Фейский витраж

Она закрепила рюкзак попрочнее, затянула лямки, проверила молнии — поодикочке, без ее участия, ни одна вещь не пройдет. Встала на самом краешке крыши, расправила вечно сутулые плечи, шумно вдохнула со сладковатым привкусом предвкушения на корне языка. Раскинула руки — никакой пользы, но сколько удовольствия! И распятой фигурой упала вперед.

Именно за эти полеты Клевер обожала переходы. Это было лучше любых наркотиков, какие можно было бы придумать, потому что было взаправду. Восходящее солнце роняло на стремительно падающую фигурку косые, наотмашь, белесые лучи, ветер прорывался сквозь пальцы, трепал волосы, охватывал со всех сторон невидимой плотной подушкой...

Клевер успела испугаться. Если бы переход происходил в момент соприкосновения с землей, она не осознала бы.

Но когда мимо мелькнула рекламная растяжка, у которой она обычно пронизывала ткань реальности, а дорога становилась все ближе, Клевер запаниковала.

Ветер, казавшийся таким упругим и плотным, рассеялся от попыток ухватиться за него, солнце только слепило глаза, не давая понять, сколько еще лететь, почему, что не так, и только в голове была ошалевшая, нервная, дрожащая мысль, настолько глупая, насколько глупой может быть только в страшные моменты. Мысль была простая: "Подумают же, что это самоубийство..."

Кажется, сам звук удара она успела услышать.

Прохожий

Я буду петь вам песни веселые и злые.

С точки зрения любого из холеных и не очень холеных городских и деревенских жителей мы были мало того, что оборванцами, так еще и двинутыми на всю голову.

Конечно, они приходили смотреть, и смотрели охотно, жадно, с упоением, но все их любопытство и интерес отчетливо и гнилостно отдавало интересом ребенка к мертвому котенку. Мы могли бы быть писаными красавцами наперечет (хотя, конечно, мы такими не были), однако веялся за нами тонкий шлейф неприкаянности и безумия — вдоль рек и дорог, по полям, канавам, лесам.

Нас было тогда чуть меньше десяти — хватало, чтобы развлечь людей дня на два-три в небольшой деревне; города покрупнее были прибыльнее, но и дороже в отношении еды и постоя. Старожилов было двое, я да Моргенштерн, главный в труппе с самого моего появления в ней, итого — уже пятнадцать лет. Остальные менялись чаще. Долли-Перышко, гимнастка, упала с каната и расшиблась насмерть. Человек-змея, Аврелий, был пойман святошами и сожжен как дьявольское отродье. Сиамские близнецы Кэтти и Китти ушли в приют для обездоленных, слишком тяжела дорожная жизнь с тремя руками на двоих; Бородатая Магдала выскочила замуж за толстого лавочника с красным носом, выучилась считать и писать; старый Мул, умевший играть одновременно на свирели, барабанах и трещотках, отдал концы в придорожной канаве, наклюкавшись до бессознательного состояния в декабре. Много их было, больше, чем можно было бы удержать в памяти. Но все они — уродливые или прекрасные, умные или придурни, хитрые и простаки — все они не были на самом деле безумными. Безумными в том смысле, в котором был безумен он.

Там каждое слово — проклятие, и каждая рифма — заговор, и каждая нота — Иерихонские трубы.

Мы наткнулись на него случайно, на дороге из Оул-хиллз в Северный Темптон, и он был в настолько прохудившихся ботинках, что месил ноябрьскую ледяную грязь почти босыми ногами. У него не было даже смены одежды, а котомка набита сухими травами и шарлатанской мелочью вроде игральных костей, карт Таро и Ленорман, рун, вырезанных на плоских бусинах красноватого ароматного дерева и всего такого. Но мы насторожились только тогда, когда поняли, что у него с собой не было ни капли воды и ни крохи съестного. И глаз мы его не видели — полумаска на всю верхнюю часть лица и даже глазницы сеткой закрыты.

— Подвезете? — говорит.

Моргенштерн, громила в полтора моих роста, чернобровый, лысый, усатый, с ладонью в лопату размером, хмурился и нервничал. Доверять проходимцу не хотелось, хотя особо красть у нас и нечего. Все имущество — фургон да кое-какие запасы провианта, ну и реквизит. В конце концов, открыл было рот что-то сказать и тут же неосознанно вскинул руку — поймать кинутое в него. Кинутым оказался перстень с изумрудом. Камень — вот такой вот, без шуток! Огроменный просто. В золоте. На такой перстень полгода безбедно жить можно, если не больше.

— Подвезете? — говорит, нахал, и ухмыляется.

Он назвался Прохожим. И вот это, пожалуй, было единственным, что никого не удивило — ни Моргенштерна, которого явно не матушка так окрестила, ни меня, не родившуюся с именем Медь. Среди нас вообще не было таких, кто дорогу осквернял бы освященными именами, все — только по заслугам, только от других, только за что-то.

Он был везде. Он что-то мастерил, рисовал углем на внутренней стене фургона, развлекал младших фокусами, раздражал Папу едкими замечаниями, заставлял Пьеро мучительно краснеть и Арлекина — ревновать. Кость, укротительница, мечтательно обещала спустить на него своего волка, но он отшучивался, и Кость только нервно поглядывала в сторону, не понимая, почему Крестоносец по-собачьи скулит, забившись в угол клети и поджав хвост.

И он откровенно был сумасшедшим. Без фарса, не на публику, что-то было такое в его улыбке или, может, наклоне головы, что нагоняло жуть даже от простых слов. Совсем простых; "Воды хочешь?" — и пытаешься поймать у воды оттенок запаха миндаля.

Я буду сказки вам говорить страшные и горькие.

Он чего-то будто ждал; меж тем миновало полмесяца, и ноябрь близился к декабрю. Нас потянуло от холодного побережья вглубь, к лесам, к мелким городишкам, где, в отличие от деревни, не гнали взашей, и, в отличие от больших городов, не драли в три цены. Решено было в итоге остановиться на зиму в Геверинге, до которого оставалась еще полторы недели пути. Моргенштерн скрипел, как кресло-качалка, и бурчал, что ненавидит Британию в это время года, и давно пора было бы перекочевать на материк.

Я спрашивала Прохожего: неужели и туда ему по дороге?

Он тянул носом воздух на запад, чуть запрокидывал голову, как будто задумываясь, и соглашался — по дороге.

А мы как-то уже за это время так к нему привыкли со всеми его причудами, со всем его запахом нервности, с этой его вечно вздыбленной пепельной шевелюрой, с привычкой слишком быстро реагировать на уроненные чашки и брошенные в его сторону предметы. И день, когда он все-таки от нас ушел, стал совершенной неожиданностью.

Мы обсуждали с Моргенштерном планы на деньги, вырученные недавно за кольцо — с умным расчетом можно было не только безболезненно пережить зиму, но и оставить немного про запас на следующую. Главное, не растратиться по-глупому где-нибудь на ярмарке да не дать украсть. Впрочем, красть бы у нас никто и не стал, однако береженого Бог бережет.

— Думаешь, умно будет так поступить?

— Медянка, ничего лучше мы сейчас не придумаем. Тем более, городок небольшой...

— Еще б ты большой выбрал, как Полынь хотела, — фыркнула я. — Да мигом обвинят в краже, и еще и обокраденного найдут...

Мы не говорили о том, что кольцо и вправду казалось нам краденым. Если бы не странное клеймо, какого не было ни у одного ювелира, кому доверили бы такого размера камни — уж про это-то знал один из наших мальчиков, выуженный за ухо из цепких лап хранителей установленного уровня беспорядка.

— Смотри, нас сейчас восемь. Плюс Крестоносец — будем считать его за полтора человека, жрет, зараза, как бездонный, плюс Прохожий. Итого десять с половиной, так?

— Девять, — вклинился Прохожий.

— Девять?

— Ага. Я до Геверинга исчезну.

Мы думали — через два дня или неделю. А он исчез в тот же день.

Что ни строчка — все с напевом, что ни фея — все без глаз, что ни зверь — все оборотень.

Мы услышали треск горящей чащи за четверть часа до того, как увидели ее саму. Страшное было зрелище и завораживающее: скелет леса еще держался черными мачтами, падающие ветви складывались в рваное кружево, искры, грохот, блики. Не перекидывался огонь только из-за ручья, отгораживающего поле от самого очага. Наши все притихли, как пристыженные дети, с неловкой такой тишиной, и только Прохожий щурился на огонь с ухмылкой довольного кота. Точнее, я думаю, что щурился — смотреть было больно.

Когда подъехали чуть ближе, он и вовсе спрыгнул с козел, где притулился рядом с Моргенштерном. Подкрался как-то по-кошачьи совсем близко к ручью, присел, принюхался с нескрываемым удовольствием.

— Ну что, — говорит, — бывайте, ребят. Может, еще когда свидимся, но это вряд ли.

И перемахнул одним прыжком через ручей, на манер белки такое движение. И не скорежился от пламени, а будто растворился — и только его эту страшную улыбку мы заметить и успели.

Молчание больше не было пристыженным — скорее испуганное, пораженное, потому что совсем никто из нас не знал, что на такие причуды сказать. Только Моргенштерн трубку изо рта вытащил и заметил как-то невпопад:

— Вот за это я Британию и не люблю. Фу, черт.