— Шесть... Благодарю тебя.
И он промолчал еще полчаса, а она переписала без малого страницу, и мастер Густав отзвонил перерыв, и тогда Нави сказал:
— Дай мне еще число, будь так добра.
— Перерыв же! — возмутилась Дороти.
— У тебя сегодня отличные числа. Очень вкусные. Пожалуйста, что тебе стоит!..
Дороти ощутила в себе странный задор и сделала то, чего не делала прежде: подшутила над Нави.
— Семь!
В семерке точно не было смысла. Просто сегодня звучало уже пять, шесть и восемь, вот Дороти и заткнула дыру. Посмотрим, заметит ли Нави, что скушал затычку!
— Зачем ты меня обманываешь? Число же неправильное, — буркнул Нави.
Но вдруг изменился в лице. Он смотрел на нее, она — на него. Гримаска обиды сползла с лица юноши, уступив место удивлению, затем — потрясению. Глядя в лицо Нави, как в зеркало, Дороти ощутила нечто. Тьма сожри, а ведь семерка — правильное число! Теперь это ясно, как день. Семь — число сильное, даже могучее. Многие смеются над семеркой: вот восемь — священная цифра, а семь — недоделка, недолет. Но они не понимают, а Дороти знает теперь: семь — это сила. Пока число звучало в голове, Дороти наполнялась давным-давно забытым чувством: гордостью.
— Семь, — властно повторила она.
— Семь, — эхом шепнул Нави.
— Сегодня ты больше не спросишь ни о чем.
— Да, обещаю.
То был первый случай, когда Нави сдержал слово. До вечера он молчал, и лишь напоследок уважительно повторил:
— Семь.
Вернувшись в комнату, она приказала Аннет пройти вдоль стены. Длина комнаты составляла восемь целых и две трети шага.
* * *
Следующим днем Дороти нашла еще три правильных числа: сорок восемь, двенадцать тысяч, четыре. Четверка была слабее остальных двух, но даже в ней чувствовалась скрытая сила. Эти числа имели вес, от них просто так не отмахнешься, не выкинешь из головы. Но семь по-прежнему оставалось самым властным из правильных чисел. Думая о нем, Дороти поражалась: как могла она прежде не чувствовать его мощи?
Вечером она спросила у Карен-Кейтлин:
— Что значит число семь?
— Не имею представления, миледи. Это ваше число.
— А твое — шесть. Что оно значит?
Дороти видела, как потемнело лицо Карен.
— Ничего. Оставьте меня.
— Ты знаешь больше, чем говоришь.
Сказав эти слова, Дороти ощутила не столько обиду, сколько удивление. Она ждала, что Карен ответит честно. Дороти заслуживает честного ответа, ведь ее число — семь!
Странным образом семерка сообщала ей веру в собственные права, возможность требовать и настаивать на своем.
Следующим днем Нави пристал к ней: "Скажи число!" — и Дороти отрезала:
— Нет, сначала ты мне скажи. Как тебя зовут?
Он опешил:
— Я — Нави.
— Это не имя. Ни одна мама не додумается так назвать ребенка.
— Я — Нави!
— А дальше? Имя матери, имя отца?
— Я — Нави...
— Тогда не видать тебе числа.
Его губы тут же капризно скривились:
— Скажи число, ну пожалуйста!
— Нет.
Она обмакнула перо и принялась писать.
— Скажи! Ну скажи же!..
Дороти не обратила на него внимания. Оказалось, это просто: достаточно думать о семерке. Нави повторил просьбу раз десять, а потом завыл по-собачьи и выронил перо. Подбежал мастер Густав:
— Что происходит, тьма бы вас?
— Я делаю свое дело, — сказала Дороти. — Он — нет.
— Она не дает число! Она не хочет, она плохая!
Густав обратился к Дороти:
— Скажи ему чертово число, пусть он умолкнет и пишет чертову книгу.
— С ним и говорите, мастер Густав. Его беда, что он не пишет.
Густав взял ее за подбородок:
— Послушай-ка, барышня. У Нави в голове нет ничего, кроме цифр и дохлой мухи. С ним говорить — все равно, что косить траву ложкой. У тебя сохранилась еще кроха мозгов, ты хоть что-нибудь можешь понять, потому дай ему чертово число, или выкину тебя из мастерской!
В этот раз ее мятеж провалился, но Дороти знала, что была близка к успеху. Она ощущала в себе новую силу.
— Хочешь число? Ну, получай: сто шестьдесят три с половиной тысячи квадратных.
— Ты дура? — бросил Густав. — Каких к черту квадратов?
Но она знала откуда-то, что данное число будет правильным только так, с прибавкой "квадратных". И попала в точку. Нави просиял, сказал: "Спасибо, преогромное спасибо!" — и промолчал больше часа.
Когда он снова раскрыл рот, Дороти поставила условие:
— Вот как мы с тобой будем. Хочешь число — скажи о себе. Из какого ты города?
— Из... Алеридана.
— Лжешь.
— Из Фаунтерры.
— Нет.
— Из Уэймара.
— Чушь!
— Почему ты думаешь, что вру? Может, и не вру совсем...
— Я слышу, что ты сам себе не веришь. Откуда ты? Скажи честно, или никаких чисел.
У Нави задрожали губы.
— Я... не знаю.
— То есть как — не знаешь? А сколько тебе лет?
— Двадцать... восемнадцать... не знаю.
— Что ты врешь-то!
Тут Дороти подумала о себе: а сколько лет ей самой? Вроде, тридцать семь. Но это число она вспоминала долго, муторно, вытаскивала из густого тумана. А родной город? Да, Маренго, но ведь не сама она это вспомнила. Ей магистр Маллин намекнул, только с его помощью и сообразила.
— Я поняла, — воскликнула Дороти, — ты не врешь, тебе отшибло память!
Юноша моргнул, в глазах показались слезы.
— Не обижайся, я же не знала. Правда ничего не помнишь? Хоть родителей-то?..
— Ничего...
— А что случилось с тобой — помнишь? Как исчезла память? Ты упал откуда-то? По голове ударили?
— Ну не помню я... Скажи число, пожалуйста...
— Так и быть. Число — семнадцать семьдесят четыре.
— Спасибо, — он шмыгнул носом. — Ты хорошая.
На следующий день Дороти вызвал магистр Маллин. Он, как обычно, пил. В этот раз — пахучий густой напиток цвета дубовой коры. Ханти старого Гримсдейла, — каким-то образом поняла Дороти. Если бы эти слова были числом, оно оказалось бы правильным.
— Дороти Слай, я рад всем новостям, которые о тебе слышу! — магистр всплеснул руками. — Ты решительно шагаешь по пути исцеления. Вне всяких сомнений, ты сегодняшняя лучше тебя вчерашней.
Дороти оробела от столь внезапной похвалы.
— Магистр, но я очень редко выполняю дневную норму. Мастер Густав часто недоволен мною...
— Пхе! Мастер Густав — ремесленник с грязными ногтями, он только и может думать про работу. Но мы с тобой должны понимать: работа — всего лишь средство для исцеления. Ты находишься в обители любви и заботы, и наша с тобой главная цель — победа над хворью. К этой цели мы стремительно приближаемся.
— Да, магистр.
— Ответь-ка мне: ты больше не видишь кошмаров?
— Нет, магистр.
— Не чувствуешь беспричинного гнева, не хочешь кричать и нападать на людей?
— Ни в коем случае!
— Больше не путаешься в том, кто ты?
— Я — Дороти Слай из города Маренго, кузина гвардейского майора. Правда, я очень плохо помню своих родителей...
— Это не беда. Хворь еще не побеждена до конца, потому болезненный туман еще витает в твоем сознании. Когда она окончательно отступит, ты вспомнишь все, что нужно.
— Да, магистр.
Он задал еще ряд вопросов, чтобы убедиться, что Дороти уверена в своей личности и всецело принимает любовь и заботу, изливаемые на нее лекарями. Ее ответы оставили Маллина совершенно удовлетворенным.
Когда он собрался ее выпроводить, Дороти набралась смелости и спросила сама:
— Магистр, скажите, чем болен Нави?
Он сразу нахмурился:
— Тебе ни к чему это знать. Тебе бы понравилось, если бы все вокруг болтали о твоей болезни?
— Магистр, это очень нужно мне для душевной гармонии и для новых шагов по пути исцеления. Нави мне сильно досаждает, тяжело справляться с раздражением, так и хочется стукнуть его. А если я пойму, насколько сильно он болен, то не буду злиться: ведь это не Нави виноват, а его хворь.
— Что ж, ты разумно обосновала свою потребность, и это заслуживает награды. Я отвечу тебе. Нави страдает тяжкой асимметрией рассудка. Все умственные силы, данные ему богами, затрачиваются на работу с числами: на их запоминание, складывание, вычитание, деление. Асимметрия также помогает ему очень быстро и красиво выписывать буквы: наверное, его хворому рассудку буквы напоминают цифры. Но на все остальные размышления, привычные здоровому человеку, его умственных сил не хватает. Потому Нави не может ни вспомнить свою семью, ни поддержать успешную беседу, ни даже хранить молчание, занимая себя собственными мыслями.
— Вот как... Спасибо вам, магистр. А Нави быстро идет по пути исцеления?
Маллин рассмеялся:
— Скорее улитка переползет базарную площадь, чем Нави придет к избавлению от хвори. Нет никакой надежды на его выздоровление. В отличие от тебя, Дороти, Нави никогда не познает радости трезвомыслия.
— А он уже давно тут?
— На моей памяти восемь лет... Хотя решительно не понимаю, зачем это тебе нужно.
— Благодарю, магистр.
Восемь лет. Число потрясло ее. На взгляд, Нави не дашь больше восемнадцати. Значит, он захворал и угодил в лечебницу десятилетним мальчиком! На своем коротком веку не знал ни женщин, ни любви, ни свободы, ни странствий. Ничего, кроме процедур и стен писчего цеха!
Не желая верить подобному кошмару, Дороти за ужином спросила Карен:
— Миледи, сколько лет здесь находится Нави?
Женщина выронила ложку и устремила на Дороти внимательный взгляд:
— Почему вы назвали меня миледи?
— Вы так зовете меня. Я подумала, вам будет приятно, чтобы и я так говорила.
Карен долго молчала, будто вовсе забыв о Дороти. Когда та уже устала ждать ответа, Карен вдруг сказала:
— Десять лет, миледи.
— Магистр Маллин сказал — восемь.
— Магистр Маллин прибыл восемь лет назад, это верно. А Нави появился за две зимы до него.
— Боги! Он захворал, когда был совсем ребенком!
Карен-Кейтлин снова выдержала долгую паузу.
— Когда Нави прибыл, миледи, он не выглядел ребенком. Ему было лет шестнадцать или восемнадцать.
— Миледи, вы ошибаетесь! Это сейчас ему не то шестнадцать, не то восемнадцать!
— Вы правы, миледи, сейчас тоже. За все время, что я его знаю, Нави совершенно не изменился.
— Как это может быть?!
Но Карен уже потеряла желание беседовать, а в трапезную вошел лекарь Финджер для вечерней молитвы богам терапии. Голоса безумцев зашумели хором:
— Что нас терзает?
— Душевный недуг!
— Что мы делаем?!
— Идем к исцелению!
— Где мы находимся?
— В обители заботы! Там, где нас любят и принимают!
Перед сном Дороти вновь попыталась расспросить соседку:
— Не может быть, миледи. Нави не изменился за десять лет — как это возможно? Вероятно, вы ошиблись со сроком! Не десять лет, а года два или три.
— Десять лет и два месяца, если быть точной.
— Верно, вы путаете!
— Нет, миледи.
— Но вас же иногда подводит память. Я вас спросила: что значит шесть? Вы не вспомнили. Может, и с десятью годами то же самое?
Карен холодно осведомилась:
— А сколько лет здесь вы, миледи?
— Я-то?..
Дороти опешила.
— Наверное, полгода... Нет, год... Или... Миледи, почему вы спрашиваете?
— Вы прибыли минувшим декабрем. Сейчас апрель. Вы провели в лечебнице неполных четыре месяца, за которые успели утратить память, позабыть все на свете и стать послушной овцой. А я здесь восемнадцать лет. Я помню каждый месяц и каждый день. Помню, кто привез меня сюда и почему, и по чьему приказу. Помню, тьма сожри, какая стояла погода первым днем, какое платье было на мне, какие слова я услышала. Память — единственное, что осталось. Не смейте думать, будто я могла что-нибудь забыть!
Дороти уставилась на нее, потрясенная обвинением, а еще больше — силою чувств в словах Карен. Это было так, будто хладный мертвец скинул крышку гроба, вскочил и зарыдал от боли.
— Простите, миледи, — выдохнула Дороти.
— Вы ничего не знаете, — с презрением бросила Карен и рухнула на постель, истощенная, измученная своею вспышкой.
Этой ночью Дороти увидела кошмар — первый за несколько недель. К счастью, на сей раз она сразу поняла, что видит сон, однако не смогла заставить себя проснуться. Огромная рука в перчатке цвета ртути обхватила ее вокруг живота, подняла над землей и сжала. Что-то зашевелилось внутри Дороти, ноги сами собою раздвинулись, чулки порвались, и из ее лона наземь выпала кукла. Стальная рука отбросила Дороти и подняла игрушку. Кукла изображала рыжую девушку в зеленом платьице. Одним щелчком пальцев рука отломала кукле голову.
Дороти проснулась в поту. Кошмар напомнил ей прежние жуткие видения: море из щупалец, человеческие торсы на колесах, трупы с пришитыми лицами. Она взмолилась беззвучно: нет, пожалуйста, не нужно этого снова! Не хочу думать, не хочу вспоминать! Я на пути исцеления, у меня все хорошо, магистр меня хвалит. Я — Дороти Слай из Маренго. Я уверена в этом!
В писчем цеху Нави жадно накинулся на нее. Дороти метала ему числа, как кости. Сегодня это выходило очень легко. Один и семь десятых миллиона. Четыреста пятьдесят пять миль. Тринадцать. Да, тринадцать. Неважно, что число общеизвестное, — сегодня оно подойдет. Двадцать два фута. Она даже знала смысл последнего числа: это самая мелкая точка фарватера некой северной реки. Если осадка судна превышает двадцать два, надо разгрузить его и пройти порожняком. Не знаю, откуда я знаю это. Не хочу знать.
Или хочу?..
За обедом Дороти подсела к Карен.
— Миледи, простите меня. Вчера я поступила недостойно, не поверив вашим словам.
— Да, миледи, — равнодушно бросила Карен, срезая верхушку яйца.
— Прошу вас: скажите, чего я не знаю.
— Вам этого не нужно, миледи.
— Я хочу знать.
Карен качнула головой:
— Нет.
— Миледи, думается, это мне следует решать, а не вам.
— Но вы не знаете, о чем просите.
Карен повернулась к ней и сделала то, чего никак нельзя было ожидать: погладила Дороти по волосам. Сухие костлявые пальцы скользнули с головы на шею, коснулись ключицы.
— Вы красивы и здоровы, миледи. Полагаю, вы проживете здесь еще десять или двадцать лет. Каждый день вы будете мучиться из-за своих воспоминаний. Я не возьму эту вину на себя.
— Десять или двадцать лет? Миледи, вы шутите! Я иду по пути исцеления, я почти достигла гармонии! Скоро вылечусь и вернусь домой!
— Да, миледи, — смиренно кивнула Карен. — Я вижу, как ваш недуг отступает.
Карен-Кейтлин взяла ложечку, чтобы вынуть желток из яйца. Она была иссиня бледна, болезненно худа, страшна как мумия. Дороти с ужасом подумала: это не человек, а труп ест яйцо, которое все равно не сможет переварить. Ест просто по привычке, поскольку при жизни так делал. До смерти это была красивая женщина, ее любили, ее целовали, носили на руках. Она одевалась в кружева, танцевала на балах, пила кофе из фарфоровых чашечек... Она умерла, ее нутро съели черви, а глаза склевали вороны. Но она все еще может говорить!
Дороти отпрянула, бросив истлевшую Карен, вернулась к живому и теплому Нави. Сказала себе: меня не касаются мысли мертвеца. Я иду путем исцеления и скоро совсем выздоровею. Что бы ни сказала Карен — это неправда, это нашептали черви, живущие в ее черепе. Ничего не хочу знать.
