Ужасно захотелось прилечь.
Прилечь и вышибить себе мозги, и на этот раз не останавливаться после первой осечки, а довести дело до конца. У меня оставалось немного денег, их должно было хватить на пистолет из ломбарда и бутылку пойла.
— Помоги, — я опустился на корточки перед разломанной кроватью и принялся расчищать свободное пространство на полу. Пусть матрас окровавлен и пробит пулями, можно снять шторы с отвалившегося карниза, висящего на одном шурупе, и прикрыть это безобразие. На одну штору лечь, второй накрыться, собрать в наволочку разбросанный по всей комнате наполнитель подушки — и готово. Я король мира.
— Не стой! — зарычал я на Эрвина, который торчал без дела, и он, будто очнувшись, принялся суетиться.
— Сейчас-сейчас… — скаут схватился за половину кровати, которая сложилась спинками внутрь, и потянул на себя. На мгновение вся конструкция пришла в движение: что-то затрещало, что-то упало — и часть, за которую держался Эрвин, поддалась. Он оттащил её в угол и вернулся.
Я взял вторую половину, опрокинул на бок, чтоб было удобнее нести, чуть не упал сам, когда наступил на что-то острое, громко выругался — и когда выпрямился, заметил на полу брезентовый чехол.
Винтовка.
Опустив свою ношу, я сел на корточки и расстегнул «молнию».
— Что это? — поинтересовался Эрвин, как будто никогда не видел оружия.
Целёхонька. Металл матово поблескивает, от приклада пахнет деревом и лаком. Клац-клац. Щёлк.
Механизм тоже в порядке.
— Ух ты, уцелела, надо же, — продолжил озвучивать очевидные мысли мой бывший подчинённый.
— Эрвин! — негромко позвал я.
— Да?
— Завали.
Винтовка действительно была в полном порядке. Единственная во всей комнате.
Клац-клац. Щёлк.
Идеально.
В тот момент я очень сильно, больше всего на свете, желал отдалиться от пугающей бездны, на краю которой стоял любой по-настоящему свободный человек. Мне было нечего терять, некуда идти, не на что жить, и в то же время, именно благодаря этому, я мог делать что угодно и повернуть свою жизнь по любой из дорог. Казалось, само мироздание в этот момент дрожало в нетерпении, не зная, куда двигаться дальше, потому что от решения одного сумасшедшего старикашки зависит очень многое — и никто не мог предугадать, какое коленце он выкинет в следующую секунду. Любое решение стало бы раздавленной в Меловом периоде бабочкой — с соответствующими последствиями для будущего.
Как любому нормальному человеку, мне это ощущение не нравилось. Слишком большая неопределённость давила, от неё тянуло избавиться, как от тяжёлого рюкзака с неудобными лямками — и сознание само искало что-то, за что можно было зацепиться.
Конечно же, я отдавал себе отчёт в том, что сломать оружие в принципе сложно и что удар, который разнёс кровать, был изрядно смягчён матрасом. В том, что это всё могло быть обычным совпадением, на которое не стоило обращать внимания.
Но всё-таки.
Винтовка.
Винтовка, из которой я собирался застрелить Юнгера.
И в тот момент мне очень хотелось верить, что это не случайность, а очередной знак, который давала вселенная.
10.
Эрвин допил пиво, расплющил банку и сбросил её вниз.
Смятая жестянка пролетела пару десятков метров, прежде чем стукнула по голове придурка с зелёными волосами.
Тот принялся оглядываться, пытаясь понять, кто это сделал, но вскоре оставил попытки и продолжил танцевать.
Действо, которое разворачивалось под нами в заброшенном цеху цементного завода, прекрасно выглядело в дополненной реальности. Гремела, скрипела и скрежетала ритмичная электронная музыка, сияли ослепительно яркие лазерные лучи, извивались голографические танцовщицы, летали, бегали и ползали мутанты, которые дрались и жрали друг друга, разбрызгивая в разные стороны светящуюся зелёную кровь. Люди тоже преображались, украшенные всякими виртуальными штуками: плащами, доспехами, латексом, чешуёй и шкурами несуществующих зверей. От кислотных цветов рябило в глазах, а причудливые формы заставляли поражаться воображению некоторых танцоров. Особо талантливые мододелы превращали себя в героев кино и игр, чудовищ, инопланетян, роботов или демонов: фантазия, не ограниченная физикой, не знала границ.
Но это только в дополненной реальности.
В обыкновенной же я видел, как в пыльном и тёмном цеху в полной тишине топталась, извивалась и издавала странные звуки толпа скучных, пьяных и обдолбанных подростков. И эта картина, в отличие от всяких чудовищ и цифровых монстров, по-настоящему пугала, поскольку очень напоминала старые фильмы про зомби.
Я хохотнул:
— В яблочко. Смотри, видишь чувака?
— Какого?
— На одиннадцать часов, высокий, белые волосы и здоровенный визор на глазах.
— Ага.
В два глотка я осушил свою банку, смял её, прицелился и швырнул вниз.
Оттуда послышалось приглушённое: «Ай!»
Эрвин расплылся в улыбке и захихикал.
Мы торчали на этой крыше уже несколько часов, с самого раннего утра. Покушение не потребовало долгой подготовки, и делать было особо нечего, поэтому мы развлекались единственным доступным способом — пили пиво и кидались всяким мусором в танцоров.
Если закрыть глаза, то звук топчущихся на одном месте людей был похож на шум прибоя. Либо на то, как в будке ворочается, вздыхает и шуршит подстилкой огромная собака.
Выступление Юнгера начиналось в десять. Довольно странный выбор для выходного дня, но я не собирался его в этом винить. Мне же проще: не придётся лишние несколько часов валяться на бетоне, укрепляя и без того прекрасно себя чувствующий простатит.
Вообще, ситуация с митингом вызывала неподдельный интерес. Этот парень сумел каким-то образом вывести политику из Сети обратно на улицы вопреки всем прогнозам. Чтобы в наше непростое время человек решился поднять задницу и куда-то пойти — не виртуально, а своими ногами, да ещё и утром выходного дня, — надо предложить ему что-то очень весомое. И мне было любопытно, что в нём все нашли.
— Ещё по одной? — Эрвин, уже изрядно окосевший, отковыривал куски гудрона от крыши и бросал внутрь. Он сидел на краю пролома, свесив ноги в пустоту, и это меня тревожило. Не потому, что я переживал за этого железного дровосека: даже если свалится внутрь, ничего ему не будет, — а из-за того, что внешнее «я» моего напарника боялось всего на свете, в том числе и высоты. Могло ли опьянение снять блокировку каких-то черт характера и спровоцировать пробуждение его внутреннего Гитлера?.. Я не знал. Да и никто не знал, поскольку все, кто занимался восстановлением Эрвина, давно умерли страшной смертью.
— А давай, — зацепиться ногтем за ключ, потянуть, услышать «Пш-ш», сделать пару глотков кислого пойла.
— Так это… — подал голос Эрвин, воюющий с банкой и нарушениями моторики. Его ноготь цеплялся за ключ, но постоянно соскальзывал. — Что ты будешь делать потом?
— Потом? — я повернулся к приятелю.
— Ну да, потом. Когда завалишь Юнгера.
Тишина, шуршание подошв, внизу кто-то громко кашляет.
— Понятия не имею, — помрачнел я. — И давай лучше не будем об этом.
Сознание едва не затопила очередная волна черноты, но я вовремя остановил её, приглушив опасные мысли. В этом весь фокус: чем меньше ты думаешь над тем, что происходит и куда всё идёт, тем проще жить и что-то делать. Я предпочитал отвернуться и не увидеть всю ситуацию целиком, чтоб не перепугаться и не опустить руки.
— Да, ты прав, — вниз полетел очередной кусочек гудрона. — Впрочем, это и не имеет значения.
— Для тебя-то точно не имеет, — фыркнул я, но приятель замотал головой.
— Нет, я не об этом. Хотя, это тоже верно: после того, как ты пристрелишь Юнгера, я наконец-то свалю и больше не буду видеть твою рожу.
— Тогда что ты имел в виду? — я сделал ещё пару глотков.
— Что всё само куда-нибудь придёт.
— И вот так ты живёшь, да? — я взглянул на Эрвина, скептически приподняв бровь.
— Ну да, — он кивнул так сильно, что чуть не улетел в пролом головой вперёд. — В общем-то все так живут.
— Ну вот я, например, так не живу. Попробуй как-нибудь поуправлять своей жизнью вместо того, чтобы падать на дно.
Эрвин пьяно засмеялся.
— И именно поэтому, господин управляльщик, вы сейчас сидите рядом со мной.
— Это другое! — возразил я.
— Ну конечно же другое, — ирония в голосе прозвучала грубо и оскорбительно. — Ты давно вообще делал выбор? Серьёзный выбор, от которого бы многое в твоей жизни зависело.
— Вчера, — победно улыбнулся я. — Когда решил закончить начатое.
— Это не ты решил, — замотал головой скаут. — Ситуация, обстоятельства, прошлое — кто угодно, но не ты. Погоди-ка… — он неумело попытался сыграть удивление. — То есть, ты действительно считаешь, что существует такая штука, как выбор?..
— А ты нет? — разговор нравился мне всё меньше и меньше.
— Конечно, нет! — воскликнул напарник. — Один-единственный правильный ответ — это не выбор. Я знаю, тебе кажется, что перед нами целая вселенная безграничных возможностей и можно делать что угодно. Но на деле мы зажаты со всех сторон кучей разных вещей: собственными потребностями, логикой, здравым смыслом, рационализмом, воспитанием, эмоциями и прочими штуками, — которые сводят всё богатство выбора на нет. Взять нас с тобой. Сейчас ты можешь не слушать меня. Ты можешь, например, встать, поехать в аэропорт, взять билет на первый же самолёт и улететь чёрт знает куда. Можешь пустить себе пулю в голову. Можешь пустить пулю в голову мне. Можешь забить на покушение и плясать там, внизу. Но ничего из этого ты этого не сделаешь. Улететь тебе не позволит нежелание покидать Корп. Пустить пулю в голову себе не позволят инстинкты, а мне — рационализм, ведь без меня ты не справишься.
— Но я всё ещё могу забить на покушение и пойти танцевать, — усмехнулся я.
Напарник и бровью не повёл:
— Вперёд.
Я взглянул вниз, где в тучах цементной пыли топтались десятки людей.
— Пошёл ты, — отмахнулся я. — Это всё полная чушь. Выбор есть, я знаю это, и я делал его много раз. К тому же, не всегда правильный вариант только один.
— Для тебя — один. Твой мозг за секунды анализирует ситуацию и принимает решение. Видит ответ. Всё остальное — твои личные метания. Если не уверен — проведи эксперимент. Подкинь монетку. В тот самый момент, когда она будет крутиться в воздухе, тебе станет понятно, чего именно ты хочешь. Этот вариант и будет верным.
Я скривился:
— Заткнись, — но Эрвин и не думал останавливаться.
— Мы все добровольные рабы причинно-следственной связи. Мы обожаем её. Лишь на ней строится наша уверенность в том, что мы можем на что-то влиять. Что-то предсказывать. Что-то просчитывать. Более того, мы ограничиваем себе выбор ещё сильнее — законами, правилами, моралью и так далее. Всё, что угодно, лишь бы превратить перекрёсток всех дорог во вселенной в один длинный широкий хайвей без поворотов и ответвлений. А тех, кто всё-таки осмеливается выбирать, давим в тюрьмах и психушках, гнобим при помощи общественного мнения, вытесняем из своего уютного мирка. Потому что такие люди для него — самая большая угроза.
Взгляд Эрвина был кристально трезв, и волосы у меня на загривке зашевелились от ужаса.
Однако секунду спустя глаза скаута подёрнулись мутной пеленой, а сам он громко отрыгнул и засмеялся.
— Слыхал?..
— Слыхал, — я шумно выдохнул. — Слыхал! — подзатыльник был такой силы, что едва не скинул Эрвина на головы танцующих. — Слыхал, что ты разболтался, хотя я тебе не разрешал рта раскрывать!..
Стыдно, но я компенсировал свой испуг, издеваясь над самым беззащитным существом на планете. Браво, капитан ван дер Янг. Только что вы открыли новые горизонты человеческой низости.
— Дай сюда, — я отобрал банку и сбросил в темноту. — Хватит рассиживаться. Пора!
— Но ведь ещё…
— Пора! — зарычал я, и Эрвин нехотя подчинился.
Мы улеглись на плащ-палатку, под которую я незадолго до этого спрятал винтовку, и уставились в огромные бинокли, купленные Эрвином в туристическом магазине. Нагретая солнцем крыша наглядно показала мне, как чувствует себя яичница на сковородке.
Метров через сто покорёженная, разваленная и ржавая промзона заканчивалась, и за поваленным забором, поросшим жёсткой жёлтой травой, начиналось обычное городское уныние. Беспорядочное нагромождение серых бетонных коробок, из которого то тут, то там торчали башни повыше. Между ними вились ленты таких же бесцветных дорог и развязок, которые то опускались, то поднимались вверх, до самых крыш. Город казался пустым, однотонным и тусклым. Это впечатление усугубляло пропылённое и словно выцветшее небо, в котором почти не осталось синего цвета. Если немного прищуриться и не замечать окон, антенн, спутниковых тарелок и кондиционеров, то Корп напоминал склад стройматериалов — просто хаотично разбросанные груды блоков. Дополненная реальность немного исправляла картину рекламой и яркими голограммами размером с небоскрёб, но впечатление всё равно оставалось гнетущим. Прямо над нами проплыл виртуальный дирижабль с рекламой Ньянга-колы: темнокожая красотка пила из чёрно-красно-жёлтой банки с этническим орнаментом. В десятке километров от меня в небеса уходила подрагивающая на жаре фиолетовая голографическая стена, покрытая полупрозрачными исполинскими иероглифами, — за ней начинались владения «Накамура индастриз». На фоне сияющих башен центра сновали вертолёты и дроны, на извивающихся дорогах толкались в пробках бесчисленные машины. Один из светофоров загорелся красным — и тут же над асфальтом поднялось багровое марево, сформировавшее стену и объёмный знак «STOP». Спустя минуту знак потускнел и пожелтел, будто увядая, а затем вспыхнул зелёными буквами «GO».
Забавно: я помнил времена, когда людям всерьёз советовали «вылезти из своих гаджетов и жить реальной жизнью». Что они сказали бы сейчас, увидев, что мир стал в большей степени виртуальным?
Под развязкой, на парковке возле зачуханного торгового центра десяток негров-рабочих и несколько оранжевых роботов возводили сцену. Люди выгружали детали из кузова убитого белого грузовичка, а машины, выглядевшие, как R2D2 с кучей конечностей, шустро собирали из стальных трубок каркас и стелили пол из пластиковых листов. Инженер в оранжевом жилете и каске водил руками — ставил в воздухе метки для визуальных спецэффектов.
Начали подтягиваться первые зрители, с каждой минутой всё больше. На удивление разношерстная публика: были и аборигены, и белые, и даже парочка фриков-апгрейдеров, которые внешне не сильно отличались от строительных роботов. Разный возраст, разный достаток, разный стиль жизни… Единственное, что объединяло всех этих людей, — у каждого на груди сверкали виртуальным хромом инициалы «AJ».
У аборигенов в руках появились какие-то замызганные картонки с лозунгами, народ поприличнее включил голографические транспаранты. Парковка постепенно преображалась и становилась похожа на фестиваль красок: каждый хотел сделать свою надпись как можно заметнее и ярче, а потому выбирал самые вырвиглазные цвета. Алфавиты всех народов мира перемешивались в один. Фраза, начатая на латинице оканчивалась иероглифами, иероглифы переходили в кириллицу, а та — в хинди, и в итоге понять, чего хотел тот или иной человек, было совершенно невозможно.
