Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

В воротах имения Дюбо нас ждали люди в серой форме. Вид имели такой, будто войну начинают. Вдруг я осознала новый страх. И семья Дюбо, и многие их слуги — не наши граждане, иноземцы. Мергель бестрепетно лезет вымогать гостинец у чужаков, которые до того богаты, что сами — почти сказка. А луговскому таракану не страшно. Весело ему! Я и не подозревала в нем лихости, лишь теперь рассмотрела: он похож на Яна-Якова. Такой же двуличный звонец, вот только гораздо опытнее и хитрее.

В полдень Мергель и я снова сидели в экипаже. Мергель всем видом лоснился, будто он — обожравшийся дармовой сметаны кот. Я дрожала и мямлила невыразительное: мол, отпустите Якова, дайте честное слово не бить, вы ж с его дела получили выгоду.

Мергель получил, а вот я — наоборот. При выезде из имения нас ждал казенный злодей из столичного дома Дюбо. Показал мне издали конверт и резко порвал пополам, еще раз пополам. Не сомневаюсь, внутри был чек.

— Кто вынес сор, тот сам есть сор, — так он озвучил решение относительно меня. — Барышня, впредь вам заказан вход в любые имения Дюбо и партнеров семьи.

Я кивнула и отвернулась. На душе стало легче. Так и так я бы не смогла взять у него деньги. Он хуже ночного татя, он убийства устраивает — как иные обеденное меню. Буднично и ловко: этого на первое, а того на второе и с кровью, а во-он этого десертом, припугнуть или изуродовать...

— Юлька, держи, за пиён с лианою, — Мергель вдруг сунул мне в кулак две полусотенные бумажки. Скривился, пожимая плечами: — Знатная выгода мне встала с дельца. И вот чего, ты не сопи. Не прибьют хорька. В арестантский вагон сей же день сунут, чтоб прямым ходом в столицу. Знаю я крыс Дюбовских, как ни береги злодея, а чем дальше отсель, тем дольше продышит. Я к чему? А вот: отвезу тебя до станции, на поезд посажу. Юлька, тепереча год тебе в Луговую — ни-ни. Ясно?

— Спасибо. Я бы не посмела просить о таком, а ведь мне и правда страшно.

— Бойся-бойся, дольше проживешь, — согласился Мергель.

Я вздохнула чуть увереннее, один большой страх Мергель с меня снял. Так и виделось: иду я через лес... и не дохожу до станции. Говорить о том я не могла, лишь стискивала челюсти и сглатывала солоновато-железную слюну. Мергель хмурился, думал о своем и тоже молчал. Только раз буркнул, что надо бы заехать в приказ.

Там я увидела Якова. Его провели через двор. Он сделал вид, что не узнает меня, но, минуя дверцу экипажа, поморщился, чуть задержался, глядя вдаль. И сплюнул.

До плевка в душе у меня была — помойка, а после... Упрямая кукушка по-прежнему голосила в лесу. Всю дорогу до станции я пыталась считать её 'ку-ку', и постоянно сбивалась, и думала: это годы жизни для Якова. Не знаю, на что способны 'дюбовские', но глотку кукушке они не заткнули, и, может статься, её обещание сбудется для кукушонка.

Это должно было утешить... но чернота с души не оттиралась никакими доводами рассудка.

Проклятие кукушки. Сказка таежного народа ёманхэ

А кукушка все так же борется с черными гусеницами. И плачет, не в силах принять свой удел. Год за годом, снова и снова... лето греется, птицы по гнездам сидят — а она безутешна. Пестрая птица, лесу первая защитница... Она исполняет желания — и она же проклинает, если желания ложные.

Глава 2. Кукушонок

Внутреннее распоряжение по столичному тайному сыску. Клим Ершов, советник

Наблюдение! Вам как обычно по весне: всех, кто прямо замешан в убийстве выползков, под надзор. Один раз кровь пустили и не наказаны — повторят.

А будут к вам вопросы у служителей храма, посылайте всех ко мне. Далее я сам укажу им дорогу'.

Арестантский вагон — место, внушающее веру в мировую устойчивость. На таежных болотах, посреди пыльной степи, близ столицы — всюду такой крысятник имеет одинаково затхлый запах, наполненный колючей настороженностью.

За спиной Якова — в последние годы он использовал именно это имя, мысленно называя себя — лязгнул засов. Привычное к полумраку местное население оживилось. 'Крысы' зашуршали по углам, сухо и остро блеснули взглядами, многозначительно кашлянули. Кто-то расторопный подсунул ногу, чтоб чужак споткнулся. Для крысятника такая проверка и забава, и правило: помогает узнать сразу, какой тварюшкой предстоит пообедать... если тот, кого подсадили — пища, а не едок.

Далеко, в голове поезда, раздраженно закричал паровоз. Можно подумать, выругался: не было в его расписании стоянки на Луговой, но пришлось задержаться. Скрипнул металл сцепок, вагоны, как заправские арестанты, дернулись, влекомые подневольно... Первичное движение прокатилось нестройной дрожью.

Обитатели арестантской клетки, которые стояли в этот момент, предпочли сесть, а сидевшие облокотились об пол или стенку. Все отвлеклись, пусть самую малость... Яков перешагнул преграду босой ноги, скользнул вплотную мимо многих локтей, коленей, боков... и без помех проследовал к здешнему главному человеку. Его видно сразу, если уметь смотреть. Вон он, просторно устроился у стены — пожилой, худощавый, то ли дремлет, то ли бережет гноящиеся глаза, которым неприятен свет, недавно так ярко блеснувший в приоткрытой двери.

— Поклон от дальней Гими, — дойдя до выбранного места, новый в вагоне человек поклонился не особенно низко, но и не мелко, чтобы старший оценил уважение.

— Именно что дальней, — старший оказался незаносчивым, глянул искоса, а заговорил прямо, не делая вид, что общается с кем-то из сидящих рядом, игнорируя чужака. — А положим, откуда сказался, оттуда и явился. Так чего ж руки заняты?

Вопрос по существу: кто бьет поклон от Гими, должен разбираться с замками. С любыми, в общем-то, тем более — простенькими, какие ставят на оковы с длинной цепью, а не на номерные, где цепь в два звена и шипы по внутреннему ободу на винтах, чтобы зажимать запястья плотно, до крови...

Замок пришлось вскрыть, хотя всякий навык лучше прятать, пока возможно.

— Вроде не подмастерье, — старший отметил скорость работы. — Что ж сунулся под Мергеля? Не вызнал, каков он? Сюда присядь. Обскажи, что да как.

Поезд споро стучал походный ритм, вагон покачивался. Якову мельком подумалось: по какой же внезапной доброте Мергель расстарался, срочно впихнул ненавистного 'хорька' в состав, следующий без остановок до главного вокзала? Исключил многие неприятности: в вагоне подготовиться и ждать не могли... Но после слов 'Что да как?' спина ощутила незащищенность. Старший желал вызнать о новом человеке, а то и проверить его. Странно. Вагон пересыльный, люди сплошь случайные, их сгребли из разных мест, по разным причинам. Время задержки в Луговой — минута. Заранее никто бы не оповестил о своем интересе. Да и не было его, интереса! Еще вчера определенно не было... Однако сегодня все иначе. Конвоиры передали указание в клетку. Кто-то составил записку, дал денег... 'Что-то я упустил', — мелькнуло в сознании.

— Звать можно Яковом, — давно выбранное имя отчего-то разозлило. — А прочее... уж извиняйте. Попал сюда безвинно, по злобе людской. Не о чем рассказывать.

— Не вина важна, а умысел. — Старший глянул на стену вагона, то есть вроде бы сквозь неё. — Есть неприкасаемые. Липские, Найзер, Ин Тарри, Дюбо, Кряжевы... этих нельзя не знать. У них или своя рука, или договор в столице. Шепнули, ты к таким и сунулся, не уважив закон.

— А что, можно сунуться к таким, — прищур Якова сделался узким, а словцо 'таким' пожелало повториться с особенной, напевной интонацией раздражения, — и после дойти до вагона? На своих ногах, при своих руках... Вы, уважаемый, мудры. Я по рыжью обучен, мне в большую пользу совет. У таких рыжья — как грязи.

— Ну-ну, — старший отвернулся и заговорил со смуглым бугаем, сидящим от него по левую руку. — Вертлявый он, а? На прямой интерес не вернул и малого намека.

Сцедить досаду незаметно даже Якову, даже при его привычке к крысятникам, оказалось сложновато. Больше нет сомнений, кто-то проявил интерес, и наверняка это человек из имения Дюбо. Нет, вопрос стоит острее: старшему велели проверить чужака — или же устранить? Большая разница. Жизненная.

— Мой учитель, — Яков усмехнулся, сполна ощущая себя прежним, каким он был лет пять назад, пока жил проще и злее, — не ходил без заточки, запоминал встречных и попутных, проверял отражения в стеклах... и тянул время, оценивая врагов. Яков-пацан полагал врагами всех. В этом вагоне, впрочем, опасны лишь пятеро, их и стоит изучить, продолжая бесполезный рассказ. — Имя моего учителя Ныдпу. Странное для здешних мест, да. Для меня учитель при жизни был первым из старших, это неизменно поныне. Ныдпу велел не служить рыжью и не верить слову, убитому начертанием на казенной бумаге. Не болтать лишнего. По его завету я вежливо выслушал вас и искренне ответил. На этом все.

Правее шевельнулись в тенях трое. Выказали готовность действовать, но старший не подал знака. Остались незаданными какие-то вопросы... или он не любит спешку? Все же он — вор, и Дюбо ему никак не хозяева.

— Какое падение нравов, влезает младенчик и сходу принимается драть горло, обучая нас закону, — старший покачал головой, снова обращаясь к бугаю. — Нехорошо.

Смуглый бугай почти успел раскрыть рот, чтобы поддакнуть...

— Зато не тявкаю по приказу Дюбо, не бегаю в их своре, не гну закон им в угоду, — внятно, с расстановкой, выговорил Яков.

— Нарываешься? — старший удивился, даже оглянулся на наглеца.

— Еще как, — улыбнулся Яков.

— Жизнь не ценишь?

— Уважаемый, только-то и надо было перекантоваться часа два, в столице вам в пересыльную, мне к дознавателям. Я поклонился, назвался и собирался вздремнуть. Но вы пожелали увидеть мой навык. Я показал. Вы не унялись и теперь хотите оценить мою жизнь? Воля ваша. Оценивайте, я поучаствую.

Поезд чеканил спорый ритм, и это было весело. Решать дела силой всегда интересно. Ныдпу ругал за лихость. Все учителя до него и после называли это свойство гонором, склонностью к насилию, импульсивностью... Слова зависели от уровня образования и манер, смысл не менялся. Ответное мнение Якова — тоже: решения силы ему неизменно удавались, ведь жизнь всё еще не пресеклась.

Старший сделал невнятный жест, трое справа зашевелились, бугай слева заворочался, все стали обмениваясь знаками с сообщником за спиной чужака.

— Ныдпу... — проскрипел голосок из тени в углу. — Неужто сам Слиток? Как же, как же, был у старого кукушонок. Помнится, он сам и обещал прирезать желторотого поганца. Но боялся не успеть прежде прочих. Я все гадал, с чего бы? Не думал, что однажды ответ обозначится. Резкий ты. Своего гнезда нет, так в чужом-то не буянь.

Потеряв интерес к старшему, Яков вскинулся, в пять шагов пересёк клетку и упал на колени перед стариком. Разгреб тряпье, ощупал сплошные колодки, шипы на запястьях и шее. Гнилью пахло сильно и опасно: слишком долго ржавое железо впивалось в тело, нанося раны, растравливая язвы и нарывы. И никакого лечения, ни малейшей помощи.

— Смерть чую. Хочу подышать напоследок там, снаружи, — то ли приказал, то ли попросил старик. — Ты подлинный кукушонок, одно-то желание исполнишь, если главное.

В вагоне кто-то один икнул, другой выругался, третий зашептал губами, на выдохе... и стало тихо. Старший сглотнул, наверняка припомнив байку северных каторжан: мол, встретишь лесного кукушонка, все станет возможно, если фишка ляжет.