Человеческое, слишком человеческое

— Держи досье, — сказала Кацураги и щелкнула по клавишам своего компьютера, на что у меня в кармане тут же отозвался мобильник, принимая входящую передачу. — И проваливай в стратопорт.

— Еще и встречать? — ядовито спросил я. — А эту командировку мне оплатят?

— Ты жадный паразит, Икари, — сказала капитан, а Кадзи только захохотал. — Как-никак, гость нашей страны. Уж прояви вежливость — вам еще работать вместе.

— Понял, — сказал я. — Номера забронировали? Или мне этим тоже заняться?

— Все уже сделано, файлы изучишь по пути, — Кацураги махнула мне рукой, дескать, выметайся. — И смотри, чтобы без инцидентов. Да, кстати, если что, то от вахт и дежурств ты теперь официально освобожден. Можешь идти.

Это называется: "подсластила пилюлю". Ладно, мы не гордые. А если разобраться, то очень даже довольные. Я поклонился Кадзи, капитану и вышел, на ходу вытаскивая из кармана телефон. Любопытно, кто же этот счастливчик, который будет работать со мной.

"Старший лейтенант А. Сорью Лэнгли. Информация "хай-сек"", — прочитал я на экране. Эдакая странная фамилия, вот уже дитя глобализации, подумалось мне, а потом я прокрутил страничку вниз и увидел фото. Во-первых, рыжие волосы. Во-вторых — голубые глаза. В третьих, черт возьми, это девушка! Меня кто-то окликнул, но я шел по коридору, лихорадочно листая послужной список вниз, и что я там хотел найти — не знаю. Наверное, просто был невозможно удивлен: блэйд раннер — и девушка. Такая девушка. Нет, конечно, есть Кацураги, но то Кацураги, а это какая-то рыжая немка с обалденными глазами.

С этой глубокой мыслью я покинул управление.

Уже в ховеркаре я сообразил, что начальство не удосужилось пояснить, зачем нам выписывают столь миловидную тяжелую артиллерию из Европы. В целом, послужной список давал некоторые ответы — за восемь лет ни одного взыскания, сплошь награды и благодарности, а счет устраненных Ев неприятно близок к моему. Ехидную мыслишку о том, что девочка просто кому-то слишком нравится, я отмел напрочь: блэйд раннеры — это не та работа, где можно выслужиться подтянутой попкой и разными неуставными умениями. Я запустил автопилот и принялся копаться в персональном досье уже предметно, так что оповещение о прибытии в стратопорт застало меня уже за некоторыми выводами.

Сирота, наследница немаленького состояния, профессиональная спортсменка (там какие-то заоблачные показатели по бегу и пятиборью) попала в инцидент с участием Ев, — подробностей не указано, — после чего плюнула на все и пошла в ликвидаторы. И еще странный пробел в биографии: год выпал или около того.

Я сунул мобильник в карман, вышел и завертел головой: забитая парковка стратопорта была полностью накрыта низким силовым щитом, а само здание — угрюмый двухэтажный блок на краю огромной посадочной площадки — ярко светилось прожекторами, разгоняющими густую мглу. По щиту расплывались и шипели капли отравленного дождя, приятный женский голос, объявляющий рейсы, звучал еще смазано, а я лавировал неспешно между машинами и думал о новом повороте в своей жизни. Не о рыжей Сорью — что о ней думать, увижу скоро — а именно о повороте. Так всегда бывает, когда смиряешься с тем, что плывешь по течению, что в жизни нет высших предназначений и целей. В таком бесцельном существовании самое интересное — это именно повороты. Хорошо, наверное, быть Евой — четко знаешь, для чего ты существуешь, у тебя есть функционал, есть четкое знание, когда ты умрешь. Это здорово — и это невыносимо скучно. Быть человеком тревожнее: ничего не знаешь, ни к чему не готов, кроме поворота, и когда к тебе придут подводить итоги жизни, ты, наверное, подумаешь что-то вроде: "Как? Это все, да?".

Я махнул значком на входе, поехал эскалатором в приемный терминал, и когда был уже на полпути к нему, объявили посадку машины из Люцерна. Вокруг все было ярким и красивым, светлым от ярких реклам, стратопорт лез в глаза, выпрашивал внимания, как надоедливый невоспитанный ребенок, а еще тут были суетливые толпы людей — пассажиров, встречающих, провожающих, рекламщиков, служащих... Попросту говоря, имелось все, чтобы мне хотелось отсюда сбежать.

Я вывинтился из людского потока, подошел к обзорному окну — и как раз вовремя. Серо-багровое небо над летным полем подсветилось алым, и прожекторы-ориентиры третьей площадки уставились в тучи, намечая гостю траекторию посадки. Там, неслышная за толстенным стеклом, бушевала настоящая буря, становился все громче рев посадочных двигателей. Яркая молния хлестнула тучи — и снова, и снова, но сам стратоплан все не показывался, только его отрыжки сейчас бесновались над щитом, еще пока накрывающим поле. Я когда-то слышал это все — даже сквозь беруши, сквозь наушники. Ливень раскаленными лентами наотмашь хлестал меня по лицу, кожа уже горела, а я бежал, несся по летному полю, а эта тварь отшвырнула заложника и прыгнула, пытаясь ухватиться за опору взлетающего гиганта. Парень катился под струями воды прямо под двигатели, а я видел только узкую спину синтетика, его вытянутые в прыжке руки. Я тогда попал, и хоть заложника сожгло струей ионизированного газа из сопла, я уничтожил Еву — впервые смог заставить себя не спасать человека, а устранить цель. Конечно, психологи мне объяснили, что я предотвратил еще большие жертвы, и я даже им поверил.

— Простите, у нас запрещено курить.

Я обернулся и встретился взглядом с обеспокоенным охранником, посмотрел на свои руки и обнаружил, что левая судорожно сжимает зажигалку, а в правой у меня сигарета.

— Прошу прощения.

Служащий расслабился и отошел, не говоря ни слова, а я бросил взгляд за окно — там остывала воткнутая в поле сигара на трех опорах. Я пропустил и снятие щита, и посадку — впору принимать успокоительное. Вспомнилось, как я вчера ночью рассуждал о слабых разбитых костях, о нежелании жить на пенсии. "Не о том беспокоишься, слабак. Тебя в дурку раньше сдадут".

Однако, самобичевание самобичеванием, а курить очень хочется. Я посмотрел на часы — еще две-три минуты до начала высадки пассажиров — и подошел к киоску неподалеку, где продавали всякую ерунду, крайне нужную в дороге, а также все то, что командированные забывают купить друзьям-родственникам-знакомым-коллегам. Сувениры и магнитики, в смысле. Ни карманный маджонг, ни брелоки меня не интересовали, а вот леденец на палочке пришелся весьма кстати. Я сунул эту пакость в рот, подумал и купил еще один: вообще-то, Сорью должна проходить таможню отдельно и в первую очередь, но кто знает, на сколько это затянется. Я посмотрел на свое отражение в зеркальном полу, погонял между губами палочку вправо-влево и пошел выслеживать цель.

В очереди на особом пропускном терминале Сорью оказалась номером первым — и я почему-то не был этим удивлен. Она помахала какими-то документами перед носом у таможенника и вышла в зал, вертя огненно-рыжей головой. Старший лейтенант Берлинского управления имела расстегнутый тяжелый дождевик, больше напоминающий плащ, красную куртку под ним и что-то вроде дико непрактичного черного мини, а уж ножки... Я убедил себя, что слюну сглатываю из-за приторно-сладкого леденца, и пошел ей навстречу. Сорью, по видимому, меня тоже опознала (надеюсь, ей дали досье с нормальным фото?) и остановилась, ожидая, пока я соизволю пасть ниц к ножкам.

На подходе выяснилось еще несколько деталей: во-первых, девушка была в прескверном расположении духа, во-вторых, она с остервенением грызла леденец — такой же, как и у меня — и несчастная палочка нервно вытанцовывала под вздернутым носиком оперативника. Я невольно улыбнулся, заметил, что голубые глаза зафиксировали мой собственный заменитель сигареты, и так мы и встретились — двое блэйд раннеров, которым курить нельзя, у которых противное настроение и сильные предубеждения против совместной работы.

— Икари Синдзи, Токийское управление.

— Вижу, — Сорью улыбнулась и вытащила изо рта леденец. — Сорью Аска Лэнгли, Берлинское управление.

"Гм. Хороший японский". Девушка слегка раскатывала "р" на немецкий манер, не слишком внятно интонировала, но говорила очень мягко и четко.

— Раз уж мы обменялись этой очевидной чушью, — мило улыбаясь, продолжила она, — то давай знакомиться по-человечески. Меня зовут Аска, и я тут по приглашению СКЕ ООН. Понимаешь, что это означает?

Однако, какой тяжелый характер.

— Понимаю, — сказал я и улыбнулся так же вежливо. — Это означает, что кризис у нас, а не у вас.

— А еще — вы не справляетесь.

С трудом удержавшись от невежливого раздраженного стона, я поклонился. Девушке хочется быть главной — пусть будет. Пока что. Мне, конечно, в корне не нравится такое хамство с первых же слов, но да пребудет в веках старая добрая японская вежливость. Пикироваться посреди зала с красивой коллегой — явный моветон, для этого еще будет много совместной работы. И ей вовсе необязательно сразу узнавать, что я редкостный хам.

Поднял самооценку, нечего сказать.

— Прошу, к выходу — это туда, Сорью-сан.

— "Аска", я же попросила. Тебя, надеюсь, можно называть Синдзи?

— Разумеется.

Чемодан перекочевал ко мне в руку, а Сорью, на ходу застегивая свой полу-дождевик, полу-плащ, пошла вперед. Я двигался слегка позади и слева и размышлял. Интересно, с чего бы это оперативник с таким послужным списком ведет себя, как школьница-хулиганка? Я, конечно, тоже не подарок, но первому встречному стараюсь не дерзить, особенно если нам еще работать вместе. Неужели настолько отличаются культуры? Пока я размышлял о пробелах в своем образовании и прорехах в воспитании Сорью, мы вышли на парковку, где рыжая с наслаждением вышвырнула прилично изгрызенный леденец, полезла в карман и достала сигареты.

— Так, жизнь налаживается, — доверительно сообщила она, изучая тоскливые окрестности стратопорта поверх тлеющей сигареты.

Я, затягиваясь сам дымной отравой, ее мнение разделял, но поддерживать вслух не спешил. Нас обходили спешащие люди, кто-то оборачивался с недовольными минами — мол, чего встали, проход загораживаете. Не знаю, как там Аске, а мне было все равно — я чувствовал себя героем дешевого старенького боевика: у меня есть длинноногая напарница с туманным прошлым и колючим стервозным нравом, страшно засекреченное дело планетарной важности, свой жуткий скелет в шкафу, мрачные перспективы. Хотелось еще хэппи-энд в придачу, но это уж как получится. Приложим, так сказать, все усилия.

Я покосился на слегка оттаявшую немку: у нее есть недотепа-напарник, которому страшно везет (Евы сами на убой лезут), чужая страна, совершенно забойное задание. И вот она стоит вся из себя роскошная, рыжая и красивая, под маревом щита, на котором испаряются капли, прищурившись, курит длинную сигарету и думает... Вот о чем она думает — представить не получилось. Но стояла она здорово. Хоть мы с ней и загораживали людям проход.

— Ну что, Синдзи, идем, что ли?

Аска щелчком отправила бычок в урну, промахнулась, ничуть не расстроилась и обернулась ко мне:

— Где тут твой ховеркар?

— Идем.

К моему изумлению выражать негодования или недовольство моей машиной она не стала, пощелкала бардачком и кивнула, мол, трогай. Я включил ускорители и сделал свечку. Стекло тут же залили потоки дождя, и погода жадно взялась за исстрадавшийся ховеркар, на который так долго смотрела сквозь преграду. Я пристроился в спешащий поток и взял курс на гостиницу, куда поселили Аску. Сорью все больше молчала, глядя по сторонам, и изредка интересовалась особенностями здешних правил движения, — словом, вела себя вполне прилично, а когда я включил едва слышно своего любимого тоскливого Рипдаля, она и вовсе затихла.

Так мы и ехали — сквозь дождь, сквозь огоньки машин и реклам, а по сути — сквозь город, и я чувствовал, как какие-то неуверенные ниточки тянутся между нами, словно раздумывая: а стоит ли налаживать контакт?

— Тяжелые у тебя музыкальные вкусы, Синдзи, — сказала, наконец, Аска. — Всерьез считаешь, что жизнь — дерьмо?

Оказывается, я такой несложный, прямо обидно как-то, ей-богу. Не одноклеточное все же.

— Что-то вроде. А ты что слушаешь?

Аска покосилась на меня и дернула уголком рта:

— Марши.

Я решил, что ослышался, и повернул к ней голову, а Сорью, довольная, видимо, произведенным эффектом, сцепила пальцы и потянулась:

— Чего уставился? Да, марши — немецкие, японские, русские, английские.

Я попытался представить, что должно твориться в голове у человека, который слушает марши для души, и ничего хорошего мне на ум не приходило. Видимо, лицо у меня все же выразительное, потому как Сорью мгновенно завелась.

— Да, и что? Это ритм, сила, решительность — то, с чем люди тысячи лет шли на смерть. Это музыка прогресса, Синдзи.

— Того самого прогресса, который привел нас к Последней Войне, — не удержался я. Это все же был перебор — тоже мне, милитаристка недобитая выискалась.

— И что такого? Что тут такого, Синдзи? — поинтересовалась она. — Мы что, гоняем друг дружку камнями, как обещал Эйнштейн? Цивилизация уничтожена? Оглянись вокруг.

— На кислотный дождь? Или на висячий город, который стоит над зараженной землей?

— Появились АТ-поля. Появились новые строительные технологии, — жестко сказала Аска. — Развились колонии.

— Да, появилось много миров в космосе, куда люди притащили свою склонность мочить все живое.

— Это сопли, Синдзи, — фыркнула она. — Мы уничтожили этот мир и сделали себя сильнее, теперь на десятках других планет эта эволюция продолжается.

Вот это да, фанатик войны после ядерного Армагеддона. И попадает она прямиком ко мне в напарницы -просто феерическое везение. Я не успел вдоволь порадоваться такому приобретению, как Аска вдруг спокойно и тихо сказала:

— В моей семье каждое поколение кого-то убивали на войне. Сотни лет. Но если люди должны убивать друг друга, чтобы стать сильнее — оно того стоит.

"Кого убеждаем, рыжая? Меня или себя?"

— Странно, как ты с такими убеждениями уничтожаешь Ев — это же вершина прогресса и все такое.

Я сообразил, что Аска не отреагировала, и снова к ней обернулся. И наткнулся на взгляд, целиком состоящий из концентрированной ненависти, и я повис на этом взгляде, как повисают приколотые к стене копьем.

— Странный вопрос, — тяжело сказала Аска. — Потому что это худшее, что создал человек.

Так ставят в разговоре точку, и намеки подобной толщины я вроде пока понимаю. Однако же, моя рыжая партнерша становится еще интереснее. Я не люблю, когда в работу мешают личное — а не надо быть душевидцем, чтобы понять, что оно тут есть. Мой опыт подсказывает, что в нашем деле это приводит к ужасным последствиям. Да, есть идейные, есть те же "линчеватели", некоторых спонсируют крупные магнаты, но такие долго не держатся в деле, и я лично склонен поэтично считать, что их убивают даже не Евы — их убивает собственная ненависть к Евам. Когда ты мстишь или там просто искренне ненавидишь свою мишень, ты целишься в какой-то идеальный объект своей ненависти, не раздумывая, а что же на самом деле там, на том конце траектории пули. Но мишень меняется из раза в раз, а чувства — нет, и рано или поздно это становится очень, очень скверной помехой, но когда ты понимаешь, что был неправ, твоя ненависть уже сделала свое дело. Но Аска то ли была исключением, то ли стоило сказать: "пока что была исключением".