернулся.

— Почему?

Я понял, что скоро возненавижу этот вопрос.