Красный опричник

Спускаясь с горы, Мольтке то и дело переспрашивал:

— Если мы потомки арийцев, то кто тогда потомки атлантов?

— У атлантов нету потомков, — отвечал Ромберг.

— А лемурийцы, с ними что?

— От лемурийцев остались только большеглазые обезьяны! — хихикал Швебер.

— А гипербореи?

— Так частенько называют русских, — ответил, не задумываясь, Карл Густав.

— Значит, остались лишь арийцы и гипербореи?

— Точно так! Но это еще ничего не значит!

— Это мы еще посмотрим!

Рождество — праздник, корнями и традициями ходящий в глубину веков, его можно назвать самым любимым и ежегодно отмечаемым праздником во всей Западной культуре. Не смотря на то, что Рождество отмечается во многих странах мира, пожалуй, самым значимым и любимым он остается в Центральной и Северной части Европы. Великое множество Рождественских песен, традиционные праздничные блюда и даже известная всем Рождественская Елка — все это древние традиции, которым мы следуем и по сей день. Немцы на Новый год и Рождество обязательно подают ярко раскрашенное блюдо с яблоками, орехами, изюмом и всеми пирогами, которые пеклись в эту неделю. Символика здесь особая: яблоко осталось от яблони познания добра и зла в раю, орехи означают тайны и трудности жизни как воплощение пословицы: "Бог дал орех, но человек должен расколоть его". Яблоки будут висеть на рождественском дереве, золотые и серебряные орехи тоже.

Первоначально Рождество отмечали только на Севере и на Юге Европы, но зародился этот праздник в той части Европы, которую теперь все мы называем Германией. Рождество 1938 года было последним мирным рождеством для немецких солдат. Оно праздновалось в обстановке беспечности и пьянящей вседозволенности. Трусливое Мюнхенское соглашение показало Германии, что ее боятся, и что ее готовы ублажать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Англия и Франция опасались нацизма, но еще больше они опасались коммунизма. Поэтому нежно взлелеяли немецкого волкодава, не задумываясь о том, что собачка то становится неуправляемой. А аппетит ее растет с каждым днем. Единственное, что требовалось Чемберлену и Даладье — это держать пса войны рылом к востоку. И это пока удавалось. Гитлер спал и видел, как бы это возвратить себе Данциг и ту часть Померании, что после войны отошла к Польше. Чуть попозже заботливо взращенный англичанами и французами немецкий волкодав обратит свой взор на Польшу, а капающая с его языка слюна ужаснет тех, кто подкармливал его чешским и австрийским мясом. Но станет уже поздно что-либо менять.

Рождественские праздники прошли на "ура". Судетские немцы праздновали вместе со своими "доблестными освободителями", зазывая их в свои дома и усаживая на почетные места. Последнее мирное рождество многим запомнилось этой беспечностью и легкомыслием, когда еще никто ни с кем не воевал, когда немцев встречали, как долгожданное избавление. Наши герои веселились вместе с личным составом, а Зееманы в Дрездене напрасно ждали сына — из формирующихся соединений пока никого не отпускали. Альбрехт немного скучал по родным, но ничего не мог поделать — должность командира роты оказалась весьма хлопотной.

Дома Альбрехт побывал только в середине января, когда все прогрессивное человечество отмечало праздник Крещения Господня. Господа католики (и некоторые протестанты) успели отметить это грандиозное событие две недели назад, но бюргеры Дрездена жили по новому календарю. Поэтому у семейства Зееманов было двойное торжество, а Альбрехт ненадолго заслонил Господа, ибо семья его ждала больше, нежели в свое время ожидали мессию.

— Альбрехт! — удивленно сказал отец, — армия сделала из тебя мужа! Где мой желторотый мальчик в коротких штанишках? Я тебя не узнаю, сынок!

— Полно тебе, Отто! — одернула мужа Берта, — ты смущаешь нашего Альбрехта. Садись сюда мой дорогой, сейчас мы будем кушать. Я не знала, что приготовить, поэтому у нас есть и Weisswurst , и твой любимый коруонблянц... представляешь, мне даже отец помогал!

— Да полно тебе, Берта! — хмыкнул херр Зееман, — вся моя помощь заключалась в том, что я подавал зелень и специи.

Не помнящий ничего подобного с самого раннего детства, Альбрехт едва не присвистнул. Максимум, на что хватало отца при посещении кухни, так это притащить из мясной лавки продукты. Он ставил пакеты на пол и гордо удалялся.

— Он очень гордится тобой! — шепнула ему мать, когда Отто вышел пыхнуть трубкой.

Особенно трогательной получилась встреча с сестрами. Мика рассказала ему, как пыталась поступить в "юнгфольк" по примеру старшего брата, но у нее ничего не вышло — чертова близорукость все испортила. Вторая сестра, Катрин, потешалась над Микой и придерживалась традиционных взглядов из трех литер "К" — киндер, кирха и кухня. Альбрехт проявил дипломатичность: успокоил и утешил Мику, а затем в чистосердечной беседе с Катрин признался ей, что свяжет свою судьбу только с девушкой, у которой будут такие же взгляды, как у его младшей сестренки.

Пятикилограммовый запеченный с яблоками и миндалем гусь благоухал на столе, а ему вторили остальные деликатесы: знаменитые белые колбаски "от фрау Берты", мясной пудинг из свинины, рыбный пирог и заливной язык; на десерт девочки приготовили кленовый мусс, а вездесущая фрау Берта вытянула из духовки пряник-коврижку с труднопроизносимым названием. Отто с сыном (как мужчины и самые взрослые) степенно тянули неплохое бельгийское бренди, а женщины довольствовались слабеньким мозельским вином. Альбрехт без устали шутил, подтрунивал над Катрин, щелкал по носу близорукую Мику, рассказывал матери о том, какие блюда считаются традиционными у чехов и судетских немцев, вкратце поведал о том, как отмечал Рождество.

— Как романтично! — хлопала ресницами Катрин.

— Будет, что вспомнить! — соглашался Отто, — лично у меня подобных воспоминаний нет.

Фрау Берта молча улыбалась.

После того, как праздничный стол был убран, а посуда перемыта, в кухне засели Отто с Альбрехтом. Приоткрыв окно, отец закурил трубку и принялся обстоятельно расспрашивать сына об особенностях его службы. Альбрехт некоторое время крепился, затем полез за портсигаром.

— Вот даже как? — удивился Отто.

— Да никаких нервов не хватает! — смущенно улыбнулся молодой человек, — оказывается, формирование новых частей — это только одна сторона монеты...

— Что хоть смалишь? — перебил его отец.

— "Кэмел", — скромно признался Альбрехт.

— Неплохой табак! — похвалил херр Зееман, — хоть и американский.

Сын при этих словах смутился. Табачок был хорош, чертовски хорош. Вот только достался он Альбрехту не совсем честным путем. В Пардубице орлами из гестапо был арестован склад одного еврейского торговца табаком и сигаретами. Хозяина отправили в гетто, табак отправили в войска, а сигаретками гестаповцы любезно поделились с дежурным офицером, выделившим для перетаскивания табака нескольких солдат. Этим офицером был, естественно Альбрехт Зееман.

— Хочешь, пару пачек могу подарить?

— Спасибо! Спасибо... но не нужно, — пыхнул трубкой отец, — ты ведь знаешь — я привык к своей трубке и к этой румынской дряни. В моем возрасте, сынок, привычки не меняют. Кури, чего уж там! Скажи, а действительно ли к немцам в Судетах так плохо относились. Слышал я краем уха кое-какие сомнения.

Альбрехт глубоко затянулся и выпустил струю дыма в направлении окна. Отец, конечно, товарищ проверенный, но стоит ли подвергать сомнению приказы фюрера и действия командования. Поэтому он очень осторожно сказал:

— Некоторые... перегибы были, несомненно. К тому же, я провел там слишком мало времени, чтобы об этом судить. Но думаю, отец, что фюреру все-таки видней.

— Очень рад, что ты так считаешь, мой мальчик! — раскрыл объятия Отто, — когда армия начинает сомневаться в своем командующем, то ничего хорошего ждать от такой армии не приходится. Эх, молодость моя, молодость! Где ты?

— Папа, я — твоя вторая молодость! — произнес Альбрехт, обнимая отца.

Отто смахнул внезапно выступившие слезы и произнес:

— Сынок, а не сходить ли нам по такому поводу в "Der leichte Schaum"? Он недавно открылся, и его хозяин — мой старинный приятель. А затем... а затем я приготовил еще один сюрприз. Тебе понравится.

— Отчего же, — согласился Альбрехт, — только мне, наверное, стоит переодеться в гражданское платье.

— Зачем? Ведь тебе так идет военная форма...

Сын смущенно улыбнулся, но сказал, что краем уха слышал о строгости военных патрулей. Одним словом, если херр Зееман мечтал продемонстрировать приятелям отпрыска в полной парадной форме, то следует выбрать более удачное время и место. Отто горестно вздохнул и признал справедливость слов сына. Черную шинель от "Schutzstaffeln" со знаками отличия труппфюрера пришлось оставить висеть на вешалке; ее сменило демисезонное пальто с тяжелым каракулевым воротником — середина января в Саксонии выдалась на редкость студеной. Альбрехт надел утепленный плащ и фетровую шляпу, которую когда-то ему подарила мать на двадцатилетие. Отто взял в руки свою любимую трость, больше походившую на альпеншток, и объявил, что он готов к выходу. Этой тростью в случае нужды можно было отбиться от злой собаки или даже чувствительно перетянуть кого-нибудь по спине — набалдашник у нее был выточен из слоновой кости.

"Легкая Пена" располагалась на соседней улице и оказалась небольшим трактиром, где чудаковатого вида хозяин предлагал своим гостям около двадцати сортов пива. Десять из них являлись его "ноу-хау" и были получены от лежащего на смертном одре отца. Причем три из этих десяти рецептов старый кретин твердо намеревался унести с собой в могилу. Но нынешний хозяин трактира оказался очень настойчивым.

— Брешет, как старый еврей! — фыркнул Отто, сдувая с литровой кружки тяжелую шапку пены, — и трактир он свой неправильно назвал. Ну, какая же она "легкая"? Третий раз дую — хотя бы на дюйм сдвинулась!

— Мой командир говорит, что чем тяжелее пенная шапка, тем пиво лучше! — наставительно произнес Альбрехт.

— Твой командир может быть асом в работе с солдатами, но в пиве он ни черта не смыслит! — заявил Отто, отхлебывая темный, почти черный напиток, — пена у настоящего пива должна стоять ровно две минуты! А не полчаса... Руфус! Да ты притащишь эти проклятые колбаски, или мы будем пить на пустой желудок?!?

— Сию минуту, херр труппфюрер! — отозвался из-за стойки хозяин, — Отто, да потерпи ты немного! Не видишь — у меня сегодня много посетителей!

— У тебя всегда до черта посетителей! — громко проворчал херр Зееман, — а у меня сын не каждый день бывает!

Трактирщик краем уха уловил недовольное ворчание и отправил к Зееманам помощника с подносом. Помимо традиционной кислой капусты и сосисок, употребляемых обычно бюргерами, в "Легкой Пене" подавали тонкие соленые охотничьи колбаски. Они пользовались повышенным спросом у посетителей, поедались килограммами и запивались бочонками пива. Старина Руфус Обергаус знал свое ремесло на "отлично", и заведение его процветало. Несмотря на тяжеленные пивные шапки, что свисали с каждой пивной кружки и занимали до четверти полезного места.

— Ну, чтобы издох этот проклятый Оуэнс! — произнес тост Отто.

— Дался тебе этот ниггер! — покачал головой Альбрехт, — и что ты про него вспомнил?

Со времени Одиннадцатых Олимпийских игр прошло уже два года, но старый Отто Зееман без устали выказывал ненависть к американскому чернокожему легкоатлету, признанному лучшим спортсменом Берлинской Олимпиады. Альбрехт подозревал, что отец колеблется "вместе с генеральной линией партии", и ненависть к Джесси Оуэнсу была чувством подданного Адольфа Гитлера. А уж о ненависти Адольфа к разрушителю арийского образа ходили легенды. После того, как МОК признал Оуэнса самым лучшим спортсменом Олимпийских игр, фюрер полчаса бесился в своем кабинете: брызгал слюной, крушил мебель и катался по ковру, время от времени кусая его за углы. За это среди членов НСДАП он заработал нелегальную кличку "Ковроед", но официальные исследователи Великого и Ужасного Фюрера выделяют несколько событий, в результате которых за Адольфом Алоизовичем закрепилось такое обидное прозвище. Это Берлинская Олимпиада, нервные события в Чехословакии и провал осеннего наступления под Москвой.

С другой стороны, возможно, что все это — обычная скверно приготовленная утка. На данный момент нас заботят лишь чувства Зеемана-старшего, который собирался пригласить сына в синематограф на просмотр титанического труда тридцатишестилетней Лени Рифеншталь — документального фильма "Олимпия". За этот фильм Лени Рифеншталь, так же как и Джесси Оуэнс, получила награду от Международного Олимпийского комитета. Гонорар в четыреста тысяч рейхсмарок стал достойной наградой талантливой женщине-режиссеру за два с лишним года работы. Свой документальный фильм Лени Рифеншталь посвятила красоте и гармоничности человеческого тела, а Адольф Алоизович был от "Олимпии" в полном восторге, ровно как и миллионы зрителей во всем мире.

Альбрехт по настоянию отца посетил синематограф и потратил три часа собственного времени на просмотр этого шедевра. Он уже был знаком с творчеством Лени — ее фильмы "Триумф воли" и "Наш Вермахт" им показывали во время учебы в офицерском училище. Вопреки устоявшемуся мнению, молодой Альбрехт не чувствовал никакого душевного подъема после просмотра этой "ненаглядной агитации". Во всяком случае, относился к творчеству Лени именно, как к агитации и пропаганде. Возникновению подобных взглядов способствовало сближение его с Карлом Ромбергом; тот, получивший прекрасное образование, стремился по мере сил просвещать своего молодого друга. Поэтому Альбрехт честно проспал где-то около половины фильма, а на вопрос отца о своих впечатлениях, честно ответил:

— Если откровенно, то я бы посмотрел что-нибудь с Марлен Дитрих.

— Что-о? — с головы Отто слетел котелок.

Альбрехт устало улыбнулся:

— Пап, ну хватит! Ты представляешь, сколько раз мы показывали подобное искусство солдатам в целях формирования и укрепления воинского духа?

— Хм! Ну, если с этой позиции, — протянул Отто, — а то я смотрю — ты какой-то поникший.

— Устал сильно. Это и был тот сюрприз, о котором ты упоминал дома?

— Да...

— Папа, ну что же ты, честное слово! Бюргера бокалом пива удивить хотел! Лучше бы в оперный театр сходили... сколько ты отдал за билеты?

— Сколько надо, столько и отдал! — буркнул Отто, до крайности разочарованный тем фактом, что Альбрехт не обрадовался сюрпризу, — а вот до оперы я не охотник. Но если ты так настаиваешь — сходим!

— Да что ты, отец, я же пошутил! Где ты слыхал, чтобы офицеры ходили в оперу?

— Раньше ходили! Мне мать рассказывала — твоя бабушка. Ты помнишь, она ведь в услужении у одной оперной певички была. Так вот, к этой певичке после представления офицеры ходили толпами, представляешь?

— Представляю! — рассмеялся Альбрехт, — просили спеть "на бис"! Пошли, выпьем перед сном за великую силу искусства. Прозит, папочка!

Глава 6.

Долгий, увлекательный и утомительный разговор подходил к концу. Самым тяжелым он стал, как ни странно, для Ивана Михайловича Кречко. Лаврентий Павлович обладал поистине чудовищной работоспособностью — что ему просидеть пять часов под интересную беседу и заваренный турецким способом кофе. О Волкове и говорить нечего: Андрей Константинович отдыхал, работая. Поэтому Кречко изо всех сил сдерживал зевоту, но за окном был уже третий час ночи — предрассветное время для деревенских петухов. На улице трещали от мороза деревья, бродили закутанные в тулупы караульные, негромко перекликаясь и приплясывая для сугреву.