Бьют в щиты Киевской дружины копья ромейских латников... Топоры викингов рубят наседающих ромеев... С диким ревом выметывается конная лава засадных полков... Разворачиваются турмы, слепя блеском начищенных доспехов атакующих... Неудержимым потоком устремляется вперед клин клибанариев... Доместик восточных схол вскидывает руки к древку стрелы... Самострельные залпы выкашивают шеренги дефензоров... Перемешались в беспорядочной яростной рубке печенеги: союзники русов и наемные отряды ромеев... Огромный урман, насаженный сразу на два копья, наносит последний удар топором... Сиверские пики вонзаются в спины фаланги... Багряночубые всадники сметают букилариев уже мертвого военачальника... Легионеры врубаются в строй сиверов... Опрокидывающий удар дружинной конницы... Дрожит в глазнице стрела... Чекан с хрустом пробивает пластины кирасы... Валится на землю сдернутый арканом 'живой танк'... Катится голова, снесенная ловким ударом... Самострельные болты прошивают тела насквозь... Камень баллисты сплющивает отряд латников... Падает с коня князь Светлен...

Падал так, что ветер выл в стременах.

Падал, что-то вороному шепча.

Падал так, что зеленело в глазах,

Так, что где-то вдруг погасла свеча.

Воины, выскакивающие из подземного хода... Новгородские соймы в бухте Золотой рог ... Высокий короткостриженный воин с развороченной стрелой 'скорпиона' грудью... Мальчишка в пародии на доспехи, разрубленный в куски... Падающие со стен стражники... Камни трофейных баллист, разносящие стены дворцов и храмов, где засели последние защитники, не желающие умирать бесславно ... Старик, насаженный на пику — Император Роман... Катящаяся по полу голова Константина Багрянородного... Патриарх Феофилакт Лакапен, утыканный стрелами... Погребальные костры перед стенами...

Пахло дымом оперенье стрелы,

Пахло юностью отцово седло.

Все быстрее приближалась полынь,

Да из пальцев уходило тепло.

Горящие города... Воины, врывающиеся в пролом стены... Убитые на улицах... Развалины монастырей... Всадники, рубящие бегущих... Открытые ворота и подносы с головами городской верхушки... Ночные броски... И снова горящие города и селения... И трупы... трупы... трупы...

И все дальше становился закат,

И все ближе было небо к лицу.

Все светлее с каждым мигом был взгляд,

И совсем уж близко сын был к отцу.

Не туристы, и не мальчишки. Воины, не один раз купавшиеся в крови. Без счета убивавшие врагов. Не знающие пощады и снисхождения. Готовые убивать, убивать и убивать. Терявшие друзей. Нежные и ласковые. Где-то там, за спиной, остались семьи... Жены, дети, старые родители... Не всем суждено вернуться. Завтра новый марш, новые враги и новые схватки. Снова будут гореть города и рушиться храмы. Армия идет вперед, оставляя за спиной развалины, порубленные тела и погребальные костры. Боги войны собрали жертву не до конца...

А сегодня короткий отдых. Ночь. Пляшущее пламя костра. Тихий перебор струн. И хрипловатый голос певца...

...Как осенний лист, с коня падал князь...

Примечание

Песня Алексея Витакова

Книга

'Впрочем, сестренке пришлось проявить не только дипломатический с карательным, но и полководческий талант. Честно говоря, наш 'Генштаб' не ожидал от арабов такой прыти. Пока мы чинно и мирно вкушали армянские деликатесы, попутно обустраивая дела на Мраморном море, аль-Муттаки, всего год назад пришедший к власти, объявил джихад по русские души. Что подталкивало халифа сильнее, возмущение по поводу захвата Дербента с разгромом Ширваншаха, или слава Харуна аль-Рашида, теперь не выяснить. Но коротышка умудрился собрать приличную армию, что сделать в разваливающемся государстве совсем не просто. Причем, собрал он ее достаточно быстро. Складывалось впечатление, что арабы собирались передраться между собой, а халиф вовремя сумел 'перевести стрелки' на нас.

Неждана, даже со 'штрафниками', проигрывала в численности в полтора раза. Может быть, преимущество в вооружении и уравнивало шансы в лобовой стычке, но победа обошлась бы дорого. Да и неизвестно, чем драка могла закончиться. Воинская удача крайне непостоянная штука.

Сестренка начала нашу любимую игру в салки. Войско поспешно отступало в сторону Армении. Двинуться на Константинополь, оставив в тылу подобную силу, противник не решился и отправился следом, словно бычок на веревочке, постоянно отмахиваясь от летучих сиверо-печенежских отрядов.

В опережение войска на северо-запад рванула сотня Прилука, а в противоположном направлении двинулся одинокий человек в сопровождении большой черной собаки. Оба своей цели достигли. Русину не пришлось долго уговаривать армянского царя нарушить мирное развитие государства. Это в нашей схватке с ромеями Аббас предпочитал всех кормить и ни с кем не воевать, ожидая, чем кончится заварушка. К арабам царь относился куда хуже, прекрасно представляя будущее страны под мусульманским владычеством. Не впервой.

И когда, после двухнедельной беготни за врагом, воины ислама влезли-таки в подходящее ущелье, выход перекрыли не только наши войска, но и армянские. Еще ценнее была их помощь в подборе нужной расселины, ведь наши знания Малого Кавказа несколько опережали действительность. А вход закрыли печенеги и... согдийцы, решившие под шумок сбросить 'ненавистное арабское иго'. А вот с какой радости или перепугу ими командовал человек с русинским луком и большой черной собакой — отдельный вопрос. Все-таки, таджик нам достался очень непростой. Был бы здесь Вукомил... Скрытник, наверняка, по привычке что-нибудь да нарыл бы, а потом, по той же привычке, все бы улыбался и отчаянно зажимал оперативную информацию. Но Вук остался в Киеве, а больше никто и не стремился особо копаться в прошлом боевого товарища. Запертые в узком, простреливаемом с боковых склонов ущелье, арабы могли сопротивляться, могли не сопротивляться. Вообще, могли делать что угодно. Не могли только отменить свой разгром.

Единственная неожиданность в этом бою — стрела в голове халифа оказалась без черного волоска. И вообще печенежская. Шамси оставалось развести руками и горько сказать: 'Сектаны кисмет'... Впрочем, радости он не скрывал. А уж авторитет поляницы возрос до небес. Особенно, если учесть мизерность потерь...

Дипломатические 'разборки' тоже проходили успешно. Убедившись, что Константинополь теперь называется Царьградом, и надолго, генуэзцы и венецианцы заключили торговые договора и тихо отбыли восвояси. Настолько тихо и безропотно, что и ежу было понятно: дело пахнет большой войной. Вопрос — когда. Мы были слишком далеко от родины и еще не знали, что война эта уже началась...'

Окрестности Волыни, лето 6449 от Сотворения мира, серпень

Вашко перевалился на живот. Устаешь лежать в одном положении несколько часов подряд. Он же не снайпер, в конце концов, со стальной задницей. Да и пусто сейчас в округе. Гости далеко. Им еще идти и идти...

Сквозь переплетение веток ухоронки небо видно было замечательно. Раскаленный солнечный диск почти над головой. Перевернутый купол ярко-голубого цвета. Безжизненный. Жарко... В полдень все живое норовит укрыться от палящих лучей. Лишь черным крестом раскинулся силуэт пустельги. Сокол высматривает добычу. А может, и нас. Только хорошее зрение — не подмога. Надо знать, где искать, кого искать. Ну а, обнаружив искомое, не обмочить с перепугу перья.

Весеннее половодье натащило на своей мокрой спине громадную кучу лесного мусора, соорудив внушительный на вид 'бурелом'. Река журчала где-то впереди. Даже не река — ручей. До того, как начнут таять многосаженные сугробы, еще надо выпасть снегу. А нам до снега — дожить. Если будет на то удача и судьба.

Но, чтобы дожить, есть все возможности. Послезнание, опыт. И замечательная позиция, выходящая точно на переправу, через которую совсем скоро пойдут на Киев враги...

Когда Вукомил ткнул пальцем в карту, Вашко засомневался. Но, оказавшись на месте, понял, что зря он не поверил скрытнику.

Вашко перевернулся обратно. Поерзал, устраиваясь поудобнее. Поморщившись, выгреб из-под живота сучок, норовящий впиться в брюхо. Тяжела ты, судьба догоняющего или ждущего.

Хорошо сейчас тем, кто хазарам неразумным мстит или с ромеями в прятки играет в черноморских степях и дунайских перелесках, маршируя пыльными шляхами к Босфору. Болгары молоком угощают, хлеб на расписных полотенцах выносят, танки цветами забрасывают... Какие, к бесу, танки? Совсем перегрелся ты, Вашко, сын Серого. Точно. Это все жара гребаная. Последняя соображалка в пот уходит. А если бы тебя на Аравию послали, арабцев примучивать? Наша удача будет, если не стукнет такое в голову ни Игорю, ни Яру. И вообще, жара — не для русского человека. Это Мбумбе за счастье. А нам прохладу подавай. Или хотя бы пиво холодное...

* * *

Вот у Вукомила в службовых покоях было именно так, как Вашко любил. Прохладно, не ослепительно ярко. И мух не было. Трудно им, звонкокрылым, пробраться в потайные горницы, где ковалась днем и ночью державная безопасность. Предшественники Вука, как он просил себя называть, когда кругом никого не было из посторонних, были те еще кроты. Точной глубины Вашко не знал, но по количеству ступенек, да и по внутреннему ощущению, мог сказать, что саженей на пятнадцать вниз заглубились.

В горнице, кроме пары объемистых кувшинов пива, стоял здоровенный мешок из рогожи, набитый плотно уложенными сухарями. И свисала с потолочной балки кабанья нога. Тщательно закопченная по всем правилам. Вкусная...

Кроме еды, в горнице хватало интересностей. Когда Вашко первый раз сюда попал, то долго стоял перед огромной мордой, висящей на стене. Морда по всем параметрам была похожа на кошачью. Только размерами превосходила любого 'прошловременного' тигра раза в полтора. И у тигра нету кокетливых кисточек, венчающих уши. И клыков таких нет. Не помещающихся в пасти. На естественный вопрос Вукомил скривился, мол, нашел чему удивляться. Лютый зверь, он и есть лютый. И любого бабра, не говоря уже про рысей или пардусов, жрет по паре штук на завтрак.

Лютый оказался не единственным чучелом, которого Вашко, вроде бы ладивший и с зоологией и с палеонтологией, опознать не сумел. Всяческих 'коркодилов' разнообразнейших видов в подвале ровным счетом пяток висел, лежал и стоял. Даже снежного человека следы обнаружились. Вернее, не следы, а дубина в человечий рост. 'Дивова зброя', уточнил Вукомил.

Вообще, как ни странно, но Вашко стал частым гостем здесь. Общий язык нашелся мгновенно. Вукомил не всю жизнь плел интриги и врагам зубы напильником стачивал, а Вашко, оставшийся за старшего в деле подготовки молодого пополнения, не забивался в ракушку воинского умения, почитывая временами умные книги. Ну и пиво оба уважали. Особенно холодное... Вот и раза два-три в седмицу собирались. Лясы поточить, языки почесать, окорок поглодать.

Короткий стук в дверь. Вернее, даже не стук, а так, намек. В горницу ввалился паренек, исполняющий обязанности старшего по подземному поверху. Ошалело пуча глаза, кивнул обоим 'старшакам', вручил Вукомилу маленький, замусоленный кисет, и убежал, дробно колотя пятками по деревянному полу.

Скрытень не торопясь отставил запотевший кубок, по боку которого тут же сползла тоненькая струйка. Развязал завязки кисета, вытащил 'посланку', вчитался, пробежал взглядом еще раз. И молча кинул Вашко. Тот долго смотрел на кусочек бересты, плотно-плотно испещренный мелкобуквием. Кое-какие значки угадывались, будучи схожими с написанием в родной кириллице, и не менее родной, но не такой близкой глаголице.

— Это что?

— Это? — переспросил Вукомил, вынырнувший обратно из задумчивости. — Это — 'звиздец', как любит говорить один наш общий знакомый.

— ...? — всем своим видом изобразил Вашко.

— Это западные поляне с князем Лешеком во главе решили нас потрогать за вымя...

— Звиздец... — только и нашел, что ответить Вашко. А потом, мигом собравшись: — Откуда, какими силами, в каком направлении?

— Из Гнезно, много, на Киев, конечно... В дупу твою маты — курву йматы! — выругался на сиверском спокойный обычно Вукомил. — Не ожидал от Льстимира. У нас всех войск — ополчение, да новиков чуток. Не остановим.

— А по времени? Подучить, поднатаскать... Засаду поставить...

Скрытник только головой покачал.

— Даже за стенами не отсидимся. И чудо-харалуг ваш не поможет. Смотри...

Вук рассказывал, водя пальцем по русинской 'карте', обрисовывая варианты, намечая направления обходов и ударов, а Вашко мрачнел с каждым новым словом. Не видя выхода. Кроме одного. Почти запрещенного. А потом решился. Для этого и брали. На крайний случай. Прямая угроза разрушения Киева — крайний? Решился... И стало легко и просто.

— Знаешь, — вдруг улыбнулся русин, — не так уж все плохо.

И пропел, глядя на непонимающе уставившегося на него скрытника:

На любой их вопрос,

У нас есть свой ответ.

У нас есть пулемет,

А у них его нет!!!

И оскалился столь многообещающе, что привычного ко многому Вукомила даже передернуло.

— Что, еще прикопаны какие русинские штучки?

— А то! С тебя, друже, три десятка коней докупно к нашим. И людей своих дашь. Нет, твои в Киеве нужны. Франка возьму с его ребятами. А ополченцы — пусть дома сидят!

— Почему?

— Драпать будут быстрее пшеков, — пояснил Вашко. — Только те обратно, а наши в другую сторону. А вообще, я, наконец, понял, за что с детства пшеков не люблю. Нет, не за 'марш сифилитиков'! 'Исчо Пшекська не сгинела, но вже трохы-трохы...'.

— Вот как скажешь чего порой, так хоть в окошко сигай... — криво усмехнулся Вукомил. — Опять ваши русинские штучки? Велес в свидки, лучше бы богами прикинулись! Голову бы ломать не пришлось.

— Задача толкового воина не прыгать геройски в окошки. А противника туда выкинуть. Можно тоже геройски, — ответил Вашко, проигнорировав окончание фразы.

— Дурак ты малолетний, вот что сказать хочу.

— От волхва слышу...

* * *

И пиво не допили, вспомнилось вдруг с горечью. Так, наверное, и простояло, пока не закисло. И вылил его Вукомил, брезгливо морщась, в дырку местной канализации...

* * *

Робберу де Крайону тоже осточертело лежать на одном месте. Но франк куда старше русина годами. Умения — умениями, а десятилетия боевого опыта ничем не заменишь. Не первая засада, и будет на то воля Господня, не последняя.

Давно уже привык с подругой аркебузой

В безумный час ночной постель свою делить.

Но призрачные дни нанизаны, как бусы

На тоненькую жизнь, непрочную, как нить,

— по-русински вполголоса пропел Роббер.

Непривычные слова. По-росски Роббер говорит, а этот язык другой, хоть и похож. Но уж больно понравилась песня, случайно услышанная еще в Шаркиле. И понял-то, дай Бог, одно слово из трех, но ведь зацепило! Как закончил договариваться со Снежко, разыскал того парня, что пел, и вытряс слова под запись. И пусть часть оказалась непонятной, но... Про него оказалась песня. Про де Крайона, наемника, солдата, перекати-поле. Про него и его бойцов. Про Джамаля и Сейфуллаха, братьев из Багдада. Про датчанина Харальда и венецианца Маттео. Про васконца Истуэту и черного, как уголь, Мбумбу, двадцать лет назад бежавшего с ромейской галеры... Вот и напевал теперь де Крайон почти непрерывно...