Трактирщик посмотрел на кинжал, глубоко засевший в дубовой двери, с уважением потрогал его пальцем.
— Будет сделано. Я еще с утра договорился, самые, что ни на есть, лучшие собраны, какие только известны в окрестных кабаках!
Г Л А В А 4
В Империи — праздник празднику рознь. В иные торжественные дни можно только молиться, да совершать добрые поступки, да приносить богатые жертвы на алтарь Матушки-Земли, как, например, в Светлый День Ея Пробуждения, а в иные — можно работать, но нельзя пить хмельное; а бывает — все вроде бы можно, но только в темное время, до утренней зари и от вечерней.... Есть ограничения и в Городской День, самый почитаемый из местных праздников, но они заканчиваются ровно в полночь.
К сумеркам Зиэль проснулся, вместе с Лином они похлебали жиденькой кашки на молоке, поболтали — Зиэль поболтал — с трактирщиком Тохом, на всякие разные бытовые случаи, совершенно Лину не любопытные... По углам трактира, на лавках, с десяток посетителей, вялые, тихие, словно бы равнодушные к окружающему миру, но это их безразличие — напускное: все они ждут, когда продолжится веселый пир с бесплатным угощением, когда воин Зиэль прикажет начинать и позовет... А пир будет, а Зиэль позовет: вон как очаг жар дает, на нем почти с полудня вертел крутят, праздничную дичь жарят.
— Давай, поднимай огни, начнем помаленьку.
Трактирщик мигнул слугам, и те резво побежали вдоль стен, возжигать светильники. Только что трактирный зал дремал в уютной полутьме — и вот уже светло как днем! Музыканты, пришедшие на замену вчерашним, — все уже сытые, но пока еще дочиста трезвые, — грянули 'Далекую лодочку' и Лин застыл в восхищении: вот, оказывается, какою может быть музыка. Он и раньше любил эту чудную песню без слов, но в таком исполнении... Лину немедленно захотелось стать музыкантом, еще больше, чем воином, тем более что за последние два дня он этих воинов насмотрелся вблизи и...
— Ты наелся этой жалкой кашицей?
— Да... но еще могу. Лучше чего-нибудь другого...
— Хозяин! Не томи... Неужто еще не готово? Я же по запаху чую — дошел кабанчик!
— Дошел, дошел, ваша правда, сиятельный господин Зиэль. Но мой рецепт требует окатить дичь — а ведь это дичь, не просто домашний боров, — тремя густыми водами на диких травах и каждый окаток осушить над раскаленными углями. Это для корочки, для тройной корочки, без которой мой кабанчик — ничто, прах, мой позор... хотя и все равно вкуснее будет, чем у кого бы то ни было... Утолите жажду вот этим вот розовым вином с ледничка: 'Закатное' — и не успеет ваш кубок опустеть...
Зиэль глубоко-преглубоко втянул в себя воздух сквозь трепещущие ноздри, выпустил его через жаркий оскаленный рот и покорился...
— Ладно, жду. Всем имперского! Всех к столу! Вина, яства, лакомства — для моих гостей, да побольше! Но кабанчика — чур, только мне для начала! Мне и моему юному спутнику! Что после нас останется — отдам народу! Эх, все для народа, гуляем!
Глазом моргнуть — полон стол пирующих гостей, словно волшебством их надуло!
Перед каждым гостем положили новенькую деревянную доску-подставку, круглую, с небольшим охранным валиком по краю, чтобы горячий жир и соус с нее не стекали; всем дубовые, а перед Зиэлем — особо почетную, черного дерева, с узорами.
Наконец, двое слуг принесли, тяжело семеня, целиком зажаренную на вертеле кабанчикову тушу, как есть, с вертелом: жир все еще шипел на коричневых боках и падал прямо на каменные плиты трактирного пола. Без этого 'выхода' с 'представлением' роскошнейшее блюдо было бы всего лишь едой, а с ним — считалось произведением искусства.
— Хо! Отлично! Эй, с факелами, сюда встань. Нет, действительно красиво. Я считаю, что даже легкая подгорелость по краешкам... Ну-ка, развернулись... Огня еще поднесите, ты, поближе подойди... и отодвинься, пентюх, не видно. Вот... Ах, красавец!.. Нет, нет, то, что надо, не извиняйся, Тох, жар есть жар, это так и должно быть, с угольками, даже у Его Величества Императора, а я бывал за его пиршественным столом... За походным, правда... Ну, хватит же, разбойник, вели накладывать!
Первое, что подумал Лин, увидев у себя на доске громадный кус жареного кабанчика, — такую гору даже взрослому невозможно съесть, не лопнув... Но отведав душистого мяска под хрустящей корочкой и саму изумительную корочку, но макнув в горячий розовый жирный сок лепешку, нарочно подстеленную под мясо... раз макнув, да другой, Лин остро пожалел, что не весь кабанчик ему достался, и что наверняка даже костей народу не перепадет от обещаний Зиэля... Истина, как водится, обманула оба эти ожидания: со своим кусищем Лин все-таки справился, но добавки уже не захотел. Иное дело Зиэль, он трижды сожрал положенное, огроменные порции, выдолбил и съел — пока горячий — мозг из двух костей, прежде чем разрешил 'народу' полакомиться остатками, однако же и этих остатков было не менее трех четвертей рослого и могучего при жизни 'кабанчика'.
Часу не прошло — половина гостей сползли под стол, пьяные без памяти, но на освобождающиеся места подтягивались все новые и новые участники пира, а пьяных слуги волоком тащили отсыпаться в сарай, нарочно для вытрезвления и предусмотренный: там тихо, всюду сено подстелено, есть жбан с водой, есть отхожее место за перегородкой, а ветхая служанка, никуда более не высовываясь, служит свою легкую службу: подтирает за грязнулями грязь и блевоту, некоторым воду подает.
Музыка между тем играла благолепно и мягко, не срываясь на веселые танцевальные звуки, ибо Зиэль строго-настрого запретил.
— Силы надобно беречь, натанцуемся еще... Тох! Принеси, братец, малую чару кокушника, освежиться хочу! И себе налей, выпить с тобой желаю!
Для трактирщика — почет и уважение, когда гость публично изъявляет желание выпить вместе с ним, но это — смотря какой гость! Иного Тох просто не услышит вежливо, иного панибрата пинком выставит из трактира и не скоро пустит вновь, а с иным...
— Для меня честь, не смею отказаться!
— Давай... А у тебя вино, что ли?
— Стар я для кокушника. Да и... Упаду — кто за пиром присмотрит?
— Гм... Вздор. Да ты же крепче камня, Тох, и здоровее самого Аламагана! Впрочем, тебе виднее. Пью твое здоровье!
— Взаимно, сиятельный господин Зиэль! — мужчины единым духом опорожнили стеклянные кубки, каждый — свой. Зиэль на последнем глотке нашарил левой рукой подсвечник, поднес к лицу и мощно выдохнул: синее пламя вылетело изо рта не меньше чем на локоть, свеча яростно полыхнула и погасла.
Дружный хохот зрителей и бурные рукоплескания стали Зиэлю заслуженной наградой в его застольном подвиге.
— Сколько там до полуночи?
— Близко уже, вот этой вот свече догореть.
— А, так это мерная свеча? Я и не приметил. Так, хозяин, всех пьяных — туда же, в сарай, к остальным, очищай места. Всем остальным — протрезветь! Тох, не спи, вели скорее расширить пространство для танцев. Всем музыкантам — по чарке Имперского, неразбавленного, чтобы у них огоньки по жилам побежали... Э! А ты еще здесь?
Последний вопрос был обращен к Лину, и очень вовремя: Лин только вот собирался отпроситься у Зиэля наверх, к Гвоздику: салфетка уже пропиталась жиром, а сверток тяжеленный! То-то Гвоздик будет рад... Да еще и в сон клонит, мочи нет...
— Можно, я спать пойду?
— Не можно, а нужно! Ты должен выспаться к завтрему, день будет полон забот и трудов. Тох, вели проводить парня, и побыстрее, наф тебя сожри! Столы придвинул? Хорошо. Вот-вот уже полночь...
Трактирный служка из местных, рослый парень по имени Кукумак, торопливо поклонился Лину и показал ему ключ, в знак того, что он готов проводить. Лину вдруг стало любопытно — почему его так поспешно выпроваживают, да как тут узнаешь, у кого спрашивать? Он и пошел, волоча ногу за ногу, никуда не спеша... И остановился, уже на середине лестницы.
— Господа гости, господа постояльцы, тихо всем!!! Тихо, судари мои! Господин Зиэль... Слышите?
В притихший трактир проникли звуки далекого колокола с городской ратуши, все шесть ударов... Полночь! И почти тотчас же в боковую дверь, возле трактирной стойки, быстро и громко постучали, словно протараторили... Вроде бы и хихикает кто-то...
— Тох!
— Да, сиятельный господин Зиэль!
— Полночь ли?
— Полночь, сиятельный господин Зиэль!
— Настал ли новый день в Империи?
— По законам Империи — настал, сиятельный господин Зиэль!
— Слышал ли ты вопрошающий стук во входную дверь?
— Слышал, сиятельный господин Зиэль!
— Готов ли ты соблюдать законы дорожного гостеприимства Империи? Дабы каждый страждущий мог обрести здесь крышу над головой, кусок хлеба, глоток воды, тепло очага, удобную постель и приличное общество?
— Так точно, сиятельный господин Зиэль!
— Тогда... Кто бы там ни был — милости просим к нашему огоньку. Кто там, Тох?
— Веселые девки для вашего сиятельства! Музыка!..
Ах, вот оно что! Лин знал, что существуют на свете веселые девки, даже видел сегодня возле базара нескольких... Но эти гораздо моложе и наряднее... А много-то их как! Лин знал, что быть девкой для услад — не очень-то почетное занятие, но не совсем понимал — почему, и что за услады такие? Вон ведь как им рады: все мужчины в зале аж взревели! Две пары уже составились и танцуют, а остальных девиц наперебой зовут за стол, к себе поближе. Да, в этом есть что-то такое очень неприличное, но что именно — Лин пока не постиг. Мошка вроде бы разбиралась и что-то знала про них, Мошка дольше всех, дольше чем даже старый Лунь, в городах жила, но как раз об этом, о девках, она не любила говорить с маленьким мальчиком.
Зиэль поворотил голову к лестнице и точнехонько встретился с Лином глазами, Лин аж вздрогнул от этого взгляда и заторопился наверх. Он ну никак не мог привыкнуть к этой особенности Зиэля: такой заботливый, бескорыстный, вроде бы всегда веселый... но зыркнет черным оком — и душа в пятки. И меч, и секира у него быстрее даже взгляда выскакивают: он еще улыбается, а кто-то, им недовольный, уже мертвец без головы.
Все же напоследок Лин успел приметить, что под бока Зиэлю прибились две молоденькие красотки, он их угощает с обеих рук, а они заливисто хохочут.
За Гвоздиком прибирать — не велик труд, Лин хорошо придумал, чтобы не выходить из комнаты лишний раз: он старыми тряпками, которые ему Суня принесла целый ворох, все подтирает, а грязное — в окошко выбрасывает. Окошко глядит на трактирный двор, прямехонько под ним — мусорная яма, тряпки туда и падают. Зато и окно можно держать открытым только то, возле которого Зиэль спит, оно выходит в маленький садик, там тихо и цветами пахнет.
— Гвоздик, отойди, дурачок, не надо из этого тазика пить, там вода, которой мы руки-ноги моем, давай, я тебе в плошку налью. А смотри, что я тебе принес... Хочешь кушать?
Хочет ли Гвоздик кушать!? Да об этом можно никогда не спрашивать Гвоздика: хвостик торчком, зубки и коготки наружу — заурчал, зачавкал, захлюпал. Нет, ну надо же какое свирепое попискивание! Лин сел прямо на пол, поближе к Гвоздику, ноги калачиком, пальцы пытаются чешуйки на загривке пригладить: когда Гвоздик голоден и ест, у него всегда все топорщится, от головы — по самый хвост. И когда он на Зиэля смотрит — тоже шерсть дыбом. У горулей, у медведей, у тигров, у других животных — мех или шерсть, а у охи-охи — скорее все же чешуя, хотя и не рыбья, и не змеиная... Ближе к драконьей. Но драконы своих детишек молоком не питают, а охи-охи — как горули и медведи, малых детенышей через сосцы вскармливают... Так что лучше называть это — если не мехом, так хотя бы шерстью. Странные звери охи-охи...
— Да, хорошие, хорошие звери охи-охи, нечего пищать, а один такой, Гвоздиком звать, — самый хороший!
Гвоздик взвизгнул в ответ и, радостно колотя хвостиком по сторонам, прыгнул к Лину на руки. И откуда он догадался, что Лин хочет его с собой на лежанку взять, Лин ведь только подумал об этом?.. Пока Зиэля нет — можно позволить себе, а как придет — сразу шуганет бедного Гвоздика на пол! Говорит, что нельзя зверя баловать, ни боевого, ни охотничьего. Зверя — конечно нельзя, но маленького-то звереныша — можно!.. Маленький-то он маленький, но уже за пазуху не сунешь, растет быстро.
Лин лег на спину, руки под голову и замер. Левому боку тепло и даже чуть щекотно: там Гвоздик пристроился в клубочек. А хвостик все равно вверх направлен: у взрослого охи-охи крохотная дозорная голова на кончике хвоста, которая не спит, но у Гвоздика, по малолетству его, вместо головы на конце хвоста шишечка, из которой голова потом и вылупится. Бывает, в схватке оторвут охи-охи кусок хвоста вместе с маленькой головой — за месяц-другой, уверяют знающие люди, новая отрастет, точно такая же. Взрослый охи-охи самец живет при семье, но поодаль: пока щенки маленькие, мама охи-охи его отгоняет от них, чтобы не съел, а потом, когда подрастут — допускает: на, батюшка, воспитывай приплод, на охоту води...
И еще они очень умные... хотя бы Гвоздика взять... тише, тише, Гвоздик, втяни царапушки... это они так смеются и веселятся...
Издалека, из трактирного зала опять раздался звон разбиваемой посуды, мужской хохот и женские взвизги, музыка умолкла было, но зазвучала с новой силой, громкая, да неспособная, однако, заглушить топот множества танцующих ног...
А в другой комнате, на жилой хозяйской половине, никак не могла уснуть девушка Суня: ах, не понять, отчего на сердце так... томительно... беспокойно. Как они противно визжат и противно смеются, эти бесстыжие девки... Весело им!..
— Тетушка, а правда здорово, что нам сегодня не надобно прислуживать в этом вертепе?.. А, тетушка?
Но тетушка Тоша спала и уже видела десятый сон: ей все эти шумы давно привычны... Отдых — редкое лакомство для трудовых людей. Суня со вздохом подоткнула перину, взбила подушку... Как бы так повернуться, чтобы сон пришел... Почему у всех мужиков такие наглые глаза?.. Почему им в гульбу — вина, музыки и драк недостаточно, обязательно гулящих девок подавай?.. Боги, как жарко...
Только что Лин видел сны... сразу забылись... а вот уже явь стучится в глаза и уши: утро. Оказывается, Лин опять проснулся последним: Гвоздик на полу, в позе ожидания, хвостик приветливо дрожит... 'Добрутрогвоздик'.. Зиэль, по пояс голый, сидит на кровати, подрезает ногти кинжалом, теперь уже на руках...
— Ох, и хитрый же у тебя шакаленок растет! Смотрю: прыг с кровати и замер, будто всю ночь там и лежал. А глазеныши-то горят, хоть и прищурены! Ты чуял, что он к тебе на кровать забрался?
Стыдно Лину врать, и нож острый — признаваться! Эх...
— Я ему разрешил, ему же страшно без мамы, он же еще маленький.
— Муравей еще меньше. Запомни, заруби на носу: если ты мужчина — размеры и возраст ни при чем, а только характер! Вырастет жидкая медуза из него, тогда сам заплачешь. Да и вырастет ли, при таком-то воспитании? Как раз мыши утянут за хвост и сожрут.
— Не сожрут.
— Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.
Местный цирк стоит на высоком холме, хотя, все-таки, пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато — сам собою громадина, Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города... Лин знал, что внутри цирка — арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания... Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет... Страшно Лину, тревожно и любопытно: гладиаторы — особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются... И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими... Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч... А сам он уже всего этого не слышит... Нет, почему это — не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги...
